Неточные совпадения
Эта тяга, став ощутительной с
тех пор, как Петр прорубил свое окно в Германию [Замечание С. Н. Булгакова о
том, что «Петр прорубил свое окно в Германию», а не в Европу,
является не случайной оговоркой.
Чтобы постигнуть религию, познать specificum религиозного в его своеобразии, нужно изучать жизнь
тех, кто
является гением в религии (как и для эстетики, законы красоты установляются ведь не курсами профессоров эстетики, но творческими созданиями художественного гения).
И в этом свете по-иному
является этот мир, получается совершенно другой вкус, новое ощущение бытия — чувствование мира как удаленного от Бога, но вместе с
тем от Него зависящего.
Ибо и это ничто не есть круглый нуль, но
является величиной в высшей степени положительною: именно здесь разумеется
то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает наш взор миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
То, что постигается здесь, трансцендентно лишь гносеологически, т. е. в силу ограниченности нашей, а не по сущности (как тригонометрия
является нам трансцендентной, пока мы ей не научились или, вернее, пока она в нашем сознании еще не пробуждена: имманентный характер математического познания в этом смысле с такой силой был указан еще Платоном в его «Федоне»).
Если основная данность религиозного вообще есть трансцендентное,
то основной формой религиозного достижения χατ εξοχήν
является молитва.
К
тому же, в «оккультном» пути целью восхождения всегда
является ближайшая в порядке «эволюции» иерархическая ступень.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о
том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь
явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и
явилась нам), о
том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
—
То, что она (наука) добывает путем доказательств, для религии
является просто абсолютным фактом.
Итак, когда единый всяческих Бог
является через откровение единой разумной душе, тогда открывается ей всякое благо и в одно и
то же время созерцается (ощущается) всеми вместе чувствами ее.
Это маскируется благодаря бесспорной личной религиозности и религиозному темпераменту Шлейермахера, который сам, несомненно, религиознее своей философии, представляющей собой (подобно якобиевскому учению о вере) просто pis aller [Вынужденная замена
того, что
является недоступным; неизбежное зло (фр.).], попытку спасти древнее благочестие от натиска рационализма и критицизма.
Для нас интересна здесь
та сторона учения Шлейермахера, в которой он наиболее оригинален, а таковой
является его религиозная гносеология чувства И над всеми его «Речами о религии» веет скептически-пантеистическим исповеданием Фауста: полуверой, полуневерием — под предлогом непознаваемости.
По существу же шлейермахеровский субъективизм
является лишь одной из разновидностей протестантского субъективизма (ибо протестантизм вообще есть победа имманентизма, а следовательно, и субъективизма) и в
той или другой форме продолжает жить в протестантской теологии.
Т. 1. С. 305.]. «Поэтому, если существование Бога доказывается в нашем чувстве,
то и оно
является столь же случайным, как и все другое, чему может быть приписано бытие.
Если Шлейермахер областью религии признает чувство вообще,
то Кант за таковую область считает моральное чувство, которое и
является органом веры.
Как связанная не с субстанциальностью, но модальностью человеческого существа, как плод первородного греха, нравственность вообще не представляет собой вершины, абсолютной грани, она преодолима, ибо святость, хотя в себя и включает «делание заповедей», но сама находится уже «по
ту сторону добра и зла»; также и дети, состояние которых, по слову Спасителя,
является живой нормой Царствия Божия [«Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).], свободны от уз нравственности.
Больше
того, религия, которую хотят целиком свести к морали, в целостности своей находится выше морали и потому свободна от нее: мораль существует для человека в известных пределах, как закон, но человек должен быть способен подниматься и над моралью [Одним из наиболее ярких примеров преодоления морали
является война, поэтому так трудно морально принять и оправдать войну, и остается только религиозное ее оправдание.
Если собрание «двух или трех верующих» ощутит себя реально кафоличным и на самом деле будет таковым,
то зерно вселенского собора
тем самым уже дано, а признание его есть дело дальнейшей церковной истории [Разве же св. Афанасий Великий с горстью своих сторонников не
являлся носителем подлинного кафолического сознания Церкви в
то время, когда количественное ее большинство упорствовало в ереси?].
На гносеологическом языке миф и есть познавание
того, что
является запредельной Ding an sich для разума, и кантовское учение о непознаваемой вещи в себе содержит поэтому некий философский миф агностического содержания.
Но единственный в своем роде пример такого соединения ноуменального и исторического, мифа и истории, несомненно представляют евангельские события, центром которых
является воплотившийся Бог — Слово, Он же есть вместе с
тем родившийся при Тиверии и пострадавший при Понтии Пилате человек Иисус: история становится здесь непосредственной и величайшей мистерией, зримой очами веры, история и миф совпадают, сливаются через акт боговоплощения.
Omnis definito est negatio [Всякое определение есть отрицание (лат.) — выражение из письма Спинозы к Яриху Йеллесу от 24 июня 1674 г.] — эта формула Спинозы особенно приложима к догматике, ибо здесь поводом к defenitio чаще всего
является negatio, высекающая догматы как искры из камня: количество возможных догматических определений в христианстве могло бы быть значительно больше
тех, которые формулированы на соборах.
1:23.], как главная
тема христианской проповеди, могла
явиться только из полноты религиозного откровения, как «миф» в положительном значении этого слова, и лишь в дальнейшем из этого зерна выросла система догматов учения церкви.
Нахождение, живое приобщение к Истине
явилось бы
тем самым и преодолением философии, ибо сама философия проистекает из
той расщепленности бытия, его неистинности, при котором мышление оказывается обособленной областью духа, — «отвлеченным».
Это уже фактически неверно, ибо она имеет только это же самое, а не иное содержание, лишь дает его в форме мышления; она становится, таким образом, выше формы веры; содержание остается
тем же самым» (394). «Философия
является теологией, поскольку она изображает примирение Бога с самим собой (sic!) и с природой» (395).
И если религиозное самосознание при первых же шагах своих явно сталкивается с рассудочным,
то это никоим образом не
является еще для него окончательным приговором, напротив, это значит только, что антиномия религиозного сознания должна быть раскрыта и осознана до конца в своих последствиях.
Ибо как μη, так и ου для ά отрицательного богословия
являются уже некоторыми положительными высказываниями о бытии и
тем самым относятся к имманентному, дневному, космическому сознанию, различающему свет бытия и тени небытия, выявленность форм и сумерки потенциальности.
Бог есть понятие соотносительное
тому, для кого Он
является Богом).
Однако им принадлежит самостоятельное бытие в
том смысле, что они
являются онтологическим prius [Первооснова, основание (лат.); букв.: предыдущее, предшествующее, первичное.] вещей, в силу которого возможность (δυνάμει δν) переходит в действительность (ενεργεία öv), причем каждая форма имеет пребывающее, вечное существование, а совокупность форм образует их иерархию или организм.
Ведь оно не ищет ничего, чтобы существовать или благополучно существовать или вообще иметь почву, ибо раз оно
является основанием другого,
то бытие свое и благосостояние оно имеет не от другого, — что могло бы иметь такое значение для него вне его самого?
Булгаков чаще всего переводит как «трансцендентно», иногда — «выше».] знанию, добру, красоте, добродетели, оно чуждо всяких предикатов, ибо они
являются следствием различения, свойствами «другого», а Единое стоит по
ту сторону всяких различений.
Эта филоновская идея, получившая большое распространение и в христианском богословии,
является в известном смысле чистейшим недоразумением: если отрицательное богословие ничего не может утверждать о Боге,
то, ясным образом, не может утверждать и Его бытия.
«
То, что подлинно есть благо по сущности своей, не есть ни начало, ни цель, ни причина бытия, и не имеет отношения к
тому, что
является источником движения к причине бытия» [Migne, 90, col. 1177 (Diversa capita ad theologian! et oeconomiam spectantia deque virtute ac vitio, β).
Ибо
то, что
является неограниченным во всех направлениях, неограниченно по сущности, силе и действию, сверху и снизу, т. е. с начала и с конца.
Горе
тому, кто осмелится приписать Божеству какое-либо качество; ибо качественность есть свойство конечности и потому должна вести к уконечению Бесконечного [Исходя из такого понимания, и «сефиры» (числом 10), или божественные лучи, которые
являются личными носителями качеств бескачественного в себе эн-софа и посредниками всех отношений Божества к миру, по мнению проф.
Но после
того, как Он произвел образ небесного человека в его колеснице, Он снизошел в колесницу и
явился под образом Иеговы...
Он исходит из противопоставления совершенного и несовершенного или же тварного бытия: первое есть единое, обнимающее в себе все, в нем нет дробности и обособления, второе же/
является как нечто,
то или это.
«Поэтому должна быть принята такая причинность, чрез которую нечто совершается, без
того, чтобы эта причина не определялась далее еще через какую-либо предшествующую причину по необходимым законам, т. е. через абсолютную спонтанность причин, которые бы от себя начинали ряд явлений, протекающих по законам природы, следовательно, трансцендентальную свободу, без которой даже в развитии природы порядок явлений со стороны причин никогда не
является полным» (370).
Если мир содержится в Боге, но не есть Бог, ибо отделен от Божества непереходимой бездной трансцендентности,
то и подлинная религия может основываться на нисхождении Божества в мир, на вольном в него вхождении, приближении к человеку, т. е. на откровении, или, иначе говоря, она необходимо
является делом благодати, сверхприродного или сверхмирного действия Божества в человеке.
Напротив, нельзя сказать
то же самое о философии Плотина, в этом решительном пункте действительно отличающейся двойственностью и нерешительностью; благодаря этому она одинаково могла оказать бесспорное и глубокое влияние на христианское богословие (в частности, и на Ареопагита), а вместе с
тем явиться сильным оружием в философском арсенале религиозного монизма.
Зачем и почему происходит эта эманация мира из единого Ничто, на это не может быть ответа, и не находим его мы и в учении Плотина: мир происходит потому, что вода не может не изливаться из переполненного сосуда, а созревший плод не отваливаться от ветки, но в
то же время мир
является у Плотина местом для исправления и вразумления душ, отяжелевающих и испадающих из лона абсолютного.
Таким исходным элементом для Когена
является понятие бесконечно малого.] (по выражению «Логики» Когена); однако коренная разница с Эккегартом в этом пункте, определяющая и ряд последующих различий, у Беме будет в
том, что у него мир возникает не параллельно с Богом, как Его необходимый коррелат, но в силу диалектики самого Бога или развития Его природы.
«Если бы держал Он когда-либо в себе совет, каким образом открыться,
то Его откровение не было бы от вечности, вне чувства и места, стало быть, и
тот совет должен был бы иметь начало и стать причиной в Божестве, ради которой Бог совещался в Троице Своей, должны бы быть, следовательно, в Боге мысли, которые
явились Ему как бы в виде образов, когда Он хотел идти навстречу вещам.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как
того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней
явятся в ее матери все ее дела.
Мир по силе необходимости здесь возникает, но в
то же время сам он для себя
является случайностью, не имеет собственного задания и смысла.
«Эту мать и субстрат (υποδοχή ν) всего, что
явилось видимого и всячески чувственно постигаемого, мы не назовем ни землею, ни воздухом, ни огнем, ни водою, ни
тем, что произошло из них или из чего произошли они сами; но не ошибемся, сказавши, что она есть некий вид безвидный, безобразный, всеприемлющий, как-то неисследимо причастный мыслимости и неуловимый» (51 а).
Так как сущность неделима и проста… стало быть, ни в каком случае земля не может рассматриваться как часть сущности, солнце — как часть субстанции, так как она неделима; не позволительно говорить о части в субстанции, так же, как нельзя говорить, что часть души — в руке, другая в голове, но вполне возможно, что душа в
той части, которая
является головой, что она есть субстанция части или находится в
той части, которая есть рука.
Потому приличествует, как говорит Платон, не знающему зависти божеству не оставаться в
том actus purissimus, который мы могли бы назвать вечной теогонией и который
является поглощающим (verzehrend) по отношению ко всему вне себя, но сделать этот actus purissimus [Чистейший акт (лат.).] понятным, различимым фактом (Vorgang), все моменты которого должны бы быть соединены и слажены в последнем, сведенном к единству сознания» (ib., 304).
«Я прошу вас, — резюмирует Шеллинг, — считать установленным следующее: 1) Существо
того, что Н. 3. называет Сыном, есть вечно в Боге и как поглощенное в actus purissimus божественной жизни, само с Богом, θεός. 2) С
того момента (von da), как Отец усматривает в образах своего бытия возможность другого бытия, или
того момента, как ему эти образы
являются как потенции, т. е., стало быть, от вечности, с
того момента как он есть Отец, вторая потенция представляется ему как будущий Сын, он, стало быть, уже имеет в ней будущего Сына, которого он в ней наперед познает, в котором он собственно принимает план (Vorsatz) мира.
При этом не получится круглого нуля, каковым не
является даже чистая потенция, нераскрытый меон, но здесь возможно различие в степени достижения и образе становления, ибо
то, что в Боге предвечно и не имеет степени, свободно осуществляется в мире.
Абсолютное
тем самым делается Богом и из безусловно Абсолютного становится относительно Абсолютным, или Абсолютным для относительного, которое
является постольку как бы зеркалом абсолютности божественной.