Неточные совпадения
В первый же
день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня
на ночь к себе.
Федя, не без удовольствия, поднял
на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее
на дно телеги.
На другой
день мы тотчас после чаю опять отправились
на охоту.
Калиныч (как узнал я после) каждый
день ходил с барином
на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
Каждый
день со мною
на охоту ходит…
На другой
день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по
делу с соседом Пичуковым.
Я в этот
день пошел
на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три
дня провел у Хоря.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы
на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в
дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Жена его, старая и сварливая, целый
день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали
на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием.
Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда
дело доходило до г-на Полутыкина.
«Ну, хоть бы
на лапти дал: ведь ты с ним
на охоту ходишь; чай, что
день, то лапти».
На четвертый
день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной.
На другой
день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.
Раз как-то, в юные годы, он отлучился
на два
дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него соскочила.
Но Ермолай никогда больше
дня не оставался дома; а
на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его прозвали
на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас.
Именно в такой
день случилось мне быть
на охоте.
А то вдруг отлучится
дня на два; его отсутствия, разумеется, никто не замечает…
Немного пониже крестьянская лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась
на дно, оставив за собою легкую зыбь.
Странные
дела случаются
на свете: с иным человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно
на исповеди, всю подноготную и проболтал.
А в гостиной уж самовар
на столе, и ямайский тут же стоит: в нашем
деле без этого нельзя.
Матушка ваша за мною в город посылали; мы вам кровь пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а
дня этак через два мы вас, даст Бог,
на ноги поставим».
— Однако, — продолжал он, —
на другой
день больной, в противность моим ожиданиям, не полегчило.
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная
на другой же
день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
На другое утро вошел я к жене, —
дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко.
А теперь я от себя прибавлю только то, что
на другой же
день мы с Ермолаем чем свет отправились
на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
К счастью,
на дне оврага грудами лежал песок.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и
дня через два поехал к нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него
на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой
на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и
день назначил, и три месяца сроку дал.
А что вам
на меня по этому случаю нажаловались, —
дело понятное: всякому своя рубашка к телу ближе.
— А, а! — с укоризной заговорила волчья шуба, — с двунадесятью язык
на Россию шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь — мусье, мусье! а теперь и хвост поджал! По
делам вору и мука… Пошел, Филька-а!
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря
на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по
дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Вот-с в один
день говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня
на охоту: я любопытствую узнать — в чем состоит эта забава».
— Да, он не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да
на дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем, есть тоже и колдобины [Глубокое место, яма в пруде или реке. — Примеч. авт.].
Сучок посматривал
на нас глазами человека, смолоду состоявшего
на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и то и
дело почесывал спину — не руками, а приведенными в движение плечами.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания
на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег
на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко
дну, к счастью, не
на глубоком месте.
В такие
дни краски все смягчены; светлы, но не ярки;
на всем лежит печать какой-то трогательной кротости.
Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая, высокая трава
на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко.
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками;
на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас
на ночь кормиться в поле:
днем мухи и оводы не дали бы им покоя.
Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и
дело надвигал себе
на уши.
Вот поглядел, поглядел
на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной
на веселии до конца
дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца
дней».
Вот
на днях зовет приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил,
на пошту».
— Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот
на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.
— С тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя
на дне, и испортил.
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного
дня (известно, что в такие
дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя
на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.
Он задергал вожжами, завозился
на облучке и начал покрикивать
на лошадей, то и
дело поглядывая куда-то в сторону.
Старик неохотно встал и вышел за мной
на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое
дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул...
— Ну, телега… телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху
дном… — Телега!.. А
на чем же вы
на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие, а это что такое?
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном
на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился
на ее покоробленном лубочном
дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением
на лице, тоже сидел
на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал...
В низких кустах, «в мелочах», и
на ссечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и
дело перемещаются с деревца
на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя
на лету.