Неточные совпадения
Лодка!.. Он готов был нанять пароход. Через несколько минут все общество спустилось вниз к пристани. Добыли большой струг. Ночь стояла, точно она была в заговоре, облитая серебром.
На Волге все будто сговорилось, зыбь теплого ветерка, игра чешуй и благоухание сенокоса, доносившееся
с лугового берега реки. Он шептал ей, сидя рядом
на корме, — она правила рулем, — любовные слова… Какие?.. Он ничего не помнит теперь… Свободная
рука его жала ее
руку, и
на своем лице он чуял ее дыхание.
Прямо к нему лицом лежала
на разрытой земле, в рваной рубахе, баба лет за сорок, ожирелая,
с распущенными седеющими волосами, босая, очень грязная. Лежала она наполовину ничком, левой
рукой ковыряла в земле и выла.
И работа
с Капитоном могла оказаться Теркину
на руку.
Руки его стягивал кушак. Два десятника плотно налегли
на него
с обеих сторон.
Лицо Перновского становилось совсем красным, влажное от чая и душевного волнения. Глаза бегали
с одной стороны
на другую; чуть заметные брови он то подымал, то сдвигал
на переносице. Злобность всплыла в нем и держала его точно в тисках, вместе
с предчувствием скандала. Он видел, что попался в
руки «теплых ребят», что они неспроста обсели его и повели разговор в таком тоне.
Про их встречи
с Теркиным она как будто догадывалась. Серафима рассказала ей про их первую встречу в саду, не все, конечно.
С тех пор она нет-нет да и почувствует
на себе взгляд матери, взгляд этих небольших серых впалых и проницательных глаз, и сейчас должна взять себя в
руки, чтобы не проговориться о переписке, о тайных свиданиях.
Когда Серафима надела капот — голубой
с кружевом, еще из своего приданого — и подошла к трюмо, чтобы распустить косу, она, при свете одной свечи, стоявшей
на ночном столике между двумя кроватями, глядела
на отражение спальни в зеркале и
на свою светлую, рослую фигуру,
с обнаженной шеей и полуоткрытыми
руками.
На нем написано
рукой отца
с ошибками правописания: «Племяннице моей, Калерии, все находящееся в сем конверте оставляю в полную собственность.
Помнится, даже перекрестилась своим раскольничьим крестом,
с заносом
руки вправо и влево
на самый угол плеча.
Надо спасти себя, Серафиму и деньги, а
на все прочее добро махнуть
рукой…
С ним был чемодан и мешок…
С нею также.
— Ничего
с собой не брать! — почти грозно крикнул он и потянул ее за
руку. — Мешок
на тебе… тот… замшевый?
Он прижимал локтем ее
руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную,
с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром
на пароходе «Сильвестр».
У него
на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он «русак». Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под
рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об
руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился
с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку.
Если бы судьбе угодно было, чтобы такие угодья, как лесная дача при усадьбе «Заводное», попали в его
руки, — он положил бы
на нее всю душу, завел бы рациональное хозяйство
с правильными порубками.
Теркин присел
на пыльный диван, держа в
руках пучок разноцветных афиш. Он уже знал, что в театре идет «Мария Стюарт»,
с Ермоловой в главной роли, но захотел просмотреть имена других актеров и актрис.
Половина портьеры распахнулась, и она выскочила в батистовом пеньюаре,
с помятой прической. Она показалась ему выше ростом и втрое полнее. Белая шея и пухлые
руки промелькнули перед ним, и он еще невзвиделся, как эти пухлые
руки очутились
на его плечах.
Руки спустились и взяли его за локти. И свое полное возбужденное лицо, все еще
с «ангельским» оттенком, она близко-близко подставила к нему, поднявшись
на цыпочки.
Она усадила его рядом
с собою
на диван, держала
руку в его
руке, оглядывала его
с гримасами и смешливо поводила носом.
Он тотчас же стал внутренне придираться к ней. Ее красота не смиряла его, а начала раздражать. Лицо загорелое,
с янтарным румянцем, он вдруг нашел цыганским. Ее пеньюар, голые
руки, раскинутые по спине волосы — делали ее слишком похожей
на женщину, созданную только для любовных утех.
Чурилин поставил
на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень
с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к
руке.
— Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок
с сухариками переходить из
рук в
руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние — то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом
на новые кусочки и сушили.
— Где ты их возьмешь? Есть ли они у тебя вот в настоящую минуту?.. Из десяти
с лишком тысяч, чт/о у меня
на руках остались, одной трети даже нет. — Додадим!
Его отклонило в сторону заветной мечты; наложить
руку на лесные угодья, там, в костромских краях. Ему вспомнилась тотчас же усадьба
с парком, сходящим к Волге,
на которую он глядел несколько часов жадными глазами
с колокольни села, куда отец возил его.
Рука с чайником дрогнула у нее, и она пролила
на поднос.
Тотчас за столбами слева начинался деревенский порядок: сначала две-три плохеньких избенки, дальше избы из соснового леса,
с полотенцами по краям крыш, некоторые — пятистенные. По правую
руку от проезда, спускающегося немного к усадьбе, расползлись амбары и мшенники. Деревня смотрела не особенно бедной; по количеству дворов — душ
на семьдесят,
на восемьдесят.
На кровати Калерия в ночной кофте,
с распущенными волосами, откинулась к стене, спустила ноги и схватилась одной
рукой за левое плечо.
На белье выступила кровь. Она уже не стонала и только другой
рукой силилась прикрыться одеялом.
Карлик подбежал к ней
с другой стороны, схватил за свободную
руку и повис
на ней. Теркин стал выхватывать у Серафимы кинжал, вырвал
с усилием и поранил себя в промежутке между большим и указательным пальцами.
Ни одной минуты не смущала Теркина боязнь, как бы Серафима «не наложила
на себя
рук». Он спал крепко, проснулся в седьмом часу и, когда спросил себя: «как же
с ней теперь быть?» —
на сердце у него не дрогнуло жалости. Прощать ей он не хотел, именно не хотел, а не то, что не мог… И жить он
с ней не будет, пускай себе едет
на все четыре стороны.
— Василий Иваныч, — встретила она его окликом, где он заслышал совсем ему незнакомые звуки, — вы меня вчера запереть хотели… как чумную собачонку… Что ж! Вы можете и теперь это сделать. Я в ваших
руках. Извольте, коли угодно, посылать за урядником, а то так ехать
с доносом к судебному следователю… Чего же со мной деликатничать? Произвела покушение
на жизнь такого драгоценного существа, как предмет вашего преклонения…
Он привязался к Теркину, как собака. Прогони его сейчас — он не выдержит, запьет, может, и
руки на себя наложит. Всей душой стоял он за барина в истории
с Серафимой Ефимовной. Кругом она виновата, и будь он сам
на месте Василия Иваныча, он связал бы ее и выдал начальству… «Разве можно спущать такое дело бабе? — спрашивает он себя уже который раз
с той ночи и отвечает неизменно: — Спущать не следует».
— Увидим, увидим! —
с улыбкой вымолвила она и
на пороге террасы высвободила
руку. — Вы думаете, я сейчас упаду от слабости… Завтра могу и отдохнуть… Там, право, это… поветрие… слабеет… Еще несколько деньков — и пора мне ехать.
Он присел опять
на крыльцо деревянной церкви, закрыл лицо
руками и заплакал. Та жизнь уже канула. Не вернется он к женщине, которую сманил от мужа. Не слетит к нему
с неба и та, к кому он так прильнул просветленной душой. Да и не выдержал бы он ее святости; Бог знал, когда прибрал ее к Себе.
Желал он вырвать из души остаток злобного чувства к тамошнему крестьянству, походить по разным урочищам, посмотреть
на раскольничью молельню, куда проникал мальчиком, разузнать про стариков, кто дружил
с Иваном Прокофьичем, посмотреть, что сталось
с их двором, в чьих он теперь
руках, побывать в монастыре.
На дворе он остановил мальчика, проходившего к крылечку
с левой стороны здания. Мальчик был в темном нанковом кафтанчике особого покроя,
с кожаной лестовкой в
руках; треугольник болтался
на ее конце. Она ему сейчас же напомнила разговор
с Серафимой о ее матери, о поклонах до тысячи в день и переборке «бубенчиков» лестовки.
— Позвольте, позвольте, Василий Иваныч. — Аршаулов прикоснулся к его
руке горячей ладонью и подвел опять к кушетке. — Чувство ваше понимаю и высоко ценю…
На покойного отца вашего смотрел я всегда как
на богато одаренную натуру…
с высокими запросами. Но мы
с ним не могли столковаться, и он, не замечая того, шел прямо вразрез
с интересами здешних бедняков.
Теркин тоже подосадовал
на старушку за перерыв их беседы. У него было еще многое
на сердце,
с чем он стремился к Аршаулову. Сегодня он
с ним и простится и не уйдет от него
с пустыми
руками… И утомлять его он боялся, хотя ему вид Аршаулова не показался уже таким безнадежным. Явилась надежда вылечить его, поселить
на юге, обеспечить работой по душе.
В креслице качель сидела и покачивалась в короткой темной кофточке и клетчатой юбке,
с шапочкой
на голове, девушка лет восемнадцати, не очень рослая. Свежие щеки отзывались еще детством — и голубые глаза, и волнистые светлые волосы, низко спадавшие
на лоб.
Руки и ноги свои, маленькие и также по-детски пухлые, она неторопливо приводила в движение, а пальцами
рук, без перчаток, перебирала, держась ими за веревки, и раскачивала то одной, то другой ногой.
Умывался он долго и шумно. Два мохнатых полотенца висели
на штативах, над умывальником
с педалью, выписанным из Москвы,
с мраморной доской. Так же долго вытирал он лицо и
руки, засученные до локтей.
Но Саня — не его дочь. Он давно помирился
с тем, что его жена изменила ему. У него в столе лежат письма того „мусьяка“, очутившиеся в
руках сестры Павлы, которая ему и доказала, что покойная жена не заслуживала памяти честной женщины. Он не мстит Сане за вину матери, но и не любит ее,
на что имеет полное право. Выдать ее поскорее замуж! Приданого тысяч десять… Родовых прав у нее никаких нет. Ее мать была бедная пепиньерка.
— Понимаю!.. Видите, Иван Захарыч… — Первач стал медленно потирать
руки, — по пословице: голенький — ох, а за голеньким — Бог… Дачу свою Низовьев, — я уже это сообщил и сестрице вашей, — продает новой компании… Ее представитель — некий Теркин. Вряд ли он очень много смыслит. Аферист
на все
руки… И писали мне, что он сам мечтает попасть поскорее в помещики… Чуть ли он не из крестьян. Очень может быть, что ему ваша усадьба
с таким парком понравится.
На них вы ему сделаете уступку
с переводом долга.
Он уже выслушал от Павлы Захаровны намеки
на то, что вместе
с хорошей комиссией можно получить и
руку ее племянницы.
Зверев недосказал, спустил обе ноги
с кушетки, поморщился, должно быть от боли, потер себе лысеющий лоб, взглянул боком
на Теркина и протянул ему
руку.
Никогда еще она не чувствовала себя такой маленькой и беспомощно-глупенькой. Две слезинки заблестели
на ресницах. Щеки заметно побледнели. Она была в ту минуту очень хорошенькая. Светлая шелковая кофточка, вся в сборках, по талии перехваченная желтым кожаным кушаком, шла к ней чрезвычайно. Ноги мелькали из-под синей юбки, в атласных туфлях
с бантиками…
Руки почти до локтей выходили из коротких рукавов
с кружевцами.
Мавра Федосеевна привстала
с дивана и хотела опуститься
на колени. Теркин удержал ее за обе
руки и потом потрепал по плечу.
— Не барышню ли присматриваешь? — Она указала правой
рукой в сторону дома. — Вместе
с усадьбой и породниться желаешь?.. Ха-ха! И
на такого суслика, как эта толстощекая девчонка, ты меняешь меня… мою любовь!.. Ведь она не женщина, а суслик, суслик!..
Первач сидел красный,
с возбужденными веками своих маслянистых и плутоватых глаз, весь в цветном. Кольца
на его правой
руке блестели. Мизинцем он снимал пепел
с папиросы и поводил смешливо глазами.
По уходе его Серафима сидела минуты
с две в той же откинутой позе, потом порывисто положила
на стол полуобнаженные
руки, опустила
на них голову и судорожно зарыдала. Звуки глохли в ее горле, и только грудь и плечи поводило конвульсией.
Узнал он от хозяев, что предводителя держат чуть не в секретной, что следователь у них — лютый, не позволял Звереву в первую неделю даже
с больной женой повидаться; а она очень плоха. Поговаривали в городе, будто даже
на себя
руки хотела наложить… И к нему никого не пускали.