Неточные совпадения
О"Дворянском гнезде"я даже
написал небольшую
статью для прочтения и в нашем кружке, и в гостиной Карлова, у Дондуковых. Настроение этой вещи, мистика Лизы, многое, что отзывалось якобы недостаточным свободомыслием автора, вызывали во мне недовольство. Художественная прелесть повести не так на меня действовала тогда, как замысел и тон, и отдельные сцены"Накануне".
С П.И. мы одинаково — он раньше несколькими годами — попали сразу по приезде в Петербург в сотрудники"Библиотеки для чтения". Там он при Дружинине и Писемском действовал по разным отделам, был переводчиком романов и составителем всяких
статей,
писал до десяти и больше печатных листов в месяц.
Этот Нилус, узнав, что я
написал пьесу,
стал мне говорить про своего"незаконного"сына, который должен скоро выйти из Театрального училища. В школе его звали Нилус, а в труппе он взял псевдоним Нильского.
А мы, когда
стали писать о театре, из принципа восставали против той и другой системы — и бенефисов, и разовой платы.
Может быть, Загуляев, который тогда уже перевел Гамлета и
стал уже
писать по-французски.
С такой платформой и с таким багажом я и
стал писать фельетоны, сочинив себе псевдоним"Петр Нескажусь".
Если я"прошелся"раз над нигилистками и их внешностью, то я совсем еще не касался тех признаков игры в социализм, какие
стали вырастать в Петербурге в виде общежитии на коммунистических началах. В те кружки я не попадал и не хотел
писать о том, чего сам не видал и не наблюдал.
Он
написал и философский трактат в гегельянском духе и
стал мне читать из него отрывки.
В эти четыре года (до моего водворения в Петербурге) он очень развился не только как музыкант, но и вообще
стал гораздо литературнее, много читал, интересовался театром и
стал знакомиться с писателями; мечтал о том, кто бы ему
написал либретто.
Эта рецензия появилась под каким-то псевдонимом. Я узнал от одного приятеля сыновей Краевского (тогда еще издателя"Отечественных записок"), что за псевдонимом этим скрывается Н.Д.Хвощинская (В.Крестовский-псевдоним). Я
написал ей письмо, и у нас завязалась переписка, еще до личного знакомства в Петербурге, когда я уже сделался редактором-издателем"Библиотеки"и она
стала моей сотрудницей.
Жизнь с матушкой вызвала во мне желание поселиться около нее, и я
стал тогда же мечтать устроиться в Нижнем, где было бы так хорошо
писать, где я был бы ближе к земле, если не навсегда, то на продолжительный срок.
Влиять я на него не мог: он слишком держался своих взглядов и оценок."Заказывать"ему
статьи было нельзя по той же причине. Работал он медленно, никогда вперед ничего не сообщал о выборе того, о чем будет
писать, и о программе своей
статьи. Вот почему он не к каждой книжке приготовлял
статьи на чисто литературные темы.
Щеглов
писал по разным вопросам и
стал известным своими
статьями о системах социалистов и коммунистов — разумеется, в духе буржуазной критики.
А с таким уравновешенным эстетом, как Эдельсон, это было немыслимо. И я
стал искать среди молодых людей способных
писать хоть и не очень талантливые, но более живые
статьи по критике и публицистике. И первым критическим этюдом, написанным по моему заказу, была
статья тогда еще безвестного учителя В. П. Острогорского о Помяловском.
Прошло три с лишком года после прекращения"Библиотеки". В Лондоне, в июне 1868 года, я работал в круглой зале Британского музея над английской
статьей"Нигилизм в России", которую мне тогдашний редактор"Fortnightly Review"Дж. Морлей (впоследствии министр в кабинете Гладстона) предложил
написать для его журнала.
Он совсем не был начитан по иностранным литературам, но отличался любознательностью по разным сферам русской письменности, знал хорошо провинцию, купечество, мир старообрядчества, о котором и
стал писать у меня, и в этих,
статьях соперничал с успехом с тогдашним специалистом по расколу П.И.Мельниковым.
В Лондоне в 1867 году, когда он был моим путеводителем по британской столице, он тотчас же познакомил меня с тем самым Рольстоном (библиотекарем Британского музея), который один из первых англичан
стал писать по русской литературе.
Статьи свои в"Библиотеке"он
писал больше анонимно и вообще не выказывал никаких авторских претензий при всех своих скудных заработках, не отличался слабостью к"авансам"и ладил и со мною, и с теми, кто составлял штаб редакции.
Встретился я с ним уже много лет спустя, когда он потолстел и
стал хромать, был уже любимцем Гостиного двора, офицеров и чиновников,
писал кроме очерков и рассказов и бытовые пьески, сделал себе и репутацию вивёра, любящего кутнуть, способного произвести скандалец где-нибудь у немцев, в Шустер-клубе.
"Страшный заговорщик"Ткачев был тогда очень милый, тихонький юноша, только что побывавший в университете, где, кажется, не кончил, и я ему давал переводы; а самостоятельных
статей он еще не
писал у нас. Я уже рассказывал, как он быстро перевел"Утилитаризм"Дж. Ст. Милля, который цензура загубила.
Кажется, П.И.Вейнберг направил ко мне весьма курьезного еврея, некоего Оренштейна, которому я сам сочинил псевдоним"Семен Роговиков" — перевод его немецкой фамилии. Он был преисполнен желания
писать"о матерьях важных", имел некоторую начитанность по-немецки и весьма либеральный образ мыслей и долго все возился с Гервинусом, начиная о нем
статьи и не кончая их.
И
стал он похаживать в редакцию, предлагал
статьи, очень туго их
писал, брал, разумеется, авансы, выпивал, где и когда только мог, но в совершенно безобразном виде я его (по крайней мере у нас) не видал.
По тону этой оценки я уже предчувствовал, что эго
писала женщина, но не подозревал, что это Хвощинская. Она до того не печатала никогда критических
статей под своим известным псевдонимом.
Сделавшись редактором, я сейчас же
написал сам небольшую рецензию по поводу ее прекрасного рассказа"За стеной", появившегося в"Отечественных записках". Я первый указал на то, как наша тогдашняя критика замалчивала такое дарование. Если позднее Хвощинская, сделавшись большой «радикалкой»,
стала постоянным сотрудником «Отечественных записок» Некрасова и Салтыкова, то тогда ее совсем не ценили в кружке «Современника», и все ее петербургские знакомства стояли совершенно вне тогдашнего «нигилистического» мира.
Тогда же
стала развиваться и газетная критика, с которой мы при наших дебютах совсем не считались. У Корша (до приглашения Буренина)
писал очень дельные, хотя и скучноватые,
статьи Анненков и писатели старших поколений. Тон был еще спокойный и порядочный. Забавники и остроумы вроде Суворина еще не успели приучить публику к новому жанру с личными выходками, пародиями и памфлетами всякого рода.
Вне беллетристики я
писал с первых же месяцев своего издательства критические
статьи, публицистические этюды, а потом театральные рецензии и очерки бытовой жизни ("Нижний во время ярмарки") и многое другое.
Так я обставил свой заработок в ожидании того, что буду
писать как беллетрист и автор более крупных журнальных
статей. Но прямых связей с тогдашними петербургскими толстыми журналами у меня еще не было.
У Корша я
стал писать как постоянный сотрудник с следующего сезона 68-го года, когда я перебрался на другой берег Сены и поселился поблизости от Бульваров, в Rue Lepeletier, наискосок старой (сгоревшей) Оперы.
По-английски я
стал учиться еще в Дерпте, студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать,
писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Про меня рано сложилась легенда, что я все мои романы не
написал, а продиктовал. Я уже имел повод оговариваться и поправлять это — в общем неверное — сведение. До 1873 года я многое из беллетристики диктовал, но с того года до настоящей минуты ни одна моя, ни крупная, ни мелкая вещь, не продиктована, кроме
статей. «Жертва вечерняя» вся целиком была продиктована, и в очень скорый срок — в шесть недель, причем я работал только с 9 до 12 часов утра. А в романе до двадцати печатных листов.
Если взять в расчет, что я начал
писать как повествовательс 1862 года,
стало быть, это относится лишь (да и то далеко не вполне) к одной четвертой всего 50-летия, то есть с той эпохи, как я сделался писателем.
Вольф попал в Париж как безвестный еврей родом из Кельна и долго пробивался всякой мелкой работой, но рано овладел хорошо французским стилем и
стал писать в особом тоне, с юмором и той начитанностью, какой у парижан, его сверстников, было гораздо менее.
Рольстон — хоть и очень занятой по своей службе в Музее — не отказывался даже водить меня по разным трущобам Лондона, куда не совсем безопасно проникать ночью без полисмена. Он же подыскал мне одного впавшего в бедность магистра словесности (magistre artium, по английской номенклатуре), который занимался со мною по литературному изучению английского стиля и поправлял мне мой слог, когда я
писал мою первую
статью на английском языке: «Нигилизм в России» (The Nihilism in Russia), о которой поговорю ниже.
В тоне и манере Глад-стона сидело что-то немного пасторское — недаром он всю жизнь любил
писать богословские
статьи.
Привлекательной стороной Вены была и ее дешевизна, особенно при тогдашнем, очень хорошем русском денежном курсе. Очень легко было устроиться и недорого и удобно. Моим чичероне
стал корреспондент"Голоса", впоследствии сделавшийся одним из главных сотрудников"Нового времени", тогда юный московский немчик. Он сильно перебивался и вскоре уехал в Петербург, где из"Голоса"перешел в"Петербургские ведомости", уже позднее, когда я вернулся в Петербург в январе 1871 года и продолжал
писать у В.Ф.Корша.
У Наке всегда можно было найти гостей. И я удивлялся — как он мог работать: не только
писать научные
статьи, но и производить даже какие-то химические опыты.
Задайся я каким-нибудь определенным планом, как например, насчет Рима (который мне долго решительно не давался), я бы уже успел
написать что-нибудь вроде"Вечного города"после того, как я отправился в Рим осенью 1891 года с твердым намерением заново изучить его, для чего я, также заново,
стал подготовлять себя к нему целый год.
Я не
стану здесь рассказывать про то, чем тогда была Испания. Об этом я
писал достаточно и в корреспонденциях, и в газетных очерках, и даже в журнальных
статьях. Не следует в воспоминаниях предаваться такому ретроспективному репортерству. Гораздо ценнее во всех смыслах освежение тех «пережитков», какие испытал в моем лице русский молодой писатель, попавший в эту страну одним из первых в конце 60-х годов.
Не могу утверждать — до или после меня проживал в Испании покойный граф Салиас. Он много
писал о ней в «Голосе», но тогда, летом 1869 года, его не было; ни в Мадриде, ни в других городах, куда я попадал, я его не встречал. Думаю, однако, что если б ряд его очерков Испании
стал появляться раньше моей поездки, я бы заинтересовался ими. А «Голос» я получал как его корреспондент.
И вот начался опять для меня мой корреспондентский сезон 1869–1870 года. Я
стал заново
писать свои фельетоны «С Итальянского бульвара» в ожидании большого политического оживления, которое не замедлило сказаться еще осенью.
Настроение А.И. продолжало быть и тогда революционным, но он ни в чем не проявлял уже желания
стать во главе движения, имеющего чисто подпольный характер. Своей же трибуны как публицист он себе еще не нашел, но не переставал
писать каждый день и любил повторять, что в его лета нет уже больше сна, как часов шесть-семь в день, почему он и просыпался и летом и зимой очень рано и сейчас же брался за перо. Но после завтрака он уже не работал и много ходил по Парижу.
Но я еще до отъезда
стал писать тот роман, который мелькал передо мною еще в Вене.
В Берлине, где я уже
стал писать роман"Солидные добродетели", получил я совершенно нежданно-негаданно для меня собственноручное письмо от Н.А.Некрасова, в котором он просил у меня к осени 1870 роман, даже если он и не будет к тому времени окончен, предоставляя мне самому выбор темы и размеры его.
Некрасов, видимо, желал привязать меня к журналу, и, так как я предложил ему
писать и
статьи, особенно по иностранной литературе, он мне назначил сверх гонорара и ежемесячное скромное содержание. А за роман я еще из-за границы согласился на весьма умеренный гонорар в 60 рублей за печатный лист, то есть в пять раз меньше той платы, какую я получаю как беллетрист уже около десяти лет.
Суворин
написал мне умное письмо с объяснением того, почему я пришелся"не ко двору"в их газете. Главный мотив, по его толкованию, выходит такой, что они все в газете уже спелись и каковы бы, сами по себе, ни были, жили себе потихоньку и считали себя и свою работу хорошими, а я явился с своими взглядами, вкусами, приговорами, оценками людей, и это всех, начиная с главного редактора,
стало коробить.
После смерти Лядовой опереточной примадонной была Кронеберг, из второстепенных актрис Московского Малого театра, из которой вышла великолепная"Прекрасная Елена". У ней оказалось приятное mezzo-сопрано, эффектность, пластика и прекрасная сценичная наружность. Петербург так ею увлекался, что даже строгие музыкальные критики, вроде Владимира Стасова, ходили ее смотреть и слушать и
писали о ней серьезные
статьи.
Раньше, еще в Дерпте, я
стал читать его
статьи в"Библиотеке для чтения", все по философским вопросам. Он считался тогда"гегельянцем", и я никак не воображал, что автор их — артиллерийский полковник, читавший в Михайловской академии механику. Появились потом его
статьи и в"Отечественных записках"Краевского, но в"Современнике"он не
писал, и даже позднее, когда я с ним ближе познакомился, уже в начале 60-х годов, не считался вовсе"нигилистом"и еще менее тайным революционером.