Неточные совпадения
Лучшие тогдашние
студенты все-таки были не больше, как старательные ученики, редко шедшие дальше записывания лекций и чтения тех скудных пособий, какие тогда существовали на
русском языке.
Впервые на перекладных-Научное эльдорадо-В Петербурге-Казанцы в Петербурге-Театры-возделыватель химии-Русские в Дерпте-Немцы в Дерпте-Мой служитель Мемнонов-"Дикие"студенты-Наш вольный кружок-Еще о Дерпте-Студенческий быт-Художественные развлечения-Мои факультеты-Историко-филологический факультет-Ливонские Афины-Уваров-Дилетант высшего пошиба-Граф Соллогуб-Графиня Соллогуб-Академик Зинин-Снова Петербург-Кетчер-Запахло освобождением крестьян-Петербургские литераторы-Я писатель-Беллетристика конца 50-х
Из моих товарищей по нижегородской гимназии я нашел здесь Г-ва, моего одноклассника. В гимназии он шел далеко не из первых, а в Петербурге из него вышел дельный студент-юрист, работавший уже по истории
русского права, погруженный в разбирание актов XVI и XVII веков.
Но в последние три года, к 1858 году, меня, дерптского
студента, стало все сильнее забирать стремление не к научной, а к литературной работе. Пробуждение нашего общества, новые журналы, приподнятый интерес к художественному изображению
русской жизни, наплыв освобождающих идей во всех смыслах пробудили нечто более трепетное и теплое, чем чистая или прикладная наука.
Наукой, как желал работать я, никто из них не занимался, но все почти кончили курс, были дельными медиками, водились и любители музыки, в последние 50-е годы стали читать
русские журналы, а немецкую литературу знали все-таки больше, чем рядовые
студенты в Казани, Москве или Киеве.
Русское общество в тогдашнем Дерпте, все знакомства, какие имел я в течение пяти лет, и их влияние на мое развитие. Наши светские знакомства, театральное любительство, характер светскости, отношение к нам,
студентам,
русских семейств и все развивавшаяся связь с тем, что происходило внутри страны, в наших столицах.
Город жил так, как описано в моем романе. Там ничего не прибавлено и не убавлено. Внешняя жизнь вообще была тихая; но не тише, чем в средних
русских губернских городах, даже бойчее по езде
студентов на парных пролетках и санях, особенно когда происходили периодические попойки и загородные экскурсии.
Немец-гимназист из других городов края, попадая в дерптские
студенты, устраивался по своим средствам и привычкам сразу без всяких хлопот и если в корпорации делал долги и тратил сравнительно много, то"диким"мог проживать меньше, чем проживали мы и в
русских провинциальных университетских городах.
Я до сих пор не знаю — сколько тогда значилось в Дерпте"казенных"
студентов среди немцев, поляков, эстонцев и латышей; но среди
русских — ни буршей, ни"диких" — не помню ни одного.
Теперь остановлюсь на том, что Дерпт мог дать
студенту вообще — и немцу или онемеченному чухонцу, и
русскому; и такому, кто поступил прямо в этот университет, и такому, как я, который приехал уже"матерым"
русским студентом, хотя и из провинции, но с определенными и притом высшими запросами. Тогда Дерпт еще сохранял свою областную самостоятельность. Он был немецкий, предназначен для остзейцев, а не для
русских, которые составляли в нем ничтожный процент.
Каждого
студента на всех факультетах, в том числе и
русского (что было совершенно лишнее), обязывали слушать лекции
русской литературы.
Их экзаменовали и из
русского языка при поступлении в
студенты.
На моих двух факультетах, сначала физико-математическом, потом медицинском, можно было учиться гораздо серьезнее и успешнее. Я уже говорил, что натуралисты и математики выбирали себе специальности, о каких даме и слыхом не слыхали
студенты русских университетов, то, что теперь называется:"предметная система".
Не знаю, выдавались ли такие же эпохи в дальнейших судьбах
русской колонии с таким оживлением, и светским, и литературно-художественным. Вряд ли. Что-то я не слыхал этого потом от дерптских
русских — бывших
студентов и не
студентов, с какими встречался до последнего времени.
В последнюю мою поездку в Петербург дерптским
студентом я был принят и начальником репертуара П.С.Федоровым, после того как мою комедию"Фразеры"окончательно одобрили в комитете и она находилась в цензуре, где ее и запретили. В судьбе ее повторилась история с моим руководством. Редакция"
Русского слова"затеряла рукопись, и молодой автор оказался так безобиден, что не потребовал никакого вознаграждения.
Я узнал обо всем этом позднее; но, когда являлся к нему и
студентом, и уже профессиональным писателем, — никак бы не мог подумать, что этот высокоприличный
русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а разных эротических затей.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего
русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский
студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Всю эту смуту заварил новый министр Путятин со своими"матрикулами", которых
русские университеты до того не знали, и
студенты посмотрели на это как на что-то унизительное и архиполицейское.
Он не был словесником по университетскому учению, а студентом-юристом; не знаю, кончил ли курс, и сделался потом учителем
русской словесности.
По-английски я стал учиться еще в Дерпте,
студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял
русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Русских почти что вы не видали — по крайней мере настоящих
студентов.
Водилось несколько поляков из
студентов, имевших в России разные истории (с одним из них я занимался по-польски), несколько
русских, тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не входили; в том числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
Водил он приятельство со своим товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел целый оперный сезон в Москве, когда там была еще императорская Итальянская опера. Этот южанин, живший в гражданском браке с красивой англичанкой, отличался большим добродушием и с юмором рассказывал мне о своих успехах в Москве, передразнивая, как московские
студенты из райка выкрикивали его имя с
русским произношением.
В славянофилах я никогда не состоял. Не увлекался никогда и идеей панславизма, но охотно пошел на приглашение
студентов общества галицийских
русских"Основа" — иметь у них беседы о
русской литературе.
И эти полухохлы и другие братья славяне из бедных
студентов по необходимости льнули к тому очагу
русского воздействия, который представлял собою дом тогдашнего настоятеля посольской церкви, протоиерея Раевского.
Из
русских ко мне явился сам отрекомендоваться как земляку, нижегородцу и бывшему казанскому
студенту — молодой магистрант химии Т-ров, теперь крупный администратор в министерстве финансов после долгой карьеры профессора химии.
В первый раз мне привелось видеть его, когда я, еще дерптским
студентом, привозил свою первую комедию"Фразеры"(как уже упоминал выше) в Петербург, и попал я к Я.П.Полонскому, одному из редакторов"
Русского слова".
Вторую половину 60-х годов я провел всего больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с тогдашней очень немногочисленной
русской эмиграцией. Она сводилась к кучке молодежи, не больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в польских повстанцах, и просто беглые
студенты за разные истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
В Ницце годами водил я знакомство с А.Л.Эльсницем, уроженцем Москвы, тамошним
студентом, который из-за какой-то истории во время волнений скрылся за границу, стал учиться медицине в Швейцарии и Франции, приобрел степень доктора и, уже женатый на
русской и отцом семейства, устроился прочно в Ницце, где к нему перешла и практика доктора Якоби.
Неточные совпадения
Она по-прежнему якшается с
студентами, особенно с молодыми
русскими физиками и химиками, которыми наполнен Гейдельберг и которые, удивляя на первых порах наивных немецких профессоров своим трезвым взглядом на вещи, впоследствии удивляют тех же самых профессоров своим совершенным бездействием и абсолютною ленью.
«Почти старик уже. Он не видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее
студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя: не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной
русский церковник, сочувствует революционерам?
Среди
русских нередко встречались сухощавые бородачи, неприятно напоминавшие Дьякона, и тогда Самгин ненадолго, на минуты, но тревожно вспоминал, что такую могучую страну хотят перестроить на свой лад люди о трех пальцах, расстриженные дьякона, истерические пьяницы, веселые
студенты, каков Маракуев и прочие; Поярков, которого Клим считал бесцветным, изящный, солидненький Прейс, который, наверно, будет профессором, — эти двое не беспокоили Клима.
Немцы, в числе которых были люди добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать
русского языка, хладнокровием к
студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить
студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть
студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад,
студенты не шли.