Неточные совпадения
Ее
лицо нашел он миловидным и очень знакомым по типу. Наверное, она откуда-нибудь с Волги же родом, скорее сверху, из Ярославля, Костромы, Кинешмы; какая-нибудь обывательская дочь, бабенка или девушка; много-много — молоденькая жена станового, акцизного или пароходского служащего, едет на ярмарку повеселиться,
к мужу, или одна урвалась. Может
быть, из воспитанных, потому что держит себя без купеческой чопорности, даже весьма развязно, так что ее примут, пожалуй, и за особу, склонную
к приключениям.
Ее возглас: «глупости какие!» отвлек его сразу совсем
к другим чувствам и образам. Как похоже произнесла она этот звук «глупости», такими же вздрагивающими грудными нотами! Может, и
поет она таким же низковатым голосом? И в чертах
лица есть что-то общее, — только у нее пепельного цвета плоские волосы, растрепанные теперь от ветерка, поднявшегося на палубе
к вечеру, а у той — как смоль черные и слегка волнистые. И стан как будто похож, сколько можно
было видеть снизу, и рост также.
Лодка!.. Он готов
был нанять пароход. Через несколько минут все общество спустилось вниз
к пристани. Добыли большой струг. Ночь стояла, точно она
была в заговоре, облитая серебром. На Волге все будто сговорилось, зыбь теплого ветерка, игра чешуй и благоухание сенокоса, доносившееся с лугового берега реки. Он шептал ей, сидя рядом на корме, — она правила рулем, — любовные слова… Какие?.. Он ничего не помнит теперь… Свободная рука его жала ее руку, и на своем
лице он чуял ее дыхание.
Зачем бежать? Почему не сказать мужу прямо: «Не хочу с тобой жить, люблю другого и ухожу
к нему?» Так
будет прямее и выгоднее. Все станут на ее сторону, когда узнают, что он проиграл ее состояние. Да и не малое удовольствие — кинуть ему прямо в
лицо свой приговор. «А потом довести до развода и обвенчаться с Васей… Нынче такой исход самое обыкновенное дело. Не Бог знает что и стоит, каких — нибудь три, много четыре тысячи!» — подумала Серафима.
Глаза его перебегали от Дубенского
к Теркину… Лысина
была влажная. Нос, несколько вздернутый и тонкий — на таком широком и пухлом
лице, — сохранял свое прежнее характерное выражение.
Дубенский не договорил, стиснул руку Теркина и быстро зашагал
к двери в переднюю. Волосы его
были в беспорядке, все
лицо влажное.
— Знаю, что ты скажешь! — вдруг порывисто заговорила она шепотом и обернула
к нему
лицо, уже менее жесткое, порозовелое и с возбужденными глазами. — Ты скажешь: «Сима,
будь моей женой»… Мне этого не нужно… Никакой подачки я не желаю получать.
В доме Теркину не сиделось. Он понукал кучера поскорее закладывать, потом узнавал, подают ли Калерии Порфирьевне молоко; когда
к крыльцу подъехало тильбюри, он сам пошел доложить ей об этом и еще раз просил, с заметным волнением в
лице, «
быть осторожнее, не засиживаться в избах».
Ему хотелось поглядеть себе в
лицо — нет ли в нем явного расстройства. Он желал войти
к ней вполне овладев собою.
Лицо было серьезное, немного жесткое, без особенной бледности или румянца. Он остался им доволен и медленно спустился по ступенькам лесенки.
В двух светлых комнатах стояли койки. Старухи
были одеты в темные холщовые сарафаны. Иные сидели на койках и работали или бродили, две лежали
лицом к стене и одна у печки, прямо на тюфяке, разостланном по полу, босая, в одной рубахе.
И как он танцует! Ничего еще подобного она не испытала и на выпускном бале, где
были и офицеры, и большие гимназисты, и губернаторские чиновники. Держит он крепко и совсем как-то
к себе пригибает, так что сердце забьется, и его дыхание чувствуешь на своем
лице. Она вся горела, точно в огне. И вертит «a rebours», да так ловко, как никто из ее подруг не умел, — из тех, что всегда танцевали за кавалеров, и на уроках танцев, и на вечерах.
Голова не
была еще в тумане; только какая-то волна подступала
к сердцу и заставляла его чуть-чуть заниматься, а в глазах ощущала она приятную теплоту, такую же, как в ушах и по всему
лицу.
Роста он
был очень большого, вершков десяти с лишком, худощавый, узкий в плечах, с очень маленькой круглой головой, белокурый. Мелкие черты завялого
лица не шли
к такому росту. Он носил жидкие усики и брил бороду. Рот с плохими зубами ущемлялся в постоянную кисловатую усмешку. Плоские редкие волосы он разделял на, лбу прямым пробором и зачесывал на височках. Голову держал он высоко, немного закидывая, и ходил почти не сгибая колен.
Тот, задумчиво смотревший в другую сторону, повернул
к нему свое
лицо, круглое, немного пухлое, моложавое
лицо человека, которому сильно за сорок, красноватое, с плохо растущей бородкой. На голове
была фуражка из синего сукна. Тень козырька падала на узкие серые глаза, добрые и высматривающие, и на короткий мясистый нос, с маленьким раздвоением на кончике.
Он ожидал молодящегося франта, в какой-нибудь кургузой куртке и с моноклем, а
к нему приближался человек пожилой, сутулый, с проседью; правда, с подкрашенными короткими усами на бритом
лице, — но без всякой франтоватости, в синем пиджаке и таких же панталонах. Ничего заграничного, парижского на нем не
было.
Серафима
была одета пестро, но очень
к лицу — шляпка с яркими цветами и шелковый ватерпруф темно — малинового цвета, с мешком назади и распашными рукавами.
Неточные совпадения
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да
к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — //
Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
И, сказав это, вывел Домашку
к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла, и хмельная улыбка бродила по
лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти.
Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся
к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в
лице его погряз и весь Глупов.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но
есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего
будет". Да; это
был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали
лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— То
есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она
к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на
лице матери, повернулась
было. — Светское мнение
было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен
быть только польщен этим.