Хвастающийся своею близостью с любовницей князя, он делал его уже смешным в глазах света,
тогда как те, другие, пользуясь взаимностью Калисфении Николаевны, крали только крохи, падающие от стола господ, не смея заикнуться об этом, боясь гнева его, светлейшего.
Неточные совпадения
Императрица назвала его Таврическим и подарила великолепному «князю Тавриды»,
как называли
тогда не только в России, но и в Европе, увенчанного лаврами военных побед Потемкина.
—
Тогда надо позволить развеселить себя такому капризному существу,
как я… Мы ведь с вами старые знакомые, жили когда-то под одной кровлей, хотя виделись довольно редко… Так прочь скуку… Я готова побиться об заклад, что знаю причину ее.
Такие, или почти такие вопросы не давали покоя несчастному Степану ни
тогда,
как он
как вихрь несся по столбовым дорогам, ни
тогда, когда он, утомленный бешеной ездой, отдыхал в отведенной ему лучшей станционной комнате.
Яковкин,
как тогда говорили, был кормилец нижних чинов и даже офицеров половины гвардии.
Степан Сидоров снова ощущал на своей спине удары плетей,
как тогда, когда он ехал исполнять поручение князя Святозарова.
«Только напрасно его светлость с ним церемонится… И так пикнуть бы не смел у меня… За счастье должен почесть, холоп!
Тогда я кондитерскую продам, ну ее… Одно беспокойство… На серебре да на золоте буду есть… И красавец он писаный…
Тогда,
как я близко поглядела на него, у меня все поджилки затрепетали… Не молода я… Ну да что же, умный мужчина завсегда понимает, что женщина в летах не в пример лучше зеленой девчонки…» — продолжала мечтать она.
Племянницы князя, поставленные в особые условия в высшем петербургском обществе, не отличавшемся
тогда особенно строгим нравственным кодексом,
как ближайшие родственницы могущественного вельможи, тоже не выделялись особенною нравственною выдержкою, а напротив, были распущены через меру даже среди легкомысленных представительниц тогдашнего петербургского «большого света».
У Андрюши, видимо, простудившегося, открылась,
как тогда еще по-старинному называли, сильная «огневица».
«Тоскует, мечется, сама не знает чего хочет! — соображала она. — Знаем мы эту тоску, сами в молодости тосковали… Не углядишь за молодой бабой, бросится на шею какому-нибудь первому встречному, ни ей корысти, ни мне прибыли, да и вляпается перед светлейшим
как кур в ощип… Сживет со свету
тогда он и ее, и меня… Много ли нам перед ним надо… Давнул пальцем — и только мокренько будет…»
Для Потемкина были почти безразличны интриги «жар-птицы» с безвестными молодыми офицерами и петербургскими блазнями,
как тогда называли франтов, и он, повторяем, считал их даже естественными для молодой женщины, но красавец майор Щегловский, известный государыне и пользующий ее благоволением, был уже, пожалуй, настоящим соперником.
— А, теперь только я вспомнил и тебя —
тогда еще мальчика, и отца твоего — честного человека. Встань! Ну,
как поживает твой старик?
— Вы глупы оба, — заметил князь, — почему не писал ко мне? Почему ты
тогда же не явился? А!.. В
каком полку твой старик?
— Слушай и не перебивай, я тебе,
как на духу, во всем откроюсь,
тогда ты сама скажешь, что мне остаток своих дней не о мирском, а о небесном думать надо…
Стоявшие к ее услугам в конюшне лошади и в каретном сарае экипажи уничтожали расстояние этого отдаленного места от центра города, каковым и
тогда,
как и теперь, была Дворцовая площадь, Морская и конец Невского проспекта, или,
как тогда называли, «Невская першпектива», примыкающая к последней.
В противном случае поступлено будет,
как с Очаковым, и на вас уже
тогда Бог взыщет за жен и младенцев.
Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, —
тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет,
тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Неточные совпадения
Хлестаков. А, да я уж вас видел. Вы, кажется,
тогда упали? Что,
как ваш нос?
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И
как начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал,
как играл в вист с посланниками, и
тогда посмотрел на меня.
Как только имел я удовольствие выйти от вас после того,
как вы изволили смутиться полученным письмом, да-с, — так я
тогда же забежал… уж, пожалуйста, не перебивайте, Петр Иванович!
Хлестаков. Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь
тогда,
как нужно гнуть от трех углов… ну,
тогда конечно… Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.
— У нас забота есть. // Такая ли заботушка, // Что из домов повыжила, // С работой раздружила нас, // Отбила от еды. // Ты дай нам слово крепкое // На нашу речь мужицкую // Без смеху и без хитрости, // По правде и по разуму, //
Как должно отвечать, //
Тогда свою заботушку // Поведаем тебе…