Неточные совпадения
Очевидно, на поле кантовского опыта мы не встретим Бога, ибо «для науки Бог есть совершенно ненужная гипотеза» (Лаплас), а так наз. доказательства
бытия Божия сводятся лишь к более или менее удачному постулированию Бога или же к раскрытию с разных сторон философского
понятия о Боге.
В истории философии
понятию веры придается иногда расширенное гносеологическое значение, этим именем называется всякая интуиция, установляющая транссубъективное
бытие, — внешнего ли мира или чужого «я».
Значение веры в этом смысле выдвинуто было в полемике с Кантом уже Якоби, который считал областью веры не только
бытие божественного мира, но и эмпирического, и таким образом профанировал или, так сказать, секуляризировал
понятие веры [«Durch den Glauben wissen wir, dass wir einen Körper haben (!) und dass ausser uns andere Körper und andere denkende Wesen vorhanden sind.
Для того чтобы схемы
понятий наполнялись жизненным содержанием и в сети разума уловлялась действительная, а не воображаемая рыба, надо, чтобы познание имело орган такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая не разлагается на отдельные признаки вещи, но их связывает собой в
бытии.
Т. 1. С. 140).], и, чтобы не подвергнуться очистительной и убийственной карме [Карма — букв.: «деяние», «поступок» — одно из главных
понятий индийской философии, обозначающее в самом широком смысле совокупность всех человеческих поступков и их последствия в его последующих существованиях.] дальнейшего диалектического процесса, на который обречено отвлеченное от всякого содержания или окачествования
бытие у Гегеля, надо с самого же начала спасти его от превращения в ничто определенным что.
У Юма она имела субъективно-человеческое значение — «быть для человека», у Беркли получила истолкование как действие Божества в человеческом сознании; у Гегеля она была транспонирована уже на язык божественного
бытия: мышление мышления — само абсолютное, единое в
бытии и сознании [К этим общим аргументам следует присоединить и то еще соображение, что если религия есть низшая ступень философского сознания, то она отменяется упраздняется за ненадобностью после высшего ее достижения, и только непоследовательность позволяет Гегелю удерживать религию, соответствующую «представлению», в самостоятельном ее значении, рядом с философией, соответствующей «
понятию».
В действительности мы знаем, что эта философская дедукция земли и неба совершается посредством фактических позаимствований у эмпирического
бытия, которое отнюдь не соглашается быть только
понятием [Совершенно справедливо замечает А. Древе в своих примечаниях к гегелевской философии религии: «Гегель отожествляет сознательное
бытие не с сознательной стороной
бытия (Bewusst-Sein) или идеальным
бытием, но непосредственно с реальным и приходит, таким образом, к чудовищному утверждению, что можно посредством конечного, дискурсивного, сознательного
бытия продумать процесс абсолютного, вечного, досознательного и сверхсознательного мышления непосредственно как таковой.
Это НЕ не есть даже ничто, поскольку и с ним еще связано отношение к какому-либо что (ибо небытие есть лишь спутник
бытия, и ничто — тень что, а как самостоятельное
понятие вовсе не существует); оно есть Сверх-что.
Карпов: ч. III, 341, прим.), именно диалектики
понятия единого, το εν, которое в одном смысле является совершенно трансцендентным
бытию и есть в этом смысле ничто, напротив, в другом смысле оно содержит в себе все и принимает в себя все разнообразие форм.
Излюбленным его литературным приемом является гипербола: богословствование всегда определяется как ύμνεΐν [Прославление (греч.).],
понятия постоянно комбинируются с υπέρ, d — privativum, αυτό — (ή ύπερούσιος ΰπαρξις, ή ύπέρθεος θεότης, ή ύπεράγαθος αγαθότης, οίναιτίως αύτοθεότης [Греч, приставки, означающие над-, выше-, сверх-; не-, без-; сам-, само — (сверх-сущностное
бытие; сверхбожественная божественность, сверхблагое благо, пламенеющее самообожение).] и под.).
Парменид учит нас, что есть только
бытие, небытия же вовсе не существует; правда, он имел при этом в виду свое неподвижное, абсолютное Единое, субстанцию мира, которой только и принадлежит
бытие, вне же ее ничего нет. В применении к такому
понятию абсолютного, очевидно, не имеет никакого значения идея небытия. Однако не так просто обстоит это в применении к действию Абсолютного, к творческому акту, которым оно вызывает к существованию несуществовавшее доселе, т. е. небытие, творит из ничего.
Вся неисходность противоположения единого и всего, заключенная в
понятии всеединства, сохраняется до тех пор, пока мы не берем во внимание, что
бытие существует в ничто и сопряжено с небытием, относительно по самой своей природе, и идея абсолютного
бытия принадлежит поэтому к числу философских недоразумений, несмотря на всю свою живучесть.
Свобода есть вообще
понятие относительное, абсолютная свобода есть столь же противоречивое
понятие, как и абсолютное
бытие.
Понятий абсолютно антиидейных и внесофийных нет и быть не может, ex nihilo nihil fit [Из ничего не происходит ничего (лат.).], и даже пустейшие и ничтожнейшие или ложные
понятия суть паразиты, вырастающие на живом древе идей; но также не может быть и
понятий вполне и безусловно софийных, ибо
понятия рождаются из дискурсивного мышления, которое соответствует раздробленному состоянию мира, сотканного из
бытия и небытия, и подлинно софийная идея не есть уже
понятие мышления, но выходит за пределы разума (о чем ниже).
В ней подлинно софийно не это универсальное, логическое, трансцендентальное сознание или мышление, которое есть лишь провизорное средство выразить мир, его ассимилировать мыслью в данном разрезе
бытия, в образах логических
понятий, но именно самая φιλία, эрос [Отождествление «эроса» и «филиа» не вполне правомерно.
Таковое же мы можем мыслить лишь в качестве предельного
понятия, края
бытия, «тьмы кромешной», дна адова, метафизического ничто, но невозможно даже в мысли допустить, чтобы этой пустотой продырявлен был созданный Богом в Софии, хотя и извращенный в своем антисофийном состоянии, мир.
Но в каком же отношении стоят эти
понятия к
бытию вещей, ideae к res» [Идеи ‹к› вещам (лат.).]?
Идеи-имена, которые составляют онтологическую основу общих
понятий, суть первообразы существ в Софии, вне которых ничто не становится причастно
бытия.
Общие
понятия столь же интуитивны и непосредственны в основе своей, как и восприятия индивидуального
бытия, и вне интуиции общего, нераздельной с интуицией индивидуального, общие
понятия были бы невозможны.
Возможность общих
понятий коренится в умном видении идей, но эти общие понятия-идеи видятся не в их софийной гармонии или целомудрии, но в развернутом «развращенном» виде, как дурная множественность сталкивающихся центров, откуда проистекает и вся пестрота, хаотичность, неорганизованность
бытия.
Нет, речь здесь идет о совершенном ничто, которое Бог призвал к
бытию, о той тьме, которая есть просто не-свет, а потому даже и не-тъма, ибо положительное
понятие тьмы полагается лишь светом, так же как положительное начало небытия полагается
бытием.
(Это же он косвенно подтвердил и в «Пармениде», показав, каким образом мысль запутывается в неизбежных диалектических противоречиях при анализе
понятия бытия-небытия, и в этом смысле «Парменид» есть диалектическое prooemium [Введение, предисловие (греч.).] к «Тимею».)
В материализме, именно в той первоначальной его форме, которая носит название гилозоизма, неправильное философское выражение дается правильному чувствованию материи, как зачинающего и плодоносящего, окачествованного начала, материализм есть смутный лепет о софийной насыщенности земли, и этим живым чувством земли («материи») он выгодно отличается от идеализма, для которого материя есть незаконнорожденное
понятие о ничто, или трансцендентальная χώρα, или убыль
бытия, бытийный минус.