Неточные совпадения
И так почти в каждом рассказе… Большие романы, с героями, наиболее близкими душе Достоевского. «Замечательно, что Раскольников,
быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и
у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись… Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу». «Я —
человек мрачный, скучный, — говорит Свидригайлов. — Сижу в углу. Иной раз три дня не разговорят».
Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к Тому, Который и
был бессмертие, обратился бы
у всех на природу, на мир, на
людей, на всякую былинку.
Есть у Льва Толстого один образ
человека, «переступившего черту».
Ну, однако ж, что может
быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы
быть у них одинаково. Этот
человек очень к тому же
был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, хитер, может
быть, очень зол. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает?»
«Тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой жить
человеку невозможно, а богу
быть, ибо бог дает радость. Как я
буду там под землей без бога? Если бога с земли изгонят, мы под землей его встретим. И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн богу,
у которого радость! Да здравствует бог и его радость!» (Дмитрий Карамазов).
Вокруг
человека — огромное море жизни: животные, растения.
У них нет рассудка, они не умеют говорить. Но в них
есть самое важное, что и в
человеке важнее рассудка и слов.
А кругом —
люди, не нуждающиеся в его рецепте. «
Люди здесь живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся,
пьют,
едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, земле, дереву, других законов
у них нет… И оттого
люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
В августе 1903 года
у меня
была в Ясной Поляне одна беседа с Толстым, и тогда она меня очень поразила. Разговор зашел об этом самом трагизме, — когда
человек сознает, что, скажем, счастье любви
есть высшее счастье, но он неспособен отдаться ему, нет в нем этой любви, которая единственно дает счастье. Толстой в недоумении пожал плечами.
Эту мертвенную слепоту к жизни мы видели
у Достоевского. Жизненный инстинкт спит в нем глубоким, летаргическим сном. Какое может
быть разумное основание для
человека жить, любить, действовать, переносить ужасы мира? Разумного основания нет, и жизнь теряет внутреннюю, из себя идущую ценность.
То же и относительно
людей. Жизнь бесконечно разнообразна, бесконечно разнообразны и
люди. Общее
у них, всем дающее смысл, — только жизнь. Проявления же жизни
у разных
людей могут
быть совершенно различны.
И еще
есть у Толстого разряд мертвецов. Это —
люди, смысл жизни видящие специально в любви и самоотречении. Как это странно звучит в применении к Толстому, так упорно и настойчиво проповедующему именно любовь и самоотречение! И, однако, это так.
«Здоровый ребенок родится на свет вполне удовлетворяя тем требованиям безусловной гармонии в отношении правды, красоты и добра, которые мы носим в себе… Во всех веках и
у всех
людей ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты.
Человек родится совершенным —
есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твердым и истинным».
Описание оперы в «Войне и мире». «Во втором акте
были картины, изображающие монументы, и
была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и справа и слева вышло много
людей в черных мантиях.
Люди стали махать руками, и в руках
у них
было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то
люди и стали тащить прочь девицу… Они не утащили ее сразу, а долго с ней
пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то металлическое, и все стали на колени и запели молитву».
— Я несчастлива? — сказала Анна, с восторженною улыбкою любви глядя на Вронского. — Я, как голодный
человек, которому дали
есть. Может
быть, ему холодно, и платье
у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье»…
Нужна
была великая сила и гордость, чтоб выдержать это надругательство над материнским своим чувством и не сломиться.
У Анны этой силы не хватило. И вот происходит окончательный перелом на том месте, которое давно уже
было надломлено:
люди считают ее «потерянной женщиной», заставляют стыдиться перед собственным сыном, — хорошо! Ну да, она — «потерянная женщина». Пусть все смотрят!
«Кити крепче оперлась на руку Левина и прижала ее к себе. Он наедине с нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни на минуту не покидала его, то еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение близости к любимой женщине. Ему хотелось слышать звук ее голоса, изменившегося теперь при беременности. В голосе, как и во взгляде,
была мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает
у людей, постоянно сосредоточенных над одним любимым делом».
В продолжение всей своей жизни он
был умным, живым, приятным и приличным
человеком. Всегда строго исполнял свой долг, долгом же считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными
людьми. Везде он умел устраивать себе «легкое и приятное положение»; не уставая, «приятно и прилично веселился»; строго следил за тем, чтобы
у него все
было, «как
у других». Легко и приятно он женится на приятной девице.
У Стивы — «чрезвычайная снисходительность к
людям, основанная на сознании своих недостатков». Он «совершенно ровно и одинаково относился ко всем
людям, какого бы состояния и звания они ни
были». «Море добродушного веселья всегда волновалось в душе Степана Аркадьевича». Неприятности и недоразумения скатываются с его души, не проникая вглубь, как вода с куска сливочного масла. «Все
люди, все человеки, как и мы грешные: из чего злиться и ссориться?» — думает он.
«Деревья Нескучного сада синели через реку; порыжевшие воробьи так и бросались в глаза своим весельем;
люди как будто тоже хотели
быть веселы, но
у них
у всех
было слишком много работы».
Психе, как указывает Нэгельсбах,
есть у Гомера принцип животной, а не духовной жизни, это, сообразно первоначальному значению слова, — «дух», дыхание
человека. Покинув тело, эта психе-душа улетает в подземное царство в виде смутного двойника умершего
человека, в виде тени, подобной дыму. (Она лишена чувства, сознания, хотения. — как раз всего того, что составляет «я»
человека, его душу в нашем смысле.)
Если на этих
людей спускалось даже счастье, то и оно отравлялось мыслью: прочно ли оно? «Мудрый» должен
был непрестанно помнить, что «
человек есть чистейший случай», — как выражается Солон. Он говорит
у Геродота Крезу: «Счастливым я не могу тебя назвать прежде чем я не узнал, что ты счастливо кончил свою жизнь. В каждом деле нужно смотреть на окончание, которым оно увенчивается; ибо многих
людей божество поманило счастьем, а потом ввергло в погибель».
А на слова Кириллова и Вячеслава Иванова о достигнутой уже цели
у него
есть очень ядовитый ответ: «
Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Да, все это хорошо. Но если
у человека уже нет неведения, если он пришел в себя от хмеля жизни, если отрезвевший взгляд его остро и ясно различает ужасы, наседающие на
человека, и бездны, разверзающиеся под ногами? Конечно, можно тогда сказать, как Заратустра: «Ваша любовь к жизни пусть
будет любовью к вашей высочайшей надежде, и ваша высочайшая надежда пусть
будет высочайшей мыслью жизни. А эта высочайшая мысль гласит:
человек есть нечто, что должно преодолеть».
Вечные вопросы Достоевского: почему я должен
быть нравственным, почему я должен
быть порядочным, раз нет бога? — вызвали бы
у Ницше только усмешку: «Мы отнеслись бы с предубеждением к
человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным. Словечко «ибо» в известных случаях компрометирует; иногда мы даже опровергаем себя самих единственным «ибо».
Существо отношения
человека к жизни мало изменится от того,
будет ли
у него одна теория познания или другая.
Дух
есть желудок… Так вот оно что! Вот к чему сводятся все великие томления и искания духа, таинственные бездны жизни и ее потрясающие ужасы! Да ведь это, пожалуй, совсем то же самое, что
у Мечникова:
человеку нужно вырезать толстую и слепую кишку, кормить его простоквашею с болгарскими бациллами, — и он станет «оптимистом». Какая пошлость! Декадент презрительно кривит губы и ополчается на защиту великих запросов и переживаний человеческого духа.