Неточные совпадения
(Почерк Лельки.) — Вот как странно: сестры. Полгода назад почти даже не знали друг друга. А теперь начинаем
писать вместе
дневник. Только вот вопрос:
писать дневник, хотя бы даже отчасти и коллективный (ведь нас двое), — не значит ли это все-таки вдаряться
в индивидуализм? Ну, да ладно! Увидим все яснее на деле.
(Почерк Лельки.) — Нинка уехала к своим пионерам вот уже две недели. Как-то без нее скучно. Уж привыкла, чтоб она приходила ко мне из общежития. Сидим, болтаем, знакомимся: мы,
в сущности, очень мало знаем друг друга, ведь не видались несколько лет. Но я ее очень люблю, и она меня. Она садится за этот
дневник и
пишет. Иногда ночует у меня.
(Почерк Нинки.) — Лелька! Как только вспомню, я начинаю злиться, и пропадает охота
писать в этом
дневнике. Беру с тебя слово комсомолки: никогда не проливать надо мною слез жалости и никогда не хныкать надо мною. Только
в таком случае могу продолжать
писать в этом
дневнике.
(Почерк Лельки.) — Прочла, что ты тут записала за полтора месяца. К-а-к с-к-у-ч-н-о! Неужели тебе интересно тратить силы и нервы на такие пустяки? А мне сейчас все — все равно. Не хочется даже
писать в этом
дневнике.
(Почерк Нинки.) — Очень возможно. Не знаю, как ты, а, когда я
пишу в этом
дневнике, мне кажется, что я
пишу свое посмертное письмо, только не знаю, скоро ли покончу с собой. А быть может, и останусь жить, ибо не кончила своих экспериментов над жизнью.
— Буду
писать откровенно, как уж не могу
писать в общем
дневнике.
Больше мне
писать в этом
дневнике нечего.
— Вот теперь — да!.. Лелька, помнишь, как тосковали мы по прошедшим временам, как мечтали об опасностях, о широких размахах? Ты тогда
писала в нашем
дневнике: «Нет размаха для взгляда». А теперь — какой размах! Дух захватывает. Эх, весело! Даже о своих зауральских степях перестала тосковать. Только и думаю: кончу к лету инженером — и всею головою
в работу.
В атмосфере буйно-радостной и напряженно-страдающей жизни, которою трепещет «Война и мир», Борис вызывает прямо недоумение: для чего это замораживание бьющих в душе ключей жизни, для чего эта мертвая карьера? Каким-то недоразумением кажется это, каким-то непонятным безумием. Как в восьмидесятых годах Толстой
писал в дневнике: «Все устраиваются, — когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные. И нет жизни».
Падала вера в умственные свои силы и способности, рядом с этим падала вера в жизнь, в счастье. В душе было темно. Настойчиво приходила мысль о самоубийстве. Я засиживался до поздней ночи, читал и перечитывал «Фауста», Гейне, Байрона. Росло в душе напыщенное кокетливо любующееся собою разочарование. Я смотрелся в зеркало и с удовольствием видел в нем похудевшее, бледное лицо с угрюмою складкою у края губ. И
писал в дневнике, наслаждаясь поэтичностью и силою высказываемых чувств:
Неточные совпадения
Он и
писал этот
дневник тогда
в виду будущей невесты.
Он
написал ей ответ, где повторил о своем намерении уехать, не повидавшись с нею, находя, что это единственный способ исполнить ее давнишнее требование, — оставить ее
в покое и прекратить свою собственную пытку. Потом разорвал свой
дневник и бросил по ветру клочки, вполне разочарованный
в произведениях своей фантазии.
Последняя отметка сделана была
в дневнике перед самым выстрелом, и он замечает
в ней, что
пишет почти
в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар.
Целые дни я проводил
в палатке, вычерчивал маршруты, делал записи
в дневниках и
писал письма.
В перерывах между этими занятиями я гулял на берегу моря и наблюдал птиц.
Следующие 3 дня, 28–30 сентября, я просидел дома, вычерчивал маршруты, делал записи
в путевых
дневниках и
писал письма. Казаки убили изюбра и сушили мясо, а Бочкарев готовил зимнюю обувь. Я не хотел отрывать их от дела и не брал с собой
в экскурсию по окрестностям.