Неточные совпадения
«Все создания и вся тварь, каждый листик устремляется к
слову, богу славу поет, Христу плачет… Все — как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в
другом конце мира отдается… Ты для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя… Знай меру, знай сроки, научись сему… Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби…»
Еще крепче эта таинственная, живая связь у людей
друг с
другом. Наружно они сообщаются
словами, но души их, помимо
слов, все время соприкасаются в каком-то
другом общении, неизмеримо более глубоком, тесном и правдивом.
Князь Нехлюдов встречается с сестрою. «Они поцеловались и, улыбаясь, посмотрели
друг на
друга. Совершился тот таинственный, не выразимый
словами, многозначительный обмен взглядов, в котором все была правда, — и начался обмен
слов, в котором уже не было той правды».
Тем более ненадежен разум, когда он берется решать основные вопросы жизни. Все, чем жива жизнь, для Толстого лежит на каком-то совсем
другом уровне, а не на том, где люди оперируют
словами и оформленными мыслями.
«Хотели того же и не могли»… И вот в результате — самоотвержение, забыть себя и любить
других. Это дает «завидное спокойствие и достоинство»… Но какая цена этому самоотвержению? Художник как будто всеми
словами готов повторить то, что раз уже сказал устами Оленина: «самоотвержение — это убежище от заслуженного несчастия, спасение от зависти к чужому счастью».
Ну, а все-таки, ведь сами
слова эти были бы у Наташи совсем иные, если бы она была женою
другого.
Одной дорого ее положение в свете,
другому — его свобода… Что же такое для них их любовь? Серьезное, важное и радостное дело жизни или только запретное наслаждение? Помешали наслаждению, — и остается только плакать, «как плачут наказанные дети»? А ведь когда зарождалась любовь, Анна проникновенно говорила Вронскому: «Любовь… Это
слово для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять…»
Уж ему и ей одновременно является во сне зловещий мужик со взъерошенною бородою, маленький и страшный; он копошится руками в мешке с железом и говорит какие-то непонятные французские
слова. В ужасе оба смотрят
друг на
друга.
Князь Андрей живет в деревне. На аустерлицком поле жизнь ему «показалась прекрасною»; под влиянием вечного неба он «так иначе понимал ее теперь». Но приехавший к Андрею в деревню Пьер удивленно смотрит на своего
друга: «
Слова были ласковы, улыбка была на губах, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска».
В
словах, в тоне его, во взгляде чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, что он был лишен сил понимания, но потому, что он понимал что-то
другое, такое, чего не понимали и не могли понимать живые, и что поглощало его всего».
Может быть, наибольшая упадочность человеческого рода сказывается именно в этой поразительной неспособности его даже представить себе какое-нибудь счастье. «Лучше быть несчастным человеком, чем счастливой свиньей». Мы так усвоили этот миллевский афоризм, что не можем мыслить счастье иначе, как в качестве предиката к свинье, и, выговаривая
слова афоризма, понимаем под ними
другое: «Лучше быть несчастным человеком, чем счастливым… человеком».
Часто и любовно употребляет Гомер выражения: tlemosyne, talapenthes thymos, talasifron, polytlas. У нас их упорно переводят «христианскими»
словами: долготерпение, многотерпеливый дух, многострадальный, страдалец. Но совсем
другое обозначают эти
слова у Гомера — не смиренное долготерпение, а стойкость, закаленность души, ее здоровую способность обмозоливаться против страданий. Одиссей говорит...
Не смейся,
друг, над этим новым богом.
Я не нашел бы
слов, чтоб рассказать,
Как будет он могуч по всей Элладе.
«У
других народов, — правильно замечает Якоб Буркгарт, — проклинание дня рождения представляет собою только редкое
слово крайнего отчаяния».
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что,
друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого
слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из
другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Ты дай нам
слово верное // На нашу речь мужицкую // Без смеху и без хитрости, // По совести, по разуму, // По правде отвечать, // Не то с своей заботушкой // К
другому мы пойдем…»
— Уж будто вы не знаете, // Как ссоры деревенские // Выходят? К муженьку // Сестра гостить приехала, // У ней коты разбилися. // «Дай башмаки Оленушке, // Жена!» — сказал Филипп. // А я не вдруг ответила. // Корчагу подымала я, // Такая тяга: вымолвить // Я
слова не могла. // Филипп Ильич прогневался, // Пождал, пока поставила // Корчагу на шесток, // Да хлоп меня в висок! // «Ну, благо ты приехала, // И так походишь!» — молвила //
Другая, незамужняя // Филиппова сестра.
Удары градом сыпались: // — Убью! пиши к родителям! — // «Убью! зови попа!» // Тем кончилось, что прасола // Клим сжал рукой, как обручем, //
Другой вцепился в волосы // И гнул со
словом «кланяйся» // Купца к своим ногам.