Неточные совпадения
— Из меня хотели сделать подьячего, то есть доставить мне средства снискивать пропитание пером и крючками, —
говаривал впоследствии
граф Аракчеев, — не имел я понятия ни о какой службе, а потому отцу и не прекословил.
— Меня отличили, вызвали из ничтожества! —
говаривал граф Аракчеев и был совершенно прав, как видим мы из вышеприведенного краткого очерка детства и юности этого замечательного русского государственного деятеля, за который читатель, надеюсь, не посетует на автора.
— Этого, брат, ты никогда не осмеливайся… — снова оборвал его
граф, видимо, пришедший в себя. — Так ты
говоришь, что он по личному, не служебному делу…
— Солдат в генералы не попадает в мгновение ока, а генерал в солдаты может попасть, — достигал до приемной зычный, гнусавый голос
графа, и даже сдержанный шепот ожидавших очереди мгновенно замолкал, и наступала та роковая тишина, во время которой, как
говорят, слышен полет мухи.
Насколько было правды в его словах — неизвестно. Люди антиаракчеевской партии безусловно верили ему и даже варьировали его рассказ далеко не в пользу всесильного, а потому ненавистного им
графа. Другие же
говорили иное, и, по их словам,
граф в Зарудине только преследовал нарушения принципа бескорыстного и честного служения Царю и Отечеству, а личное столкновение с Павлом Кирилловичем не играло в отставке последнего никакой существенной роли.
Затем Аракчеев уехал, приказав на станции не
говорить капитану, с кем он беседовал; с последним же он простился по-приятельски, посоветовал, чтобы он, по приезде в Петербург, шел прямо к
графу Аракчееву, которого уже он предупредит об этом через своего хорошего знакомого, графского камердинера, и постарается замолвить через того же камердинера в пользу его перед
графом словцо.
Когда подали шампанское,
граф рассказал, как, по его ошибке, капитан был обходим множество раз разными чинами и наградами, и что он желает теперь поправить сделанное капитану зло, а потому предлагает тост за здоровье подполковника Костылева; далее,
говоря, что тогда-то капитан был представлен к награде, пьет за полковника Костылева, затем за кавалера такого-то и такого-то ордена, причем и самые ордена были поданы и, таким образом, тосты продолжались до тех пор, пока он, капитан, не получил все то, что имели его сверстники.
— Нет, ваше превосходительство, этого не
говорите, — расхрабрился новоиспеченный полковник, — какой уж тут правильно. Всем известно, что
граф Алексей Андреевич царскою милостью не в пример взыскан, а ведь того не по заслугам быть бы не могло, значит, есть за что, коли батюшка государь его другом и правою рукой считает, и не от себя он милости и награды раздает, от государева имени… Не он жалует, а государь…
—
Граф Аракчеев накрыл офицеров, —
говорили в толпе.
Агафониха не ошиблась, когда
говорила Минкиной, что ни одно сердце молодецкое не устоит перед красотой последней. Егор Егорович несколько раз лишь мельком, незамеченный ею, видел властную домоправительницу
графа, и сердце его уже билось со всею страстью юности при воспоминании о вызывающей красоте и роскошных формах фаворитки Аракчеева. Знал Воскресенский, несмотря на свое короткое пребывание в Грузине, и о сластолюбии Минкиной, и о частых переменах ее временных фаворитов.
Егор Егорович стал ревностно исполнять свои обязанности,
граф каждый приезд выражал ему свое удовольствие и даже не раз
говорил Настасье Федоровне...
— Да я разве
говорю, чтобы уживаться. Отойти, отстраниться…
Граф вас, конечно, обеспечит. Еще как заживем мы с вами, в любви да согласии, без обмана, не за углом, а в явь перед всем народом, в церкви целоваться будем… — опрокидывая для храбрости чуть не четвертый стакан вина, уже с явной ядовитой насмешкой проговорил Воскресенский.
— Нет, — мрачно ответил
граф, — да кажись и не будет,
говорю, она хилая.
После ужина вдвоем с
графом, за которым последний был очень весел и оживлен, подробно
говорил о проекте нового каменного дома, который он намеревался начать строить в Грузине нынешним летом, супруги разошлись по своим комнатам.
— Так о Настасье Минкиной, экономке его сиятельства,
графа Алексея Андреевича,
говорите вы, ваше сиятельство, и слыхом не слыхали?
Тому, что Наталья Федоровна не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем знала и
говорила вся тогдашняя Россия и даже Европа, она была обязана замкнутости своей девичьей жизни; отец и мать не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою
графа, причем первый ограничился, как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом
графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности.
— Нет, нет, ты
поговори с ней, но ни во что не мешайся, это вредно для твоего здоровья… — как-то особенно заспешил
граф и, посидев еще немного, ушел из спальни жены.
У Натальи Федоровны мелькнула даже однажды мысль пригласить погостить к себе Катю Бахметьеву, которая в довольно частых и длинных письмах жаловалась на скуку и однообразие жизни летом в Петербурге и весьма прозрачно намекала, что не отказалась бы провести даже месяц где-нибудь в деревне. „В Грузине у вас,
говорят, совсем рай“, — писала хитрая девушка, не забывавшая в каждом письме посылать свой сердечный привет
графу Алексею Андреевичу.
Говорят, что крайности сходятся, но в данном случае это было неприменимо, так как подобные союзы крайностей все-таки основаны на взаимных уступках, а в железном характере
графа не было и не могло им быть места.
О домашней жизни
графа мы будем
говорить в своем месте.
— Не служба, а жизнь. Кто не знает
графа, этого жестокого и жесткого человека, у которого нет сердца, который не оценивает трудов своих подчиненных, не уважает даже человеческих их прав, — с горячностью произнес Петр Валерианович, почти до слова повторяя все то, что он несколько дней тому назад
говорил своей матери.
— А я
говорю, крив! — раздражительно повторил
граф.
Государь прочитал записку, и она была им препровождена к
графу Аракчееву с изображенною на ней, как
говорили, такой, приблизительно, резолюциею государя: «Прочитал с удовольствием, нашел много дельного и основательного, препровождаю на внимание
графа Алексея Андреевича».
Наконец, преодолев все волнения, он решился заговорить с
графом, но
говорил косвенно, намеками, стараясь заставить его самого высказать все то, что его интересовало.
— Э… коли
говорить, так видно надо все
говорить, — сказала она, махнув рукою. — Годов это куда уж более двадцати схоронила я моего покойничка Ивана Васильевича и осталась после него тяжелою. Прихожу я к Настасье Федоровне, я-таки частенько к ней хаживала: бывало, песни попоешь и сказочку ей расскажешь, да и выпьешь с ней за компанию, и всегда хорошее вино пьешь, шампанское называют. Весело время проводили, особенно когда
графа дома не было. Вот таким манером, раз сижу я у ней, а она и
говорит...
— Кажется, воспитание было дано отличное, — продолжал, между тем,
граф, как бы
говоря сам с собою, — и все было сделано, чтобы образовать человека, как следует быть дворянину, но ничто не пошло в прок. Вам и не скучно без занятия? — спросил он, обращаясь уже прямо к Шуйскому.
— Плохи делишки! Плохи делишки! —
говорил сам себе Михаил Андреевич, выходя от
графа.
— Вот, —
говорил он, показывая на эту груду бумаг сопровождавшему его в Варшаву
графу Алексею Андреевичу Аракчееву, — подневольная работа императора.
— Цесаревич, великий князь Константин Павлович, мягок и добр по натуре, вспыльчив, но быстро отходчив, —
говорил граф Аракчеев, — он сам всегда сознавался, что не создан для верховной власти, для тяжелой и ответственной службы русского государя, и это главная причина его отречения.
Он давил ее, парализовал ее волю и за минуту твердая в своей решимости
говорить с
графом Алексеем Андреевичем и добиться от него исполнения ее желания, добиться в первый раз в жизни, она, оставшись одна в полутемной от пасмурного раннего петербургского утра, огромной приемной, вдруг струсила и даже была недалека от позорного бегства, и лишь силою, казалось ей, исполнения христианского долга, слабая, трепещущая осталась и как-то не сразу поняла слова возвратившегося в приемную после доклада Семидалова, лаконично сказавшего ей...
— Я не сомневаюсь в этом, к чему эти разговоры… — перебил почти шепотом
граф. —
Говорите, что вам угодно, я исполню все, что только в силах… что могу…
Это пережитое и выстраданное не было, таким образом, по ее мнению, бесплодным — оно дало всход даже в душе железного
графа, не
говоря уже о других.
— Вы
говорите, что
граф здоров, но мне кажется, что он сошел с ума.
— Несомненно, что
граф Аракчеев для пользы затеянного им, по его мнению, великого дела, нашел нужным устранить тебя и устранил, без всякой даже мысли, справедливо ли это, или несправедливо. Это было необходимо, а потому это и сделано. Не
говорю не всегда ли, а скажу не часто ли в основу земных судебных приговоров кладется именно этот закон о необходимости.