Неточные совпадения
Поэтому речь идет здесь о формальной или, так сказать, «трансцендентальной»
природе религии, а не о том либо ином содержании
религиозных представлений; далее, не о психологической стороне религии, но об условиях объективной значимости ее содержания, по отношению к которому психология представляет собой только среду, обстановку, фактическую наличность.
Раскрыть трансцендентальную
природу религии, выявив категории
религиозного сознания, установив здесь «синтетические суждения a priori» (как выразился бы Кант), и должен анализ
религиозного сознания.
Эту основную полярность
религиозного сознания, напряженную противоположность трансцендентного и имманентного, можно выражать в разных терминах: «Бог и мир», «Бог и
природа», «Бог и человек», «Бог и я» и под<обное>.
P. 532.], имея в виду эту особую
природу религиозной очевидности и достоверности.
Обычно это
религиозное опознание называется верой, которая и получает поэтому столь центральное значение в гносеологии религии: анализ
природы веры есть своего рода «критика
религиозного разума».
«Что мы ощущаем и воспринимаем в
религиозных переживаниях, есть не
природа вещей, а ее действие на вас.
Вообще при сведении существа религии к нравственности, которое столь обычно в рационалистическом уклоне
религиозной мысли (Кант, Фихте, Л. Толстой и др.), игнорируется собственная
природа религии.
Религиозный имманентизм, к которому и сводится сущность психологизма в религии, враждебно направляется против веры в трансцендентного Бога и тем самым уничтожает своеобразную
природу религии, подвергая при этом ложному и насильственному истолкованию основные
религиозные понятия.
Из кафоличности, как общего качества
религиозного сознания, следует, что в
религиозном сознании, по самой его, так сказать, трансцендентальной
природе, уже задана идея церковности, подобно тому как в гносеологическом сознании задана идея объективности знания.
Религиозное сознание церковно по своей
природе.
Поэтому совершенно нет нужды каждому в своем личном опыте веры иметь все содержание данного
религиозного учения, подобно тому как нет необходимости для того, чтобы постигнуть
природу науки, пройти весь научный путь человечества в своем личном опыте, достаточно познать ее на любом частном случае.
Двоякою
природой религиозной веры — с одной стороны, ее интимно-индивидуальным характером, в силу которого она может быть пережита лишь в глубочайших недрах личного опыта, и, с другой стороны, пламенным ее стремлением к сверхличной кафоличности — установляется двойственное отношение и к
религиозной эмпирии, к исторически-конкретным формам религиозности.
Они могут получить жизненное значение лишь после того, как интимное, лично-религиозное переживание откроет их живой смысл, причем кафолическая
природа религии побуждает особенно чтить историческое предание.
Очевидно, такова
природа и образов
религиозного мифа, его символика.
Миф возникает из
религиозного переживания, почему и мифотворчество предполагает не отвлеченное напряжение мысли, но некоторый выход из себя в область бытия божественного, некое богодейство, — другими словами, миф имеет теургическое происхождение и теургическое значение [По определению В. С. Соловьева, задача «свободной теургии» — «осуществление человеком божественных сил в самом реальном бытии
природы» (Соловьев В. С. Соч.
Религиозное переживание, в своей полноте потрясающее все наше существо, а не одну только мыслительную его
природу, неизбежно проходит и чрез мысль, стремится выразиться в слове.
Кафолическая
природа догмата, в частности, обнаруживается и в том, что лишь в слове и через слово
религиозное переживание может быть первично сообщено другим людям, благодаря чему и возможна проповедь религии, «служение слова».
Только истина освобождает, и разум, постигший свою
природу, свой естественный догматизм, становится способен понять и оценить надлежащим образом и свою свободу Поэтому критический догматизм
религиозной философии есть, точнее может и должен быть самою свободною и самою критической, философией.
Слова эти преложены Духом Святым в Слово Божие, они имеют религиозно-символическую
природу, т. е. им присуща
религиозная реальность.
Баадер старательно отмежевывается от
религиозного монизма и истолковывает доктрину своего учителя в смысле свободы Бога от мира и от
природы [Баадер говорит: «Я.
Один из основных и глубочайших мотивов системы Беме есть это, столь характерное для всего неоплатонического уклона, свойственного германской
религиозной мысли, гнушение плотью, нечувствие своего тела, столь неожиданное и как будто непонятное у мистика
природы и исследователя физики Бога.
Однако оккультизм в этом смысле религиозно ложен лишь в силу своего
религиозного коэффициента, а не по непосредственной своей задаче, ибо возможен правый оккультизм, насколько такое выражение применимо к тому преизобильному восприятию софийности
природы, которое свойственно, напр., святым, и вообще людям духоносным и может быть свойственно
природе человека.
При недолжном, неправом к ним отношении силы души мира становятся чарами
природы, орудием для колдовства, отсюда при магическом отношении к
природе получается уклон в сторону
религиозных извращений.].
Здесь величайшая духовная трудность нашего времени: с одной стороны, явно пришла пора для восприятия
природы более духовного, нежели оно свойственно было новому времени с его «естествознанием», потребность «оккультного» постижения в широком смысле слова становится все глубже и шире, но вместе с тем и
религиозная опасность этого пути, приводящего к измене Христу и к лжехристианству, к погружению в язычество и природную магию, чрезвычайно велика.
У одних (преимущественно у современных представителей «религиозно-исторической» школы в протестантизме) это сближение делается чересчур внешне и тенденциозно, а другими столь же тенденциозно затушевывается; религиозно осмысленное сравнительное изучение культов есть одна из задач, настоятельно вытекающих из правильного понимания
природы религиозного процесса в язычестве.» [«Знаете, что когда вы были язычниками — έθνη, то ходили к безгласным идолам так, как бы вели вас — ως αν ήγεσθε άπαγόμενοι» (1 Кор.
О падении оракулов, 27).] в язычестве, времена последнего уже миновали, и если теперь искать Бога только в
природе, то чрез нее можно услышать не «богов», но «лестчих духов», уводящих от истины, и сделаться жертвой
религиозного обмана.
Невольно возникает вопрос: быть может, именно здесь, в
природе отношений, существовавших между культом и искусством, и разрешалась
религиозная проблема искусства, и искусство, будучи храмовым, тем самым было и теургическим?
Из всех «секуляризованных» обломков некогда целостной культуры — культа искусство в наибольшей степени хранит в себе память о прошлом в сознании высшей своей
природы и
религиозных корней.
Какова ее
религиозная и мистическая
природа?
Вера в теократическую помазанность власти в язычестве связывалась с общим его
религиозным натурализмом: как в живых ликах
природы оно видело иконы Божества, так и в естественной иконе власти усматривало уже явное присутствие силы Божества, тем совершая благочестивое идолопоклонство.
Однако язычество здесь, как и в других отношениях, обладало
религиозным ясновидением, способностью различать естественные иконы Божества в
природе и человеке.
Это изменение в самом ощущении
природы власти связано с общими успехами гуманизма и ослаблением
религиозного мирочувствия, которое не могло не отразиться и на политическом мировоззрении.
Неточные совпадения
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой
природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа
религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Эта анархическая русская
природа нашла себе типическое выражение в
религиозном анархизме Льва Толстого.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и несовместима с
природой ее и как божественного установления, и как союза людей для
религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «церковь есть царство не от мира сего»…
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон
природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему,
религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
В этом натуральном таинстве происходит социализация того, что по
природе своей неуловимо для общества, неуловимо и для церкви как внешнего
религиозного общества.