Неточные совпадения
Это была драма Алексея Толстого «Посадник». По воскресеньям
у нас собирались «большие», происходили чтения. Председатель губернской земской управы Д. П. Докудовский, лысый человек с круглой бородой и умными насмешливыми глазами, прекрасный чтец, привез и
прочел эту драму. Папа был в восторге. Весь душевный строй посадника действительно глубоко совпадал с его собственным душевным строем. Он раздобыл
у Докудовского книжку и привез, чтоб
прочесть драму нам.
Она была даровитая девушка, выучилась
у нас говорить по-немецки,
читать и писать.
Мне счастье было:
у нас много было хороших книг своих, их не нужно было на две недели брать из библиотеки и спешить
прочесть, они всегда были под рукою.
Постоянно были
у меня на столе — тоже кем-то подаренные папе — издания Гербеля: «Русские поэты в биографиях и образцах», «Немецкие поэты», «Английские поэты» — три увесистых тома. Откроешь наудачу и
читаешь, — сегодня Баратынского или Клюшникова, завтра Ленау или Аду Кристен, там — Теннисона или Крабба. Незаметно, камешек за камешком, клалось знакомство с широкой литературой.
Эта Катя была даровитая девушка, она
у нас выучилась
читать, писать и выучилась свободно говорить по-немецки.
Было не до того, чтоб уроки учить. Передо мною распахнулась широкая, завлекающая область, и я ушел в не всею душою, — область умственных наслаждений. Для меня этот переворот связан в воспоминаниях с Боклем.
У папы в библиотеке стояла «История цивилизации в Англии» Бокля. По имени я его хорошо знал. Это имя обозначало нас самого умного, глубокомысленного и трудпонимаемого писателя.
Читать его могут только очень умные люди. Генерал
у Некрасова говорит в балете поэту...
Позже, когда я
прочел Льюиса, я понял, что Мерцалов просто излагал Льюиса, но тогда
у всех нас было впечатление, что Мерцалов до всего этого дошел своим умом, что сам изучил всех этих Спиноз и Гегелей.
У нас были на немецком языке сочинения Теодора Кернера и Шиллера, маленького формата, в тисненых коленкоровых переплетах, — их папа привез из своего путешествия за границу. Я много теперь стал
читать их, особенно Кернера, много переводил его на русский язык. Мне близка была та восторженная, робкая юношеская любовь, какая светилась в его стихах.
Соображения мои были такие: теперь им совестно, что
у них такие плохие стихи, они внимательно будут
читать присылаемые стихи, чтоб найти хорошие, — значит, и мои стихи
прочтут и, конечно, напечатают. Помню, я испытывал даже чувство некоторого снисхождения к «Делу» и сознание, что оказываю им одолжение.
— А почему необходимо? А вот почему. Шелгунов в своих воспоминаниях… Да! Вот и в «Отечественных записках» за 1873 год… Так вот: верят, что могучею силою обладает печатное слово… Могучею, да! Как это там сказано? Забыл. Погодите, я вам как-нибудь
прочту,
у меня выписка есть.
Михаил Иванович Владиславлев. Профессор философии и психологии. Он
у нас на первом курсе
читал логику. Здоровенный мужичина с широким, плоским лицом, с раскосыми глазами, глядевшими прочь от носа. Смотрел медведем.
Читал бездарно. Мне придется о нем рассказывать впоследствии, когда за крепкую благонадежность его сделали ректором на место смещенного Андреевского.
Падала вера в умственные свои силы и способности, рядом с этим падала вера в жизнь, в счастье. В душе было темно. Настойчиво приходила мысль о самоубийстве. Я засиживался до поздней ночи,
читал и перечитывал «Фауста», Гейне, Байрона. Росло в душе напыщенное кокетливо любующееся собою разочарование. Я смотрелся в зеркало и с удовольствием видел в нем похудевшее, бледное лицо с угрюмою складкою
у края губ. И писал в дневнике, наслаждаясь поэтичностью и силою высказываемых чувств...
Гаврила Иванович безумно любил Зиночку, и она так же любила его. Мать же жила как-то в стороне. Кабинет Зиночки (
у нее был свой кабинет) примыкал к кабинету Гаврилы Ивановича, Зиночка постоянно сидела
у отца, спорила с ним, обменивалась впечатлениями, они вместе
читали. А Анна Тимофеевна неизменно сидела в гостиной, болтала с великосветскими гостями и раскладывала пасьянс.
Покрасневшие руки защипал мороз. Опять и опять перечитывал. Вот. Напечатано.
У меня в руках. И совсем так же напечатано вот это самое мое стихотворение (мое!) — и в Москве, и в Туле, и в Сибири, и даже, может быть, в Париже. И сколько человек его
прочитало! И Катя Конопацкая, может быть,
прочтет.
Пришел домой. Захотелось перечитать «Дон-Кихота» с новой, так неожиданно появившейся
у меня точки зрения. Когда
прочитал, окончательно убедился в правильности моего взгляда. Захотелось изложить его на бумаге. Написал целую статью.
Собрались. Печерников
прочел свой реферат. Я стал возражать. Моя точка зрения всех возмутила. Но
у Печерникова почему-то глаза весело горели. Дальше я перешел к форме его реферата, отметил гимназически-напыщенные обороты и спросил...
Профессором русской истории числился
у нас К. Н. Бестужев-Рюмин, солидный ученый, придерживавшийся консервативно-славянофильского направления. Но он тяжело хворал и в университете совсем не показывался.
Читали русскую историю два приват-доцента — Е. Е. Замысловский и В. И. Семевский.
У нас в университете он
читал историю России XVIII века, —
читал, конечно, далеко не в официальном духе.
Читал он с внешней стороны очень неблестяще-монотонно, сухо, и слушателей
у него было всего пятнадцать-двадцать человек.
Я уже говорил, — мы были в связи с некоторыми другими кружками и обменивались с ними докладами. Делали это так: докладчик и его „официальный оппонент“, заранее ознакомившийся с докладом, являлись в другой кружок и там
читали доклад и клали начало беседе.
У Говорухина был спой кружок. Однажды он привел к нам из этого кружка докладчика. Был это юный первокурсник-студент юридического факультета, с молодою и мягкою, круглою бородкою, со взглядом исподлобья. Фамилия его была Генералов.
Семевский был уже удален из университета. Русскую историю
читал образцово-бездарный Е. Е. Замысловский, новую — блестящий Н. И. Кареев; однако за внешним блеском его лекции угнетала внутренняя их пресность и водянистость. И меня Кареев совсем не привлекал. Было все равно. Я взял тему для кандидатской диссертации
у Замысловского — «Известия Татищева, относящиеся к четырнадцатому веку».
На старших курсах он
читал фармакологию и токсикологию (учение о ядах), а на младших — диететику, нечто вроде личной гигиены, но
у Коберта она превращалась как бы в медицинскую энциклопедию, — он говорил и о физиологии, и о патологии, и об органической химии, и о терапии, и о всем прочем.
Зоологию дельно и с требовательностью
читал профессор Юлиус фон Кеннель, в зоологическом кабинете мы препарировали
у него ракушек и лягушек.
Ботанику
читал профессор Руссов, но его студенты-медики не посещали: он и сам полагал, что студентам-медикам не до ботаники, — слишком много более нужных для них предметов, экзаменовал только для проформы, и экзамены
у него были сплошным собранием анекдотов.
Как я
читал у Герцена: «Полноте презирать тело, полноте шутить с ним!
На Ветлуге рассказ Короленко быстро стал известен, и пароходы останавливались
у описанного перевоза, чтоб дать возможность пассажирам посмотреть на прославившегося Тюлина. Он знает, что его пропечатали. Когда ему
прочли рассказ Короленко, он помолчал, поглядел в сторону и, подумав, сказал...
Я с нею познакомился, помнится, в 1915 или 1916 году. На каком-то исполнительном собрании в московском Литературно-художественном кружке меня к ней подвел и познакомил журналист Ю. А. Бунин, брат писателя. Сидел с нею рядом. Она сообщила, что привезла с собою из Нижнего свои воспоминания и хотела бы
прочесть их в кругу беллетристов. Пригласила меня на это чтение — на Пречистенку, в квартире ее друга В. Д. Лебедевой,
у которой Вера Николаевна остановилась.
В конце концов почувствовал, что ничего
у него не выходит, и предоставил
читать своему другу, С. С. Голоушеву, художественному критику.
Умер он в 1919 году в Финляндии. От разрыва сердца, внезапно. Не на своей даче, а
у одного знакомого. Вскоре после этого жена его с семьей уехала за границу. На даче Андреева осталась жить его старушка-мать, Настасья Николаевна. После смерти сына она слегка помешалась. Каждое утро приходила в огромный натопленный кабинет Леонида Николаевича, разговаривала с ним,
читала ему газеты. Однажды ее нашли во флигеле дачи мертвой.
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов в 11 утра. На лицах моих спутников я
читал то же чувство, какое было
у меня в душе, — какое-то почти религиозное смятение, ужас и радость. Чем ближе к Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее становились наши лица, тем оживленнее мы сами.
Накануне,
у Горького, мы
читали а корректуре новый рассказ Чехова «Невеста» (он шел в миролюбовском «Журнале для всех»).
Было так, например, года два перед тем, когда
у Телешова Леонид Андреев
читал свою новонаписанную драму «Самсон».
Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не
читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его
у себя. Хотите,
прочту?
Трудись! Кому вы вздумали //
Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
— Ножом в сердцах
читаете, — // Сказал священник лекарю, // Когда злодей
у Демушки // Сердечко распластал.
Сняв венцы с голов их, священник
прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял
у них из рук свечи.
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ,
прочел это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения
у брата.