Неточные совпадения
— Пойду, батюшка, Максим Яковлевич, присмотрюсь. Ноне ее на ночь маслицем освященным помажу… Может, Бог даст, и полегчает ее душеньке. Только ты, батюшка, занапрасну меня, старуху, обижаешь, что болтаю я несуразное… Силен
он, враг людской, силен… Горами ворочает, а не только что
девушкой…
Сестра Максима Строганова была высокая, стройная
девушка, умеренной полноты, с неособенно правильными чертами миловидного личика, украшением которого служили темные, карие, большие глаза и тонко очерченные ярко-красные губки. Заплетенные в одну косу, спускавшиеся далеко ниже пояса светло-каштановые волосы, видимо, оттягивали своей тяжестью голову
их обладательнице.
— Кто —
он? — встрепенулась
девушка и бросила на свою няньку тревожный взгляд.
Когда она вошла, окруженная своими сенными
девушками, одетая в сарафан из серебряной парчи, красиво облегавший ее полный упругий стан, со встречным кубком к приезжему гостю, когда глянула на
него своими прекрасными большими глазами, Обносков окончательно ошалел.
Он очнулся уже тогда, когда за дверями горницы исчезала последняя сенная
девушка, ушедшая вслед за Ксенией Яковлевной.
— Ты бы, Ксюшенька, родная, потешалась чем ни на есть со своими сенными
девушками, песню бы
им приказала завести веселую, а то я крикну Яшку,
он на балалайке тебе сыграет, а
девушки спляшут, вот и пойдет потеха.
Яшка — один из челядинцев Строгановых — был виртуоз на балалайке,
его часто призывали, чтобы тешить молодую хозяюшку и ее сенных
девушек, среди которых многие сильно вздыхали по чернокудром, всегда веселом, высоком и стройном молодце.
— Али поработать выйди в переднюю горницу,
девушки там уже с утра за работой сидят, да петь не смеют, так как ты не выходишь к
ним…
Девушка молча вошла в рукодельную, молча поклонилась вставшим сенным
девушкам, жестом руки разрешила
им снова садиться за работу и молча села за пяльцы.
Понятно, что доведенное до
его сведения, как главы дома, страшное недомогание
девушки его сильно обеспокоило.
Весть об этом, после посещения и угощения Ивана Кольца, распространилась быстро по всему строгановскому двору и хоромам, достигла и до светлицы, и Ксения Яковлевна смотрела на приближение Ермака и
его людей из открытых окон своих роскошных горниц. Сзади столпились сенные
девушки, и даже старая Антиповна встала на лавку, чтобы лучше разглядеть «раскаявшихся душегубов», как она называла Ермака и
его людей.
Эта сила заключалась во взгляде
девушки, стоявшей у окна в день прихода
его в строгановские владения, взгляда, который
ему показался яснее и теплее сиявшего на небе июльского солнышка. Стало
ему с тех пор не по себе.
Узнал
он, что эта
девушка — племянница Семена Иоаникиевича и сестра Максима Яковлевича Строгановых, несколько раз встречался
он с ней в строгановских хоромах и обменивался молчаливым поклоном. Заметил
он, что
девушка ему стала даже приветливо улыбаться и этой улыбкой приковала к себе еще сильней сердце бобыля, не знавшего ни нежной ласки женской, ни настоящей любви. Понял
он, что любовь — сила, и стал бороться с ней, как с силой вражеской.
По лицу Ермака во время горячей речи
его друга и помощника пробежали мрачные тени.
Он как бы слышал в этих словах упрек самому себе. Ведь
он был почти рад этой отсрочке похода, выговоренной Семеном Иоаникиевичем. А все из-за чего? А из-за того, чтобы лишний раз увидеть в окне верхнего этажа хором строгановских стройную фигуру
девушки, почувствовать хоть издали на себе взгляд ее светлых очей да ходючи в хоромы, быть может, ненароком встретить ее на одно мгновенье, поймать мимолетную улыбку уст девичьих.
А для чего? Для чего хранила
его судьба? Не для того же, чтобы стать захребетником Строгановых и скоротать свой век в этой высокой просторной избе, издали изнывая по красавице-девушке, впервые заронившей в сердце искру любви, которая день ото дня, чувствует
он, разгорается ярким пламенем, сжигает
его всего, места
он не находит нигде.
Впрочем, в те отдаленные времена даже в боярских и княжеских домах на Москве не было особого различия между боярскими и княжескими дочерьми и
их сенными
девушками ни по образованию, ни по образу жизни. Разве что первые богаче одевались и спали на пуховых перинах, заменявшихся у сенных
девушек перьевыми.
Болтавшие было за работой сенные
девушки примолкли. Речи
их, видно, были такие, что не по нраву могли прийтись строгой Лукерье Антиповне. В рукодельной наступила тишина. Слышен был лишь шелест шелка, пропускаемого сквозь ткань.
«Яшка! — остановился
он на известном уже читателю виртуозе на балалайке, красивом, дотошном парне. —
Он это дело лучше оборудует, — стал размышлять Строганов. — Парень и из себя видный, да и языка
ему не занимать стать. Забавляет
он, развлекает Аксюшу и ее сенных
девушек, да вот Антиповна бает, что надоел
он ей, не хочет
его слушать… Приедет, в новинку будет…»
Словом, толков было не обобраться. Весть проникла и в рукодельную к сенным
девушкам. Услыхав ее, Домаша побледнела. Хоть она, в силу своего строптивого характера, относилась к полюбившемуся ей парню с кондачка, но все же разлука с
ним больно защемила девичье сердце.
Запыхавшись, Домаша присела на один из пней. Пустырь этот был давно излюбленным местом свиданий ее с Яковом, но чаще всего
ему приходилось здесь часами бесплодно ожидать
девушку.
«Ишь понесет
его в какую даль… Невесть что случиться может… Кажись, надо бы
ему отговориться да остаться. Семен Аникич добрый, за неволю не послал бы, другого бы выбрал. Чай, самому в Москве погулять хочется… Уж и задам же я
ему холоду», — думала
девушка, сидя и чутко прислушиваясь к малейшему шороху.
И действительно, через несколько минут из-за сарая появилась на пустыре высокая, стройная фигура Якова.
Он быстро вышагивал навстречу
девушке.
Девушка не дала
ему докончить начатую фразу...
«Помочь хотел
девушке, полечить голубушку, и то старик задумался, как допустить меня, окаянного, в ее светлицу честную, а вот Яшку-то, бывало, частенько зовут, потешал
он ее и сенных
девушек… — снова начал думать Ермак Тимофеевич. — Указывают, значит, чтобы знал свое место, а я еще в родню норовлю залезть… Затейник!»
Но на этом лице
они не прочитали ничего.
Девушка была горда и скрытна. Никаким чувствам она не позволяла вырываться наружу.
Обе
девушки встали, прошлись по горнице и подошли к тому самому окну, около которого обыкновенно стояла Ксения Яковлевна.
Их внимание привлекло необыкновенное оживление, царившее в поселке. Все население
его высыпало на улицу, собралось в одно место и о чем-то горячо рассуждало.
На глазах
девушек Ермаку Тимофеевичу подвели лошадь,
он вскочил на нее и помчался вслед удаляющейся толпе.
— Вестимо, ослеп, коли людей не узнаешь. «Кажись, это ты,
девушка?» — передразнила
его она.
—
Он тебе правду сказал,
девушка, — заметил Ермак.
— Да так, в поселке меня, когда
он искал, действительно не было, но встретились мы с
ним на дороге… Да что же ты стоишь,
девушка? Садись, гостья будешь.
— А уж как мне тошно,
девушка! — почти простонал
он.
— Ведомо мне это,
девушка, только едет
он туда теперь без грамотки…
Старик Строганов сидел за столом в глубокой задумчивости.
Он только что возвратился из опочивальни племянницы, около которой провел добрых полчаса.
Девушке, на
его взгляд, действительно сильно недужилось. Она лежала почти без движения и говорила слабым голосом. Осунувшееся бледное лицо довершало эту печальную картину.
Ермак вышел из горницы Строганова. Голова
его горела.
Он нарочно сослался на необходимость подготовки для начала лечения
девушки, которую исцелит —
он понимал это — одно
его присутствие. Но надо было отдалить минуту свидания, чтобы набраться для этого сил.
Сильно билось сердце у Ермака Тимофеевича, когда
он переступил порог первой комнаты, занятой рукодельной. Сенные
девушки, сидевшие тихо за своими пяльцами, разом встали, почтительно поясным поклоном поклонились обоим.
Они прошли рукодельную, следующую горницу и очутились у двери, ведущей в опочивальню. Семен Иоаникиевич тихонько постучался. Послышались шаги, и дверь отворила Антиповна. Увидав хозяина в сопровождении Ермака, старуха вздрогнула и попятилась, однако отворила настежь дверь и произнесла шепотом...
Ермаку потребовалась вся сила
его самообладания, чтобы не броситься на колени перед этой лежавшей
девушкой, которая для
него была дороже жизни. Но
он был в девичьей опочивальне только как знахарь.
Он им и должен оставаться.
— Девушка-то со стыда сгорела, приводят невесть кого прямо в опочивальню, — проворчала старуха, но ни старик Строганов, ни Ермак Тимофеевич не обратили внимания на эту воркотню —
они едва ли ее и слышали.
«
Он был здесь рядом!
Он будет и завтра!» — ликовала
девушка. Она была почти счастлива.
— Да коли я здорова-то буду,
его сюда не пустят, — возразила
девушка.
— Виновата уж, батюшка, виновата… Клепала в мыслях на
него, это истинно… Мекала даже, что
он и сглазил у нас
девушку, и даже о том Максиму Яковлевичу докладывала.
— Не век же
ему бобылем жить… Может, и из наших
девушек какая полюбится.
— И чудодей же ты, Ермак Тимофеевич, — сказал
он, — ведь девушка-то встала. За работой ее застал…
Та, вся зардевшись, протянула
ему руку. Ермак бережно взял ее, точно держал сосуд, до краев наполненный водою.
Он подержал ее лишь несколько мгновений и выпустил, случайно взглянув в лицо
девушки.
Их взгляды встретились. Это было лишь одно мгновение, которое было для
них красноречивее долгой беседы: в
нем сказалось все обуревающее
их взаимное чувство.
И
он снова бросил чуть заметный взгляд на
девушку.
Девушка отвечала
ему наклонением головы.
Ермак вышел, Семен Иоаникиевич последовал за
ним.
Они прошли рукодельную, поклонившись вставшим с своих мест сенным
девушкам, и вышли из светлицы.
Он продолжал смотреть на заветное окно. Но вдруг обе
девушки скрылись. Сердце Ермака упало.
Ермак вошел в свою избу встревоженным совершенно напрасно.
Девушки отошли от окна вовсе не потому, что
он глядел на
них.
— Да я
его и раньше видала, — ответила
девушка, —
он не страшный.
Окруженный легендарной славой грозного атамана разбойников, Ермак был для восторженного, едва вышедшего из юных лет Максима Яковлевича Строганова почти героем.
Он понимал, что сестра могла полюбить именно такого парня, какого рисует себе в воображении в качестве суженого всякая
девушка. Если
он не считал сестру парою Ермаку Тимофеевичу, то это только потому, что тот находился под царским гневом.