Неточные совпадения
Несмотря на то
что в описываемое нами время —
а именно в ноябре 1758 года — не было ни юрких репортеров, ни ловких интервьюеров, ни уличных газетных листов, подхватывающих каждое сенсационное происшествие и трубящих о нем на тысячу ладов, слух о загадочной смерти молодой красавицы княжны, при необычайной, полной таинственности обстановке, пронесся, повторяем, с быстротою электричества, о котором тогда имели очень смутное понятие, не только по великосветским гостиным Петербурга, принадлежавшим к той высшей придворной сфере, в которой вращалась покойная, но даже по отдаленным окраинам тогдашнего Петербурга, обитатели которых узнали имя княжны только по поводу ее более
чем странной кончины.
На лице, полуоткрытой шее и на руках не видно было никаких знаков насилия. Ее прекрасные, как смоль черные волосы были причесаны высоко, по тогдашней моде, и прическа, несмотря на то,
что княжна лежала, откинув голову на подушку, не была растрепана, соболиные брови оттеняли своими изящными дугами матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами,
а полненькие, несколько побелевшие, но все еще розовые губки были полуоткрыты как бы для поцелуя и обнаруживали ряд белых как жемчуг крепко стиснутых зубов.
— Боюсь, не будет ли это неделикатно или даже бесчестно.
А между тем надо доказать,
что действуешь и говоришь не наобум и
что все-таки в человеке осталась хоть капля разума. Впрочем, мы оба находимся в довольно затруднительном положении, и некоторые исключения из общего правила могут быть дозволены.
— Есть еще другое средство,
а именно — пусть каждый из вас, по обоюдному согласию, обещает никогда не встречаться с изменницей. Увидя,
что ее оставили так внезапно, она, быть может, поймет, какую страшную ошибку сделала. Наверное, она почувствует сожаление и некоторого рода тревогу.
Впрочем, кроме обычая, в Польшу манило Густава Бирона и то обстоятельство,
что в тамошней королевско-республиканской армии давно уже служил родной дядя его по отцу и туда же недавно определился брат Густава — Карл, бывший до того русским офицером и бежавший из шведского плена, но не обратно в Россию,
а в Польшу.
Его брат Эрнст Бирон стал властным и грозным временщиком у русского престола. Получив его приглашение, братья не задумались оставить Польшу и в том же 1730 году прибыли в Россию, где старший, Карл, из польских подполковников был переименован в русские генерал-майоры,
а младший, Густав, капитан панцирных войск польской республики, сделан 1 ноября майором только
что учрежденной лейб-гвардии Измайловского полка.
9 апреля наступила Пасха, 27 апреля состоялся торжественный въезд в Петербург китайского посольства, 28 апреля великолепно отпраздновали годовщину коронования Анны Иоанновны,
а 4 мая Густав Бирон стал мужем княжны Меншиковой, о
чем «Ведомости» повествуют следующее: «Заключенное в прошедшем феврале месяце сочетание законного брака между принцессою Меншиковою и господином майором Лейб-гвардии Измайловского полку фон Бироном в прошедший четверток с великою магницею свершилось.
В дополнение к этому заметим,
что по распоряжению графа Левенвольда на свадьбу Густава Бирона в дом новобрачного приглашены были только те измайловские офицеры, у которых имелись карета или коляска с лошадьми,
а провожать Бирона из дома во дворец, в 2 часа дня, дозволялось без исключения, «хотя и пешками и верхами».
Это был высокий, полный человек с некрасивыми, выразительными чертами лица, сильный брюнет с черными глазами — истый тип малоросса. Лицо его было омрачено какой-то тенью,
а высокий лоб покрыт морщинами гораздо более,
чем обыкновенно бывает у людей его лет. Одет он был в армейский мундир, но и без того, по одной осанке, можно было безошибочно узнать в нем военного.
— По крайней мере, я был бы осторожнее при выборе… Твой брак с самого начала носил в себе зародыш несчастья: женщина чуждого происхождения, чуждой религии, дикая, капризная, бешеная польская натура, без характера, без понятий о том,
что мы называем долгом и нравственностью — и ты, со своими стойкими понятиями о чести, — мог ли ты иначе кончить подобный союз?..
А между тем, мне кажется,
что ты, несмотря ни на
что, продолжал любить ее до самого разрыва.
Много слез пролила Елизавета, скучая в одиночестве, чувствуя постоянно тяжелый для ее свободолюбивой натуры надзор. Кого она ни приблизит к себе — всех отнимут. Появился было при ее дворе брат всесильного Бирона, Густав Бирон, и понравился ей своей молодцеватостью да добрым сердцем — запретили ему бывать у нее.
А сам Эрнст Бирон, часто в наряде простого немецкого ремесленника, прячась за садовым тыном, следил за цесаревной. Она видела это, но делала вид,
что не замечает.
Припомнились ей оба Бирона теперь именно, после выслушанного рассказа о происшедшем в минувшую ночь. Искренно пожалела она Густава Бирона,
а особенно его невесту Якобину Менгден. Что-то она чувствует теперь?.. Не то же ли,
что чувствовала она, цесаревна, когда у нее отняли Алексея Яковлевича?
— Сыновья мои родились счастливыми, — говорила впоследствии Наталья Демьяновна, — когда Алеша хаживал с крестьянскими ребятишками по орехи или по грибы, он их всегда набирал вдвое больше,
чем товарищи,
а волы, за которыми ходил Кирилл, никогда не заболевали и не сбегали со двора.
— Шутки я шучу, Алексей Григорьевич, знаешь, чай, меня не первый год,
а в душе при этих шутках кошки скребут, знаю тоже, какое дело и мы затеваем. Не себя жаль мне!
Что я? Голову не снимут, разве в монастырь дальний сошлют, так мне помолиться и не грех будет… Вас всех жаль,
что около меня грудью стоят, будет с вами то же,
что с Алексеем Яковлевичем…
А ведь он тебе тезка был.
При этом он должен был обратить особенное внимание на лиц, державших сторону великой княжны Елизаветы Петровны, разузнать, какое назначение и каких друзей она может иметь,
а также настроение умов в России, семейные отношения, словом, все то,
что могло бы предвещать возможность переворота.
Видя, с каким увлечением и как энергично он преодолевал все трудности, можно было думать,
что он был занят любовной интригой,
а не политическим делом, за которое мог поплатиться свободой,
а быть может, и жизнью.
В этом списке были поименованы все тайные и явные приверженцы Германии,
а так как все важнейшие должности были заняты в то время немцами, то оказалось,
что французский посланник внес в составленный им список всех чинов правительства, при котором он был аккредитован.
— О Шетарди… О моем… — гордо подняла голову цесаревна и, в свою очередь, в упор посмотрела на герцогиню. — Мне кажется,
что он, как посланник, аккредитован при русском правительстве, которое, за малолетством царя, представляете вы, герцогиня, как правительница,
а потому он, скорее, ваш,
а не мой.
Общее ликование, повторяем, было в Петербурге. Да и немудрено, так как разгар национального чувства, овладевшего русскими в описываемое нами время, дошел до своего апогея. Русские люди видели,
что наверху при падении одного немца возникал другой,
а дела все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния в народе ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая на окна дворца цесаревны...
Известие о переменах в Петербурге еще не доходило до Лемеш,
а все самые блестящие представления старушки о величии сына до того далеки были от внезапно поразившей ее действительности,
что нетрудно понять ее недоверчивость. Наталья Демьяновна собралась с сыном Кириллом, дочерьми, внуками и внучатами, родными, двоюродными и пустилась в путь-дорогу.
Коронационные празднества закончились только седьмого июня. Тогда же, в знак окончания торжеств, весь город был иллюминован. Для народа были выставлены на площадях бочки с белым и красным вином и жареные быки, начиненные птицами. Всего было в избытке, и народ веселился и славил матушку царицу, которая при самом вступлении на престол вспомнила о нем,
а именно первым делом сложила с подушного склада по 10 копеек с души на 1742 и 1743 года,
что составило более миллиона рублей.
Она рукой указала в другую сторону небольшого пруда, где за росшими кустарниками слышались веселые голоса,
а затем отступила и жестом пригласила его последовать за ней. Одно мгновение юноша колебался. Каким образом эта незнакомка, судя по одежде, принадлежавшая к высшему кругу общества, очутилась здесь, около уединенного лесного пруда? И
что означает это «ты» в устах особы, которую он видел первый раз? Однако таинственность этой встречи показалась молодому человеку заманчивой. Он последовал за дамой.
Тотчас вслед за тем в роще появились две девочки, которые поражали с первого взгляда своим необычайным сходством друг с другом. Всякий принял бы их за сестер-близнецов, если бы разница в одежде не говорила,
что одна из них барышня,
а другая служанка. Девочки были лет десяти.
Поразительное сходство между обеими девочками, видимо, не обращало особенного внимания княгини. Злые языки говорили,
что она знала причину этого сходства,
а еще более злые утверждали,
что из-за этого сходства мать девочки сошла в преждевременную могилу и
что в быстром развитии смертельной болезни Ульяны не безучастна была княгиня Васса Семеновна. Как бы то ни было, но девочки были почти погодки и за несколько лет стали задушевными подругами.
Следствием этого открытия была дуэль. Противник Ивана Осиповича был тяжело ранен и вскоре умер,
а Лысенко был заключен под продолжительный арест, но вскоре, впрочем, выпущен на свободу. Все знали,
что оскорбленный супруг защищал свою честь.
Наконец, убедившись,
что ничего не добьешься, она вернулась в Варшаву к родственникам — ее мать и отчим умерли в Петербурге,
а сводная сестра жила в этом городе и вращалась в придворных сферах. Казалось, Станислава Феликсовна навеки умерла для своего бывшего мужа и вдруг теперь, совершенно неожиданно, снова появилась в России, где ее муж уже занимал довольно видный военный пост.
Прошло около недели со дня первого свидания молодого Лысенко с его матерью. В гостиной княжеского дома Полторацких сидела Васса Семеновна,
а напротив нее помещался полковник Иван Осипович Лысенко, только
что приехавший из Москвы. Должно быть, предмет разговора был серьезен и неприятен, потому
что Иван Осипович мрачно слушал хозяйку. Княгиня говорила...
Первое время его просто обуздать нельзя было, так
что я раз даже пригрозила отослать его домой, и вдруг он совсем повесил голову, не затевал больше никаких глупостей, по целым часам рыскал один по лесу,
а возвратившись домой, спал с открытыми глазами, — приходилось положительно будить его.
—
А Осип?
Что он сказал? — неожиданно прервал ее Иван Осипович.
— Ничего, потому
что я и не заикалась ему об этом. Он, разумеется, спросил бы меня, почему же ему нельзя видеться с родной матерью,
а на такой вопрос может ответить только отец.
— Вот этого-то я и боялась,
а потому, как только узнала всю историю, не теряя ни минуты, известила вас.
Что же теперь делать?
— Я не упрекаю тебя, потому
что ничего не запрещал тебе в этом отношении; вопрос об этом пункте никогда даже не поднимался между нами. Но если дело зашло так далеко, я должен нарушить молчание. Ты считал свою мать умершей, и я допустил эту ложь, потому
что хотел избавить тебя от воспоминаний, которые отравили мою жизнь: по крайней мере, твоя молодость должна была быть свободна от них. Это оказалось невозможным,
а потому ты должен узнать теперь правду.
—
А теперь к делу, — продолжал Иван Осипович. —
Что было содержанием ваших ежедневных бесед?
— Потому,
что ты никогда не видел от меня нежностей, потому,
что я воспитывал тебя серьезно и строго, ты сомневаешься в моей любви, — продолжал отец тем же тоном. —
А знаешь ты,
чего стоила мне эта строгость с единственным любимым ребенком?
И она может быть великой, Осип, потому
что твои способности не из обыкновенных,
а твоя воля тверда и в дурном и в хорошем.
— Ты мое единственное дитя, Осип! Единственное,
что мне осталось от мечты и счастья, которые исчезли, как сон,
а взамен явилось разочарование и горечь. Тогда я многое потерял и все вынес; но если бы мне пришлось потерять тебя — я не перенес бы этого.
Мальчик, уже собиравшийся идти, вдруг остановился. Слова отца снова напомнили ему то, о
чем он было совсем забыл в последние полчаса, — гнет ненавистной службы, опять ожидавшей его. До сих пор он не смел открыто высказывать свое отвращение к ней, но этот час безвозвратно унес с собою всю его робость перед отцом,
а с нею сорвалась и печать молчания с его уст. Следуя вдохновению минуты, он воскликнул и снова обвил руками шею отца.
— Другими словами, ты не хочешь повиноваться! — произнес он жестким тоном. —
А тебе это нужнее,
чем кому бы то ни было.
— Но я не могу выносить принуждений, — страстно возразил мальчик, —
а военная служба не
что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной воли, изо дня в день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме, которая убивает малейшее самостоятельное движение. Я не могу больше переносить этого! Все мое существо рвется к свободе, к свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше на привязи: я задыхаюсь, я умираю.
—
А если бы так! — воскликнул юноша совершенно вне себя. — Лучше погибать на свободе,
чем продолжать жизнь в такой неволе! Для меня служба — цепи, рабство…
— Какая неосторожность! Ты только
что по опыту узнал, как Станислава умеет поставить на своем,
а теперь опять оставляешь сына на ее произвол.
— На несколько минут,
а потом мне опять пришлось быть строгим, суровым отцом. Именно этот час показал мне, какая трудная задача покорить и воспитать такую необузданную натуру; но
что бы там ни было,
а я пересилю его.
Елизавета Петровна начала с объявления,
что она останется девицей,
а наследником назначает своего племянника, сына Анны Петровны, который тотчас же был выписан из Голштинии и обращен в православие под именем Петра Федоровича. Это был тот самый «чертушка», который, если припомнит читатель, смущал покой Анны Леопольдовны.
Его близкими приятелями были Бестужев и Степан Федорович Апраксин, но тем не менее в дела государственные он не вмешивался,
а Бестужева любил потому,
что в нем, несмотря на его недостатки, природным инстинктом чуял самого способного и полезного для России деятеля.
Особенною роскошью отличались два приятеля Алексея Григорьевича Разумовского: великий канцлер Бестужев, у которого был погреб «столь великий,
что сын его капитал составил, когда по смерти его был продан графам Орловым», у которого и палатки, ставившиеся на его загородном дворе, на Каменном острове, имели шелковые веревки.
А второй — Степан Федорович Апраксин, «всегда имевший великий стол и гардероб, из многих сот разных богатых кафтанов состоявший».
Депутатам, разумеется, дали почувствовать, кого им готовили в начальники, но до окончательного избрания было еще далеко. Находили ли Кирилла Григорьевича слишком юным, он ли не желал оторваться сейчас же по приезде от столичной жизни, решить трудно, но дело в том,
что Лизогуб, Ханенко и Гудович сидели у моря и ждали погоды,
а будущий гетман тем временем только и думал о праздниках.
В это пребывание императрицы в Знаменском и произошло возвышение нового любимца, Ивана Ивановича Шувалова. Доказательством этого служило то,
что он уговорил Разумовского уступить ему Знаменское, напоминавшее ему о начале его случая,
а впоследствии подарил его сестре. Вряд ли Алексей Григорьевич уступил бы без особенных на то причин имение, подаренное ему в 1742 году государыней из собственных ее вотчин.
Жена Елагина — камер-фрау государыни доставляла Бекетову тонкое белье и кружева,
а так как она не была богата, то ясно было,
что деньги тратились не из ее кошелька.
Беременность Екатерины давала надежду,
что скоро родится наследник престола,
а здоровье государыни, по свидетельству лечивших ее врачей, не давало надежды на долгое царствование.
Скука этой жизни, кажущаяся невыносимой со стороны, не ощущается теми, кто втянулся в нее и для которых она представляется именно такой, какой должна быть жизнь. Иной жизни они не знают и не имеют о ней понятия. Жизнь для них заключается в занятиях, приеме пищи и необходимом отдыхе. Если им сказать,
что они не живут,
а прозябают, они с удивлением покачают головой, признавая его не в своем уме.