Неточные совпадения
А жаль,
что это так, особенно у нас.
Вы мне опять скажете,
что человек не может быть так дурен,
а я вам скажу,
что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?
Будет и того,
что болезнь указана,
а как ее излечить — это уж Бог знает!
Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. [Духан — харчевня, трактир, мелочная лавка.] Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому
что была уже осень и гололедица, —
а эта гора имеет около двух верст длины.
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают,
что кричат?
А черт их разберет,
что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты!
А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков,
а на вершине лежала черная туча, такая черная,
что на темном небе она казалась пятном.
А поболтать было бы о
чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том,
что у нас так мало записывают.
А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет,
что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет;
а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
А уж какой был головорез, проворный на
что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять.
Вот выходят одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев,
что попало,
а остальные подхватывают хором.
—
А что ж такое она пропела, не помните ли?
Когда она от нас отошла, тогда я шепнул Григорию Александровичу: «Ну
что, какова?» — «Прелесть! — отвечал он. —
А как ее зовут?» — «Ее зовут Бэлою», — отвечал я.
Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль, ноги — струнки, и глаза не хуже,
чем у Бэлы;
а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст;
а уж выезжена — как собака бегает за хозяином, голос даже его знала!
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит,
а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все,
что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку,
что только пожелаешь, —
а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется;
а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Мне послышалось,
что он заплакал:
а надо вам сказать,
что Азамат был преупрямый мальчишка, и ничем, бывало, у него слез не выбьешь, даже когда он был и помоложе.
—
А что Казбич? — спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.
—
А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками,
а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все,
что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! —
а сам задумал кое-что.
—
А что такое? Расскажите, пожалуйста.
Засверкали глазенки у татарчонка,
а Печорин будто не замечает; я заговорю о другом,
а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать,
что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с.
Что за диво?..
— Вижу, Азамат,
что тебе больно понравилась эта лошадь;
а не видать тебе ее как своего затылка! Ну, скажи,
что бы ты дал тому, кто тебе ее подарил бы?..
— Не хочешь? Ну, как хочешь! Я думал,
что ты мужчина,
а ты еще ребенок: рано тебе ездить верхом…
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал,
что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому
что, по-ихнему, он все-таки ее муж,
а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите,
что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело, не знаю, — только ночью они оба возвратились, и часовой видел,
что поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны,
а голова окутана чадрой.
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому
что хотя разбойник он,
а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
— Да в том-то и штука,
что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть,
а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?
А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь смекнул,
что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..
—
А что, — спросил я у Максима Максимыча, — в самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?
Из крепости видны были те же горы,
что из аула, —
а этим дикарям больше ничего не надобно.
— Дьявол,
а не женщина! — отвечал он, — только я вам даю мое честное слово,
что она будет моя…
А ведь вышло,
что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она стала ласковее, доверчивее — да и только; так
что он решился на последнее средство.
«Я говорил вам, — воскликнул он, —
что нынче будет погода; надо торопиться,
а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой.
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди,
что свалимся в пропасть или засядем в трущобу,
а там пониже, чай, Байдара так разыгралась,
что и не переедешь. Уж эта мне Азия!
что люди,
что речки — никак нельзя положиться!
Надо вам сказать,
что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия,
а запастись женой не догадался раньше, — так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был,
что нашел кого баловать.
—
А что, когда вы ей объявили о смерти отца?
— Я вчера целый день думала, — отвечала она сквозь слезы, — придумывала разные несчастия: то казалось мне,
что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы…
А нынче мне уж кажется,
что он меня не любит.
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете,
что он не догадывается,
что вы частию помогли Азамату?
А я бьюсь об заклад,
что нынче он узнал Бэлу. Я знаю,
что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел,
что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому
что самые счастливые люди — невежды,
а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.
— А-га, вот
что!.. — отвечал он, — да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!
— Нет, — отвечал он, —
а ошибся лекарь тем,
что она еще два дня прожила.
— Помилуйте, да эти черкесы — известный воровской народ:
что плохо лежит, не могут не стянуть; другое и не нужно,
а все украдет… уж в этом прошу их извинить! Да притом она ему давно-таки нравилась.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот
что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне;
а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить:
что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Только
что она испила воды, как ей стало легче,
а минуты через три она скончалась.
—
А что Печорин? — спросил я.
—
А не слыхали ли вы,
что сделалось с Казбичем? — спросил я.
— С Казбичем?
А, право, не знаю… Слышал я,
что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это тот самый!..
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых,
а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж,
что Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
А вы, может быть, не знаете,
что такое «оказия»?
Он уж рассказал мне об себе все,
что было занимательного,
а мне было нечего рассказывать.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом,
что все готово,
а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и, кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему.