Неточные совпадения
Они ушли и
на другой
день вечером исполнили свой замысел.
Когда
на другой
день распространились слухи о трагической смерти княжны Полторацкой, первой мыслью князя Лугового и Свиридова было заявить по начальству о их ночном визите в дом покойной.
Здесь Густав Бирон уже нашел своего брата, герцога, арестованным со всем семейством и сам просидел под стражей до сумерек 9 ноября, когда к дворцовой гауптвахте подъехали два шлафвагена, из которых в одном поместилось все семейство герцога Курляндского, отправлявшегося
на ночлег в Александро-Невский монастырь, с тем чтобы
на другой
день оттуда следовать в Шлиссельбург, а в другой посадили Густава Бирона и увезли в Иван-город.
В дополнение к этому заметим, что по распоряжению графа Левенвольда
на свадьбу Густава Бирона в дом новобрачного приглашены были только те измайловские офицеры, у которых имелись карета или коляска с лошадьми, а провожать Бирона из дома во дворец, в 2 часа
дня, дозволялось без исключения, «хотя и пешками и верхами».
27 января состоялось торжественное восшествие в столицу частей гвардии, принимавших участие в кампании.
День этот, пишет Висковатов, как вообще вся зима того года, был чрезвычайно холодный, но, несмотря
на жестокую стужу и сильный пронзительный ветер, стечение народа
на назначенных для шествия гвардий улицах было огромное.
В тот самый
день, когда фрейлина Якобина Менгден получила письмо от своей сводной сестры Станиславы, разрушившее надежды
на московское гостеприимство, в Москве,
на Басманной у окна небольшого, в пять окон, деревянного дома, окрашенного в серый цвет, принадлежавшего майору Ивану Осиповичу Лысенко, стоял сам хозяин и глядел
на широкую улицу.
Служба совершенно по тебе, так как ты душой и телом солдат, тебя отличают при каждом удобном случае, в будущем тебя, наверное, ждет важный пост,
дело твое с женой идет
на лад и сын, наверное, останется при тебе, по решению духовного суда.
— Но не забывай, что наибольшая опасность кроется в самом Осипе; он во всех отношениях сын своей матери…
На днях ты уезжаешь с ним к Полторацким, я слышал…
Между тем в описываемый нами
день на ее лице лежала печать тяжелой серьезной думы. Она полулежала в кресле, то открывая, то снова закрывая свои прекрасные глаза. Картины прошлого неслись перед ней, годы ее детства и юности восстали перед ее духовным взором. Смутные
дни, только что пережитые ею в Петербурге, напоминали ей вещий сон ее матери — императрицы Екатерины Алексеевны. Это и дало толчок воспоминаниям.
— За деньгами
дело не станет… Деньги будут… — уверенно сказал маркиз. — Я
на этих
днях постараюсь увидеть цесаревну и поговорю с ней, но только наедине, чего мне до сих пор, к сожалению, не удавалось.
На другой
день, однако, после посещения Лестока маркиз был счастлив и, явившись во дворец Елизаветы Петровны, застал ее одну.
Французский двор колебался вступить
на тот путь, который указывал ему решительный и предприимчивый де ла Шетарди. Вмешаться тайным образом в домашние распри посторонней державы, дать деньги для составления заговора против существующего правительства и сделать французского короля сообщником этого заговора — казалось
делом очень рискованным. Получив первое предложение своего посланника, версальский кабинет попросил время
на размышление.
Пользуясь чудными летними
днями, посланник переселился
на дачу,
на берег Невы, в том месте, где река, разделяясь
на несколько рукавов, образует так называемые Островки.
Наконец, в начале августа, сгорая от нетерпения, она послала к маркизу своего камергера Воронцова, чтобы условиться с ним насчет свидания. Было решено встретиться
на следующий
день как бы нечаянно по дороге в Петербург. Но в самый последний момент Елизавета Петровна не решилась выехать, зная, что за каждым шагом ее следят.
На другой
день Лесток имел свидание с Шетарди в лесочке, смежном с дачей посланника, и обнадежил его насчет непременного желания Елизаветы Петровны как можно скорее приступить к исполнению задуманного плана, а также относительно преданности ее друзей.
Смелость и невозмутимое хладнокровие Шетарди невольно внушали к нему уважение. Он действовал решительно и чуть не открыто работал над погибелью тех, кто мешал осуществлению его планов, но в то же время относительно правительницы не упускал ни малейшего правила, требуемого этикетом и вежливостью. Проведя весь
день с цесаревной, он отправлялся вечером во дворец, был внимателен и предупредителен к Анне Леопольдовне, а от нее уезжал
на тайное свидание с Лестоком и Воронцовым.
Неожиданное известие о том, что фельдмаршал Ласси, командовавший русскими войсками, вступил
на неприятельскую территорию и взял приступом крепость Вильманстранд, едва не погубило
дела. Узнав об этом, Шетарди поспешил к великой княжне и застал ее в отчаянии. Он старался поддержать в ней бодрость духа.
Выражение лица цесаревны, ее голос свидетельствовали о чрезвычайном волнении. Маркиз видел, что она не в состоянии далее скрывать свои намерения и терпеливо ждать развязки. Зная непостоянство и неустойчивость Елизаветы Петровны, он понимал, что, рискнув всем в первую минуту, она могла погубить все
дело минутной слабостью. Он видел, что ему необходимо поддерживать в ней мужество, и решился представить ей
на вид, что если борьба будет начата, то единственным спасением может быть успех.
23 ноября,
на другой
день после неожиданной встречи цесаревны у подъезда дворца с маркизом де ла Шетарди и продолжительной с ним беседы, во дворце был обычный прием.
Он сумел, однако, скрыть свою тревогу с искусством тонкого дипломата, но по приезде домой тотчас послал за Лестоком. Напрасно прождал он его всю ночь, не смыкая глаз. Врач цесаревны явился только
на следующий
день и рассказал со слов Екатерины Петровны содержание вчерашнего разговора. Маркиз понял всю опасность своего положения. Правительница знала и была настороже.
На основании этого маркиз де ла Шетарди отправил
на следующий
день курьера к французскому посланнику в Швецию, чтобы генерал Левенгаупт, стоявший со своей армией
на границе, перешел в наступление. Так как прибытие курьера в Стокгольм потребовало немало времени, то осуществление переворота было отложено до ночи
на 31 декабря 1741 года.
— Что же это ты, матушка, лежебочничаешь, когда надо
дело делать, — сказал один из пришедших, — нам выступать готовиться приказано, не нынче завтра уйдем мы из Питера…
На кого же тогда тебя, матушка наша, оставим… Немцы-то тебя слопают как пить дадут и не подавятся… Коли честью не пойдешь, мы тебя силком поведем, вот тебе наш солдатский сказ…
Общее ликование, повторяем, было в Петербурге. Да и немудрено, так как разгар национального чувства, овладевшего русскими в описываемое нами время, дошел до своего апогея. Русские люди видели, что наверху при падении одного немца возникал другой, а
дела все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния в народе ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая
на окна дворца цесаревны...
Люди, страдавшие при двух Аннах, были осыпаны милостями. Над недавними государственными людьми был назначен суд, и 11 января 1742 года утром по всем петербургским улицам с барабанным боем было объявлено, что
на следующий
день, в 10 часов утра, будет совершена казнь «над врагами императрицы и нарушителями государственного порядка».
На приближенных Елизаветы Петровны посыпались милости. Особенно награжден был Алексей Григорьевич Разумовский. В самый
день восшествия
на престол он был пожалован в действительные камергеры и поручики лейб-кампании, в чине генерал-лейтенанта. Немедленно был отправлен в Малороссию офицер с каретами, богатыми уборами и собольими шубами за семейством нового камергера.
Днем коронации назначено было 25 апреля. В комиссию о коронации отпущено пятьдесят тысяч рублей да, кроме того,
на фейерверк девятнадцать тысяч. 23 апреля императрица переехала из зимнего своего дома в Кремлевский дворец.
Для ознаменования
дня своей коронации императрица Елизавета Петровна почему-то предпочтительное внимание обратила
на распространение медалей, выбитых по этому случаю.
Коронационные празднества закончились только седьмого июня. Тогда же, в знак окончания торжеств, весь город был иллюминован. Для народа были выставлены
на площадях бочки с белым и красным вином и жареные быки, начиненные птицами. Всего было в избытке, и народ веселился и славил матушку царицу, которая при самом вступлении
на престол вспомнила о нем, а именно первым
делом сложила с подушного склада по 10 копеек с души
на 1742 и 1743 года, что составило более миллиона рублей.
Хитрый и ловкий, граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин еще при Анне Леопольдовне вызван был из ссылки, куда попал по
делу Бирона, и снова привлечен к общественной деятельности благодаря совершенному отсутствию всякого серьезного дарования между людьми, державшими бразды правления. Один он был опытен в
делах и умел владеть пером. Государыне он был неугоден, но умел хорошо излагать свои мысли
на бумаге и объясняться по-французски и по-немецки. По необходимости его удержали при
делах.
Несмотря, однако,
на свой ум и ловкость, Бестужев никогда не сумел приобрести вполне благорасположение императрицы. Ему недоставало той живости в выражениях, которая нравилась государыне, в обхождении его была какая-то натянутость, а в
делах мелочность, которая была ей особенно противна. Бестужев был настолько хитер, чтобы сразу понять, как необходима была для него при дворе сильная подпора. Он ухватился за Разумовского.
Бестужев стал искать себе помощников в этом
деле и скоро нашел их в духовнике Федоре Яковлевиче Дубянском и в епископе Юшкевиче. Духовенство, принадлежавшее к русской партии, во имя которой Елизавета Петровна взошла
на престол, только что успело свободно вздохнуть от гнета, под которым долгое время оно томилось.
— Ося, взгляни
на меня! Ты
на самом
деле не знаешь меня? У тебя не сохранилось ни малейшего воспоминания из
дней детства, которые бы подсказали тебе, кто я?
Ося
на самом
деле стоял точно ошеломленный и дико смотрел в ту сторону, куда скрылась его мать. Через несколько минут только он повернулся к девочкам и провел рукою по лбу.
В то же время он начал
дело о разводе. Станислава Феликсовна не выказала ни малейшего сопротивления. Вообще она не смела даже приблизиться к мужу, так как дрожала перед ним с того часа, как он потребовал ее к ответу. Но она делала отчаянные попытки удержать за собой ребенка и вела из-за него борьбу не
на жизнь, а
на смерть. Все оказалось напрасно.
Иван Осипович
на минуту остановился. Человеку с таким щекотливым чувством чести легче было бы перенести пытку, чем рассказывать собственному сыну о таком
деле, но выбора не было — он должен был говорить.
— Но я не могу выносить принуждений, — страстно возразил мальчик, — а военная служба не что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной воли, изо
дня в
день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме, которая убивает малейшее самостоятельное движение. Я не могу больше переносить этого! Все мое существо рвется к свободе, к свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше
на привязи: я задыхаюсь, я умираю.
— Пойдем со мной, Осип, — говорила она тем нежным, неотразимым тоном, который делал ее, как и сына, чуть не всемогущей. — Я давно все предвидела и все подготовила; ведь я знала, что
день, подобный сегодняшнему, настанет. В получасе ходьбы отсюда ждет мой экипаж, он отвезет нас
на ближайшую почтовую станцию, и раньше, чем в Зиновьеве догадаются, что ты не вернешься, мы уже будем с тобой далеко, далеко…
Его близкими приятелями были Бестужев и Степан Федорович Апраксин, но тем не менее в
дела государственные он не вмешивался, а Бестужева любил потому, что в нем, несмотря
на его недостатки, природным инстинктом чуял самого способного и полезного для России деятеля.
Первая стычка между двумя партиями имела следствием несчастное Лопухинское
дело. Герману Лестоку во что бы то ни стало хотелось уничтожить соперника, им же самим возвышенного. Он ухватился за пустые придворные сплетни, надеясь в них запутать вице-канцлера и тем повредить Австрии. Надо заметить, что в числе осужденных
на смертную казнь, но помилованных вошедшей
на престол своего отца Елизаветой Петровной, был и граф Левенвольд, казнь которого заменена была ему ссылкой в Сибирь.
Агенты Лестока — Бергер и Фалькенберг — напоили в одном из гербергов подгулявшего юного сына Лопухиной и вызвали его
на откровенность. Лопухин дал волю своему языку и понес разный вздор. Из этого же вздора Лесток составил донос или, лучше сказать, мнимое Ботта-Лопухинское
дело.
Первый вопрос касался до
дел духовных и духовенства. Благодаря Разумовскому влияние духовенства
на набожную и суеверную Елизавету приняло огромные размеры.
Он был часто орудием ловких и властолюбивых царедворцев и лиц, прикрытых рясою, конечною целью которых было по большей части не истинное благо духовенства и преуспеяние веры Христовой, а достижение лишь выгод и личное влияние
на дела.
Другой вопрос, возбудивший живое участие в Алексее Григорьевиче, были
дела Малороссии. Здесь он действовал совершенно самобытно, руководимый единственно страстной любовью к родине. При дворе никто не обращал внимания
на отдаленную Украину, до нее никому не было
дела, и она, еще столь недавно пользовавшаяся правами свободы, стенала под игом правителей, посылаемых из Петербурга. Права ее были забыты, и, по свидетельству Георгия Кониского, страшным образом отозвался
на ней ужас «бироновщины».
На другой
день после приезда государыни подано было ей через Разумовского прошение о гетмане. В тот же
день Елизавета Петровна поехала далее, милостиво приняв прошение.
В ответ
на прошение о гетмане старшинам генеральным было приказано прислать в Петербург торжественную депутацию ко
дню бракосочетания наследника.
По своем возвращении Кирилл Григорьевич явился при пышном дворе Елизаветы Петровны и стал вельможей не столько по почестям и знакам отличия, сколько по собственному достоинству и тонкому врожденному уменью держать себя. В нем не было в нравственном отношении ничего такого, что так метко определяется словом «выскочка», хотя
на самом
деле он и брат его были «выскочки» в полном смысле слова, и потому мелочные тщеславные выходки, соединенные с этим понятием, были бы ему вполне простительны.
В них приезжала она иногда
на несколько
дней летом, поздней осенью и зимой.
Но из русских никто к этому
делу не оказывался годным, так что первые пять лет после вступления Елизаветы Петровны
на престол академия оставалась без президента.
Через десять
дней после назначения Кирилла Григорьевича Теплов получил место асессора при академической канцелярии. Несмотря, однако,
на недостаточность познаний,
на совершенную неподготовленность к такому
делу, можно смело сказать, что Кирилл Григорьевич Разумовский ничем не хуже своих предшественников управлял академией. И Блументрост, и Корф, и Кейзерлинг, и Бреверн мало занимались вверенным им учреждением, полагаясь всегда и во всем
на Шумахера.
На другой
день после свадьбы, 28 октября, графиня Екатерина Ивановна была пожалована в статс-дамы. Между тем малороссийские депутаты Лизогуб, Ханенко и Гудович все еще находились при дворе, ожидая окончательного решения об избрании гетмана. Они, впрочем, сумели за это время выхлопотать много льгот для своей родины.