Неточные совпадения
Он не любит своего села и давно не любил,
с той самой поры,
как стал понимать, что вокруг него делается.
Когда она заговорила, он в ней распознал волжанку. Говор у нее был почти такой же,
как у него, только
с особенным произношением звука «щ»,
как выговариют в Казани и ниже, вроде «ш-ш». И увидал он тут только, что она очень молода, лет много двадцати.
Стан у нее был изумительной стройности и глаза такие блестящие,
каких он никогда не видал — точно брильянтики заискрились в глубине зрачков.
И он забыл, что она «мужняя жена», и ни разу не спросил ее про то,
как она живет, счастлива ли, хотя и не мог не сообразить, что из раскольничьего дома, наверно, ушла она если не тайком, то и не
с полного согласия родителей. Тот барин, правовед, мог, конечно, рассчитывать на приданое, но она вряд ли
стала его женой из какого-нибудь расчета.
Суровый отец; разница в образовании; они
с матерью остались раскольниками; она набралась других мыслей, даже и на таинства
стала глядеть
как на простые обряды.
Они оба были уверены, что ни одна душа ничего не видала и не слыхала. В классе Виттих вел себя осторожно и
стал как будто даже мирволить им: спрашивал реже и отметки пошли щедрее.
Как надзиратель в пансионе обходился
с Зверевым по-прежнему, балагурил, расспрашивал про его деревню, родных, даже про бильярдную игру.
Даже по прошествии десяти
с лишком лет Теркин не мог дать себе ясного отчета в том, чего в нем было больше — притворства или настоящей психопатии? По крайней мере, в первые дни после того,
как он бросился на лазаретного сторожа, и доктор
с Терентьевым начали верить в его умственное расстройство; быть может, одна треть душевного недомогания и была, но долю притворства он не
станет и теперь отрицать. В нем сидела тогда одна страстная мысль...
Он это сказал
с глазу на глаз и директору вряд ли докладывал в таком именно смысле. Опасность росла
с каждым днем.
Стал он замечать, что и директор иначе
с ним держится и совсем не те вопросы задает,
как прежде.
— Поверите ли, — отозвался Теркин, сдерживая звук голоса, — ведь больше десяти лет минуло
с той поры — и так меня всего захватило!.. Вот проходил и просидел на палубе часа два. Уж солнце садиться
стало. А я ничего и не заметил, где шли,
какими местами.
Что мог он сделать
с этими «мерзавцами»? Пока он на пароходе, он — в подчинении капитану. Не пойдет же он жаловаться пассажирам! Кому? Купчишкам или мужичью? Они его же на смех поднимут. Да и на что жаловаться?.. Свидетелей не было того,
как и что этот «наглец» Теркин
стал говорить ему — ему, Фрументию Перновскому!
Графин был опорожнен. В голове зашумело; в темноте каюты предметы
стали выделяться яснее и получать странные очертания, и
как будто края всех этих предметов
с красным отливом.
Она нарочно услала Аксинью в дальнюю комнату, где мать ее спала
с тех пор,
как она
стала себя помнить, чтобы ей самой не входить прямо к Матрене Ниловне. В гостиной она больше овладеет собою. Ее внезапное волнение тем временем пройдет.
Зачем бежать? Почему не сказать мужу прямо: «Не хочу
с тобой жить, люблю другого и ухожу к нему?» Так будет прямее и выгоднее. Все
станут на ее сторону, когда узнают, что он проиграл ее состояние. Да и не малое удовольствие — кинуть ему прямо в лицо свой приговор. «А потом довести до развода и обвенчаться
с Васей… Нынче такой исход самое обыкновенное дело. Не Бог знает что и стоит,
каких — нибудь три, много четыре тысячи!» — подумала Серафима.
— Вы здесь?..
С какой стати, а?
На это он отвечал сначала, что Усатин «покачнулся», а
с этим и его вера в него… Значит, он уж не прежний Арсений Кирилыч. Тот ни под
каким видом не
стал бы подстроивать такую «механику».
Он редко торговался,
с тех пор,
как у него
стали водиться деньги; но
с последней зимы, когда дела его так расширились, он делался незаметно прижимистее даже в мелочах.
А разве в нем такая же страсть,
как в ней?.. Но больше получаса назад он целовался
с хмелеющей бабенкой, которая сама призналась, что она «пьяница». И если у них не дошло дело до конца, то не потому, чтобы ему
стало вдруг противно, тошно…
Стало быть, у нее зазрение-то явилось, а не у него, даром что она была уже в винных парах и про своего ростовского купца говорила прямо
как про безобразника,
с которого брала деньги.
И ему
стало ясно, чего не хватает в его связи
с Серафимой. Убеждения, что она отдалась ему не
как «красавцу мужчине», — он вспомнил прибаутки Большовой, — а «человеку». Не он, так другой занял бы его место, немножко раньше, немножко позднее, если взять в расчет, что муж ей набил оскомину и ограбил ее.
Наплыв хороших, смелых чувств всколыхнул широкую грудь Теркина. Он подумал сейчас же о Серафиме.
Как бы она одобрила его поведение? И не мог ответить за нее… Кто ее знает? Быть может,
с тех пор он и «зарылся»,
как стал жить
с нею…
Когда они остались вдвоем
с Серафимой и она
стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: «
как веселился он у Макария?»
— Охота!.. Так вот, видишь, старец-то,
как помирать
стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок
с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние — то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.
— Что это, Вася! Ты сегодня точно нарочно меня дразнишь!
С какой стати!.. Ты, сколько я тебя понимаю, так далек от подобного дремучего изуверства…
Это пошлое прозвище — пошлое и нелепое — пришло ему на память так,
как его произносила Серафима,
с звуком ее голоса. Ему
стало стыдно за нее и обидно за Калерию.
Серафима когда заговорит со мною о деньгах, мне
с какой же
стати вас выдавать?
Вчера несколько раз на губах ее застывало начало разговора о деньгах, и так ничего и не вышло до возвращения Теркина из посада. Самая лучшая минута — теперь, но Василий Иваныч может прийти
с прогулки… А при нем она ни под
каким видом не
станет продолжать такой разговор.
— А за тебя нет? — Она опять подошла к кровати и
стала у ног. — Помни, Вася, — заговорила она
с дрожью нахлынувших сдержанных рыданий, — помни… Ты уж предал меня… Бог тебя знает, изменил ты мне или нет; но душа твоя, вот эта самая душа, про которую жалуешься, что я не могу ее понять… Помни и то, что я тебе сказала в прошлом году там, у нас, у памятника, на обрыве, когда решилась пойти
с тобой… Забыл небось?.. Всегда так, всегда так бывает! Мужчина разве может любить,
как мы любим?!
Сцена в лесу прошла передним вся,
с первого его ощущения до последнего. Лучше минут он еще не переживал, чище, отважнее по душевному порыву. Отчего же ему и теперь так легко? И размолвка
с Серафимой не грызет его… Правда на его стороне. Не метит он в герои… Никогда не будет таким,
как Калерия, но без ее появления зубцы хищнического колеса
стали бы забирать его и втягивать в тину. Серафима своей страстью не напомнила бы ему про уколы совести…
«Не умерла ли мать?» — подумал он; ему не
стало жаль ее; ее дочернее чувство он находил суховатым, совсем не похожим на то,
как он был близок сердцем к своим покойникам, а они ему приводились не родные отец
с матерью.
Но Теркин уже вскочил и сейчас все вспомнил. Лег он, дождавшись Калерии, в большом волнении. Она его успокоила, сказала, что мальчик еще жив, а остальные дети
с слабыми формами поветрия. Серафима прошла прямо к себе из лесу. Он ее не
стал ждать и ушел наверх, и
как только разделся, так и заснул крепко. Не хотел он новых сцен и решил утром рано уехать в посад, искать доктора и побывать у местных властей.
Наискосок от окна, на платформе, у столика стояли две монашки в некрасивых заостренных клобуках и потертых рясах,
с книжками, такие же загорелые, морщинистые,
с туповатыми лицами,
каких он столько раз видал в городах, по ярмаркам и по базарам торговых сел, непременно по две,
с кружкой или книжкой под покровом. На столе лежали для продажи изделия монастыря — кружева и вышивания… Там до сих пор водятся большие мастерицы; одна из них угодила во дворец Елизаветы Петровны и
стала мамкой императора Павла.
Так он простоял
с минуту. Его начало колоть горькое и стыдливое чувство за себя,
становилось совестно, точно он производит над собою опыты или пришел сюда
как в театр, требуя, чтобы его привели в такое именно настроение,
какое ему желательно.
«У Николая-чудотворца», — тотчас подумал Теркин и
стал прислушиваться. Пробило двенадцать. И этот звон часов навеял на него настроение сродни тому,
с каким он сидел в Гефсимании на ступеньках старой деревянной церкви… Захотелось помириться
с родным селом, потянуло на порядок, взглянуть на домишко Теркиных, если он еще не развалился.
Теркин почему-то усомнился в его искренности и не
стал много расспрашивать про его борьбу
с расколом, хотя миссионер говорил о себе очень серьезным тоном и дал понять сразу, что только им одним и держится это дело «в округе»,
как он выражался.
— Ну так что же? — уж
с большим задором возразил Мохов. —
Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две
статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет… Есть еще каменоломня… Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта
статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы
с мелких обывателей… А теперь доход-то весь плёвый, да половину его уворуют… Так-то-с!
Он не
стал уноситься вдаль. Ему хотелось сохранить в себе настроение,
с каким он оставил домик Аршаулова. Пароход вдруг напомнил ему его разговор
с писателем, Борисом Петровичем, когда в нем впервые зажглась жажда исповеди, и капитан Кузьмичев своим зовом пить чай не дал ему высказаться.
Ей давно уже сдается — это еще в институте было, — что папа
стал с ней не так ласков,
как прежде.
Давным-давно выгнала бы она эту дрянную смутьянку, если б не глупый гонор брата. Видите ли, он, у смертного одра жены, обещал ей обеспечить старость Саниной няньки… Так ведь он тогда верил в любовь и непорочность своей возлюбленной супруги… А потом? Голова-то и у братца не далеко ушла от головы его мнимой дочки; и сколько раз Павла Захаровна язвила самое себя вопросом:
с какой стати она, умница, положила всю свою жизнь на возню
с такой тупицей,
как ее братец, Иван Захарыч?
Его глаза дерзко и ласково глядели на нее. Рассердиться она и хотела бы, да ничего не выходило у нее… Ведь он, на глазах тети, сближался
с нею…
Стало быть, на него смотрят
как на жениха… Без этого он не позволил бы себе.
Он был прежде председателем управы. И когда сдавал должность, оказалась передержка. Тогда дело замяли, дали ему время внести в несколько сроков. Теперь в опеке завелись сиротские и разные другие деньги. Иван Захарыч сдал ему сполна больше двадцати тысяч, и
с тех пор
стало известно, что по двум имениям, находящимся в пожизненном пользовании жены, хранятся процентные бумаги от выкупов, которые состоялись поздно — уже после того,
как он ушел из предводителей. Кажется, тысяч на тридцать, если не больше.
На Теркина начала нападать неловкость, и это его сердило.
С какой стати подъехал к нему
с подобными расспросами этот женолюб?..
— Мы вдруг
стали друзьями…
с той минуты,
как она узнала, что я еду сюда и вы меня ждете. Видите ли, Василий Иваныч, моя миссия была для меня довольно тяжелая. Хе-хе!.. Вы понимаете… Есть такие встречи… Французы называют их… удар молнии… Особенно когда чувствуешь временную пустоту… после сердечных огорчений. Ведь только женщине и дано заставлять нас страдать. Я приехал в очень-очень подавленном настроении, близком к меланхолии…
И выходит, что ей не придется жить здесь барыней. Вдруг
как и ничего не останется от обоих имений?.. Неужели Николай Никанорыч от этого и
стал так обращаться
с нею? Давит ногу под столом, точно свою собственность, а смотрит совсем в другую сторону… Бесприданницы ему не нужно… Он может влюбить в себя и не такую дурочку,
как она.
Какие у него большие глаза! И совсем не такие,
как у Николая Никанорыча. И борода славная… Немножко
с рыжиной. Но это ничего!.. А ростом он чуточку ниже отца… И плечи широкие, весь
стан — величавый. Позади его Николай Никанорыч кажется жидким. И точно он у него на службе… Отец идет немного сбоку и что-то ему показывает. Лицо у него,
как всегда,
с достоинством; но перед гостем он — хоть и выше его — тоже старается.
И теперь, около этой миловидной свежей девушки, законной наследницы этого имения, уже обреченного на продажу, ему захотелось поскорее
стать собственником усадьбы, не допускать других покупщиков. А вместе
с тем
как бы и совестно было перед нею…
Глаза его
с тихой улыбкой любовались ее головой и
станом, и он хотел бы поговорить
с ней
как можно мягче, поскорее вызвать в ней искренность Ему ее тетки, отец, этот шустрый и плутоватый таксатор весьма и весьма не нравились, и она среди них казалась ему горлинкой в гнезде воронов или нетопырей.
Она все еще была смущена. Почему же она не защитила Николая Никанорыча? Ведь он ей нравится, она близка
с ним. Такие „вольности“ позволяют только жениху. А сегодня он ей точно совсем чужой. Почему же такой хороший человек,
как этот Василий Иваныч, и вдруг заговорил о нем в таком тоне? Неспроста же? Или догадывается, что между ними есть уже близость, и ревнует? Все мужчины ревнивы. Вот глупости!
С какой стати будет он входить в ее сердечные дела?..
— Другой бы на моем месте заявил требования… знаете,
как нынче разные штукмахеры… Но я далек от всякого нахального куртажа… Не скрою от вас и того, — Первач оглянулся и
стал говорить тише, — в семействе Черносошных
с этой продажей связаны разные интересы… И без моего совета, смею думать, ничего не состоится. Вся суть не в старике, главе семейства… а в другой особе, и вы, может быть, догадываетесь — в ком именно.
— Нет, уж пожалуйста, не на „вы“! В
каких бы ты ни был ко мне чувствах — я не могу… слышишь, Вася, не могу. Это нехорошо, недостойно тебя. Я — свободна, никому не принадлежу,
стало, могу быть
с кем угодно на „ты“… Да будь я и замужем… Мы — старые друзья. Точно так и ты… ведь ты никому не обязан ответом?
— Вот еще!
С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже… Или…
И вдруг, около пятой или шестой липы, она встала
как вкопанная. Холодок прополз по ней и отдался внутри. Все ей
стало ясно. Это было предложение. И она дала согласие. Но
как? Звонко, чуть не
с хохотом, выпалила мужицкое слово: „люб“.