Неточные совпадения
Зато он до семидесяти пяти лет был здоров, как молодой человек,
являлся на всех больших балах и обедах, на всех торжественных собраниях и годовых актах — все равно каких: агрономических или медицинских, страхового от огня общества или общества естествоиспытателей… да, сверх
того, зато же, может, сохранил до старости долю человеческого сердца и некоторую теплоту.
На меня сильно действовали эти страшные сцены…
являлись два полицейских солдата по зову помещика, они воровски, невзначай, врасплох брали назначенного человека; староста обыкновенно тут объявлял, что барин с вечера приказал представить его в присутствие, и человек сквозь слезы куражился, женщины плакали, все давали подарки, и я отдавал все, что мог,
то есть какой-нибудь двугривенный, шейный платок.
Собравшись с духом и отслуживши молебен Иверской, Алексей
явился к Сенатору с просьбой отпустить его за пять тысяч ассигнациями. Сенатор гордился своим поваром точно так, как гордился своим живописцем, а вследствие
того денег не взял и сказал повару, что отпустит его даром после своей смерти.
Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких… и у креста стояли одни женщины, и у кровавой гильотины
является —
то Люсиль Демулен, эта Офелия революции, бродящая возле топора, ожидая свой черед,
то Ж. Санд, подающая на эшафоте руку участия и дружбы фанатическому юноше Алибо.
В одном-то из них дозволялось жить бесприютному Карлу Ивановичу с условием ворот после десяти часов вечера не отпирать, — условие легкое, потому что они никогда и не запирались; дрова покупать, а не брать из домашнего запаса (он их действительно покупал у нашего кучера) и состоять при моем отце в должности чиновника особых поручений,
то есть приходить поутру с вопросом, нет ли каких приказаний,
являться к обеду и приходить вечером, когда никого не было, занимать повествованиями и новостями.
Месяцев через десять обыкновенно Карл Иванович, постарше, поизмятее, победнее и еще с меньшим числом зубов и волос, смиренно
являлся к моему отцу с запасом персидского порошку от блох и клопов, линялой тармаламы, ржавых черкесских кинжалов и снова поселялся в пустом доме на
тех же условиях: исполнять комиссии и печь топить своими дровами.
Одним утром
явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал
той же монетой и не хуже чеканенной; померявшись, они стали говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой увидел, что боец ему не уступит.
Но Двигубский был вовсе не добрый профессор, он принял нас чрезвычайно круто и был груб; я порол страшную дичь и был неучтив, барон подогревал
то же самое. Раздраженный Двигубский велел
явиться на другое утро в совет, там в полчаса времени нас допросили, осудили, приговорили и послали сентенцию на утверждение князя Голицына.
В субботу вечером
явился инспектор и объявил, что я и еще один из нас может идти домой, но что остальные посидят до понедельника. Это предложение показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он отступил на шаг, посмотрел на меня с
тем грозно грациозным видом, с которым в балетах цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: «Сидите, пожалуй», вышел вон. За последнюю выходку досталось мне дома больше, нежели за всю историю.
Глупостей довольно делали для него и в Германии, но тут совсем не
тот характер; в Германии это все стародевическая экзальтация, сентиментальность, все Blumenstreuen; [осыпание цветами (нем.).] у нас — подчинение, признание власти, вытяжка, у нас все «честь имею
явиться к вашему превосходительству».
Вслед за
тем явился сам государь в Москву. Он был недоволен следствием над нами, которое только началось, был недоволен, что нас оставили в руках явной полиции, был недоволен, что не нашли зажигателей, словом, был недоволен всем и всеми.
Я собирался на другой день продать лошадь и всякую дрянь, как вдруг
явился полицмейстер с приказом выехать в продолжение двадцати четырех часов. Я объяснил ему, что губернатор дал мне отсрочку. Полицмейстер показал бумагу, в которой действительно было ему предписано выпроводить меня в двадцать четыре часа. Бумага была подписана в самый
тот день, следовательно, после разговора со мною.
Она не
являлась официально, но чиновники, особенно преданные губернатору,
то есть особенно боявшиеся следствий, составляли придворный штат супруги повара «в случае».
Тюфяев знал своих гостей насквозь, презирал их, показывал им иногда когти и вообще обращался с ними в
том роде, как хозяин обращается с своими собаками:
то с излишней фамильярностью,
то с грубостию, выходящей из всех пределов, — и все-таки он звал их на свои обеды, и они с трепетом и радостью
являлись к нему, унижаясь, сплетничая, подслуживаясь, угождая, улыбаясь, кланяясь.
«Межемерия, межемерия!» — говорят мужики с
тем видом, с которым в 12 году говорили: «Француз, француз!»
Является староста поклониться с миром.
В
тот год, в который я жил в Владимире, соседние крестьяне просили его сдать за них рекрута; он
явился в город с будущим защитником отечества на веревке и с большой самоуверенностью, как мастер своего дела.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность царит над всем городом. Это
те Воробьевы горы, о которых я упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы, с их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его столица; здесь
явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.
Когда новогородцы поселились в Хлынове (Вятке), они икону перенесли, но она исчезла и снова
явилась на Великой реке в пятидесяти верстах от Вятки; новогородцы опять перенесли ее, но с
тем вместе дали обет, если икона останется, ежегодно носить ее торжественным ходом на Великую реку, кажется 23 мая.
Я сначала жил в Вятке не один. Странное и комическое лицо, которое время от времени
является на всех перепутьях моей жизни, при всех важных событиях ее, — лицо, которое тонет для
того, чтоб меня познакомить с Огаревым, и машет фуляром с русской земли, когда я переезжаю таурогенскую границу, словом К. И. Зонненберг жил со мною в Вятке; я забыл об этом, рассказывая мою ссылку.
Меня стало теснить присутствие старика, мне было с ним неловко, противно. Не
то чтоб я чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником женщины, которая его не могла любить и которую он любить был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной: лицемерие и двоедушие — два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал ни о чем; но когда она стала несколько холоднее,
явилось раздумье.
Во всем этом
является один вопрос, не совсем понятный. Каким образом
то сильное симпатическое влияние, которое Огарев имел на все окружающее, которое увлекало посторонних в высшие сферы, в общие интересы, скользнуло по сердцу этой женщины, не оставив на нем никакого благотворного следа? А между
тем он любил ее страстно и положил больше силы и души, чтоб ее спасти, чем на все остальное; и она сама сначала любила его, в этом нет сомнения.
Те, для которых эта религия не составляла в самом деле жизненного вопроса, мало-помалу отдалялись, на их место
являлись другие, а мысль и круг крепли при этой свободной игре избирательного сродства и общего, связующего убеждения.
Отсюда легко понять поле, на котором мы должны были непременно встретиться и сразиться. Пока прения шли о
том, что Гете объективен, но что его объективность субъективна, тогда как Шиллер — поэт субъективный, но его субъективность объективна, и vice versa, [наоборот (лат.).] все шло мирно. Вопросы более страстные не замедлили
явиться.
Но что же доказывает все это? Многое, но на первый случай
то, что немецкой работы китайские башмаки, в которых Россию водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены,
являются такие свежие и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает его крайне возможным.
Дело было в
том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел
являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые люди.
Она поехала в Англию. Блестящая, избалованная придворной жизнью и снедаемая жаждой большого поприща, она
является львицей первой величины в Лондоне и играет значительную роль в замкнутом и недоступном обществе английской аристократии. Принц Валлийский,
то есть будущий король Георг IV, у ее ног, вскоре более… Пышно и шумно шли годы ее заграничного житья, но шли и срывали цветок за цветком.
А. И. Герцена.)] общество государственных людей, умерших в Петербурге лет пятнадцать
тому назад и продолжавших пудриться, покрывать себя лентами и
являться на обеды и пиры в Москве, будируя, важничая и не имея ни силы, ни смысла.
Наконец, в начале июня я получил сенатский указ об утверждении меня советником новгородского губернского правления. Граф Строганов думал, что пора отправляться, и я
явился около 1 июля в богом и св. Софией хранимый град Новгород и поселился на берегу Волхова, против самого
того кургана, откуда вольтерианцы XII столетия бросили в реку чудотворную статую Перуна.
Такие манифесты
являются часто и при жизни
того же государя, по поводу рождения, совершеннолетия и всякой всячины; они на них считали.
По несчастию, «атрибут» зверства, разврата и неистовства с дворовыми и крестьянами
является «беспременнее» правдивости и чести у нашего дворянства, Конечно, небольшая кучка образованных помещиков не дерутся с утра до ночи со своими людьми, не секут всякий день, да и
то между ними бывают «Пеночкины», остальные недалеко ушли еще от Салтычихи и американских плантаторов.
И этот пьяный вор, уличенный лабазником, снова
явился священнодействовать при
том же старосте, который так утвердительно говорил мне, что он украл «шкатунку», с
тем же дьячком на крылосе, у которого теперь паки и паки в кармане измеряли скудельное время знаменитые часы, и — при
тех же крестьянах!
Отрицание мира рыцарского и католического было необходимо и сделалось не мещанами, а просто свободными людьми,
то есть людьми, отрешившимися от всяких гуртовых определений. Тут были рыцари, как Ульрих фон Гуттен, и дворяне, как Арует Вольтер, ученики часовщиков, как Руссо, полковые лекаря, как Шиллер, и купеческие дети, как Гете. Мещанство воспользовалось их работой и
явилось освобожденным не только от царей, рабства, но и от всех общественных тяг, кроме складчины для найма охраняющего их правительства.
Черта эта потому драгоценна, что в ней есть какое-то братственное сходство между русской и французской бюрократией. X. не давал ответа и вилял, обидевшись, что я не
явился лично известить его о
том, что я болен, в постели и не могу встать.
Будущее было темно, печально… я мог умереть, и мысль, что
тот же краснеющий консул
явится распоряжаться в доме, захватит бумаги, заставляла меня думать о получении где-нибудь прав гражданства. Само собою разумеется, что я выбрал Швейцарию, несмотря на
то что именно около этого времени в Швейцарии сделали мне полицейскую шалость.
Это неправда, напротив, его ум совершенно французский; в нем
тот родоначальный галло-франкский гений, который
является в Рабле, в Монтене, в Вольтере и Дидро… даже в Паскале.
— Так я
явлюсь к вам, напудрившись, для
того чтоб лакеи в Стаффорд Гаузе подумали, что у меня пудреный слуга.
В это время
явился поэт лавреат Теннисон с женой, — это было слишком много лавров, и я по
тому же беспрерывному дождю отправился в Коус.
Аристократия начала несколько конфузиться. На выручку ей
явились дельцы. Их интересы слишком скоротечны, чтоб думать о нравственных последствиях агитации, им надобно владеть минутой, кажется, один Цезарь поморщился, кажется, другой насупился — как бы этим не воспользовались тори… и
то Стансфильдова история вот где сидит.
С ним-то в воскресенье вечером, 17 апреля,
явились заговорщики в Стаффорд Гауз и возле комнаты, где Гарибальди спокойно сидел, не зная ни
того, что он так болен, ни
того, что он едет, ел виноград, — сговаривались, что делать.