Неточные совпадения
Каждого студента на всех факультетах, в том
числе и
русского (что было совершенно лишнее), обязывали слушать лекции
русской литературы.
Множество терминов я пустил впервые в
русской печати, и мне некоторым подспорьем служили только учебники фармакологии, в том
числе и перевод Эстерлена — того же доктора Хана — перевод местами очень плохой, с варварскими германизмами и с уродливыми переделками терминов.
И Тургенев до старости не прочь был рассказать скабрезную историю, и я прекрасно помню, как уже в 1878 году во время Международного конгресса литераторов в Париже он нас, более молодых
русских (в том
числе и М.М.Ковалевского, бывшего тут), удивил за завтраком в ресторане и по этой части.
Он уже работал в
русских газетах (в том
числе вместе с Лесковым), по-русски говорил хорошо, с легким, более польским, чем английским акцентом, писал суховато, но толково и в передовом духе.
Водилось несколько поляков из студентов, имевших в России разные истории (с одним из них я занимался по-польски), несколько
русских, тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не входили; в том
числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
Эти конгрессы начались только с предыдущего года. Первый был в Женеве. На него я не попал. Они служили тогда как бы отдушинами от наполеоновского режима и сборным пунктом для представителей европейской эмиграции, в том
числе и
русской.
В
числе моих более близких знакомых французов состоял уже с позапрошлого зимнего сезона приятель Вырубова и
русского химика Лугинина — уже очень известный тогда в парижских интеллигентных сферах профессор Медицинской школы по кафедре химии Альфред Наке. О нем я и раньше знал, как об авторе прекрасного учебника, который очень ценился и у нас. Вырубов быт уже с ним давно в приятельских отношениях, когда я познакомился с Наке.
Довольно пикантно вышло это словопрение: я, никогда не являвшийся на поклон к Герцену, и такой вот его зоил, который, наверно, значился в
числе заядлых герценистов и способен был из офицера
русской службы очутиться в довудцах польского восстания.
В Вене на первых порах мне опять жилось привольно, с большими зимними удобствами, не было надобности так сновать по городу, выбрал я себе тихий квартал в одном из форштадтов, с
русскими молодыми людьми из медиков и натуралистов, в том
числе с тем зоологом У., с которым познакомился в Цюрихе за полгода перед тем.
К
числу ближайших моих собратов и коллег принадлежал и покойный В.Д.Спасович, чрез которого я знакомился со многими постоянными жителями Петербурга из его единоплеменников. Две-три зимы я много бывал в польских домах, на обедах и вечерах, и находил всегда, что поляки и у нас, то есть среди своих"завоевателей"и притеснителей, умеют жить бойко, весело, гостеприимно — для тех
русских, кто с ними охотно сходится.
Стр. 98. Анна — орден святой Анны, включенный Павлом I в 1797 г. в
число русских орденов; имел четыре степени; только орден первой степени, дававшийся редко, принадлежал к числу особо высоких наград.
Если личность Андрея Андреевича так ложится под тип необъятного
числа русских дворян старого времени, постепенно исчезающий на наших глазах, то личность жены его, Елизаветы Андреевны, была более замечательна.
Не дождавшись разрешения начальства, он пошел на Туртукай. Зная малое
число русских, турки никак не ожидали нападения, а потому смешались, полагая, что к Суворову подоспела помощь. Завязалась отчаянная битва.
Неточные совпадения
Из
числа многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно — странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где
русский изображен разговаривающим с англичанином.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в
числе немецких стихотворений нашел одно
русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка
русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о
числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Но я —
русский человек и принадлежу к огромному
числу потребителей, населяющих пространство от Кяхты до Финского залива, — я за пекое: будем пить не с цветами, а цветочный чай и подождем, пока англичане выработают свое чутье и вкус до способности наслаждаться чаем pekoe flower, и притом заваривать, а не варить его, по своему обыкновению, как капусту.
Английское общество, ославленное на всю Европу, и в том
числе на всю Россию, скучнейшим в мире, настолько же разговорчивее, живее, веселее
русского, насколько уступает в этом французскому.