Неточные совпадения
Великое значение Ницше для нашей эпохи в том и заключается, что
он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то;
он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был
самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
Кант оставил познающего с
самим собою, гениально формулировал
его оторванность от бытия, от действительности, от реальности и искал спасения в практическом разуме.
Критерий истины стали искать внутри
самого познающего субъекта, в
его отношении к себе, а не к бытию.
Человек, предоставленный
самому себе, оставленный с
самим собой и своим «человеческим», бессилен и немощен,
ему не открывается истина, не раскрывается для
него смысл бытия, не доступен
ему разум вещей.
Поэтому оправдывать себя перед гносеологами по критериям, выдуманным
самими гносеологами, я отказываюсь, и отказываюсь вполне правомерно: я отрицаю
их критерии, не признаю
их суда, считаю противозаконной всю
их деятельность.
Кантианство убивает не метафизику, не учение о бытии, это была бы невелика беда,
оно убивает
само бытие, вернее,
оно выражает, отражает в жизни совершившееся угашение бытия,
его отдаление от покинутого человека.
Быть может, тут избираются недостойные предметы веры, быть может, тут совершается идолопоклонство, живой Бог подменяется ограниченными и относительными вещами, но
само психологическое состояние веры не упраздняется,
оно остается в силе.
Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала,
он связан был с позитивной философией и разделяет ее судьбу;
сама же наука пасть не может, она вечна по своему значению, но и смиренна.
Ориген был
самым гениальным умом среди учителей церкви,
его справедливо сравнивают с величайшими философами.
Человек остался одиноким
сам с собой, перед бездной пустоты, отрезанным от живой конкретности, и
ему осталось лишь постулировать утешительное, лишь субъективно воссоздавать утерянную божественность в мире.
Всякий акт знания, начиная с элементарного восприятия и кончая
самыми сложными
его плодами, заключает в себе принудительность, обязательность, невозможность уклониться, исключает свободу выбора.
Эмпиризм — одно из
самых могущественных направлений в теории знания, и власть
его особенно сильна в положительной науке.
Опыт
сам по себе, опыт не конструированный рационально, опыт безграничный и безмерный не может ставить пределов и не может дать гарантий, что не произойдет чудо, т. е. то, что эмпирикам представляется выходящим за пределы
их «опыта».
[У Липпса мы встречаем уже иной тип эмпиризма, не рационалистический и не позитивистический;
он как бы признает опыт
самой «жизни», а не только опыт «знания».
Кант так далеко заходит в своем рационализме, что для
него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является
само по себе, независимо от того, что навязывается субъектом.
Когда зародилось познание из недр
самой жизни,
оно хотело быть браком познающего с бытием.
Но имеют ли
они право поминать
самое имя разума?
Гносеологический гамлетизм с
самого начала предполагает познание отсеченным от цельной жизни духа, субъект оторванным от объекта и
ему противоположным, мышление выделенным из бытия и где-то вне
его помещенным.
Бытие ни в каком смысле не зависит от мышления и познания,
оно предшествует
самому первоначальному познавательному акту,
оно скрыто за
самим этим познавательным актом.
Гносеологи же хотят
само бытие вывести из гносеологии, превратить
его в суждение, поставить в зависимость от категорий субъекта.
Гносеологи побеждают психологизм как направление, подчиняющее гносеологию психологии, но никогда не победят
они направления, утверждающего
само бытие до всякой гносеологии.
Положительная наука есть в конце концов единственная точка опоры гносеологов, но
сама положительная наука может обойтись без
их услуг.
Вне научного знания, в котором и дано всякое рационализированное бытие, а бытие для
них само уже есть продукт рационализирования, остаются лишь иррациональные переживания, которые не есть бытие, которых нет.
В этот темный хаос вносят свет лишь ценности и нормы, но
они сами рационалистические дети сознания.
В действительности, рационалистическое сознание и опосредственное познание есть лишь болезненное состояние
самого бытия, в
нем совершившийся разрыв.
Что же такое есть знание, в чем
его ценность, если смотреть на
само знание как на бытие, на смысл познания как на осуществляющийся в бытии?
Знание есть путь от хаоса к космосу, от тьмы к свету, и не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным сознанием оформливает бытие и распространяет на
него рациональный свет, а потому, что
само бытие просветляется и оформляется в акте самопознания.
Да, знание есть ценность, в знании совершается творческий акт, но ценность в
самом бытии, творчество в
его развитии.
То расчленение, и дифференциация, и объединение, и синтезирование, которые даны в знании, совершаются в
самом бытии, в
нем самом побеждают хаотическую тьму.
Риккерт и
его школа, с одной стороны, прагматизм Джемса и Бергсона, с другой, —
самые замечательные и злободневные явления современной философии.
Бергсон и Риккерт —
самые, быть может, значительные философские дарования современной Европы, и с
ними поневоле приходится считаться.
Лосский
сам очень критицист и очень эмпирик, и
он кует новое оружие против последних слов европейской философии.
Сама проблема Канта: как возможен опыт, который дает материал познания, как устраивается
он субъектом,
сама эта проблема предполагает разрыв между субъектом и объектом, между мышлением и живым опытом бытия.
Когда эмпирики отвергают чудеса и утверждают закономерность всего происходящего, когда
они ставят границы опыту и заранее слишком хорошо знают, чего в опыте никогда не может быть дано,
они являются
самыми настоящими, хотя и наивными, рационалистами.
Гносеологический реализм одинаково противоположен трем основным направлениям гносеологии — рационализму, эмпиризму и критицизму;
он признает частную истинность всех трех направлений, но
сам становится сознательно мистическим.
Что знание не есть нечто отличное от бытия и противоположное
ему, а есть
само бытие — этот здоровый реалистический тезис очень трудно усвоить себе современному сознанию, засоренному всеми формами рационализма;
он звучит чем-то наивным и примитивным, досократовским и почти что дофилософским.
Значит, в процессе познания внешнего мира объект трансцендентен в отношении к познающему я, но, несмотря на это,
он остается имманентным
самому процессу знания; следовательно, знание о внешнем мире есть процесс, одною своею стороною разыгрывающий в мире не-я (материал знания), а другой стороной совершающийся в мире «я» (сравнивание)».
Если мир не-я переживается в опыте не только через
его действия на субъект, а и
сам по себе, в своей собственной внутренней сущности, то это значит, что опыт заключает в себе также и нечувственные элементы и что связи между вещами даны в опыте.
Лосский признает только имманентность бытия знанию, для
него действительность непосредственно присутствует в акте познания, но
он нисколько не отрицает бытия трансцендентного,
само бытие у
него вне субъекта и до субъекта.
Лосский горячий и крайний сторонник имманентности всякого знания; для
него знание есть вхождение действительности в познающего, и потому трансцендентность знания есть внутреннее противоречие, имманентность объекта знания субъекту знания и
само знание — одно и то же.
Законы логики — свойства
самого бытия,
они даны в
самой действительности, а не привносятся субъектом.
Эта наличность несомненна в том случае, когда содержание познания «дано» мне, а не произведено деятельностью, которая чувствуется мною как «мое» субъективное усилие, когда содержание знания присутствует и развивается в акте знания
само собою, а я только следую за
ним, сосредоточивая на
нем внимание и дифференцируя
его путем сравнения».
Допуская бытие как нечто первоначальное, исходное,
он тем
самым устанавливает онтологические предпосылки гносеологии.
Но
сам же Лосский помогает нам перенести вопрос о дефектах познания на почву онтологическую, увидеть корень зла в
самом бытии, в
самой живой действительности, а не в том, что субъект конструирует объект и тем умерщвляет в
нем жизнь.
Пространственность, временность, материальность, железная закономерность и ограниченность законами логики всего мира, являющегося нам в «опыте», вовсе не есть результат насилия, которое субъект производит над бытием, навязывая
ему «свои» категории, это — состояние, в котором находится
само бытие.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту
самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач
его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Рационализм со всеми своими разновидностями не есть только ложная теория знания,
он есть болезненный факт
самого бытия.
Логос не есть отвлеченное рациональное начало, Логос — органичен, в
нем процесс познания есть функция живого целого, в
нем мышление есть
само бытие.
Обоснование это не может быть делом
самой науки:
оно вне ее и до нее; обоснование это есть особая форма веры.
Сознание же наступает тогда, когда освобождается человек от лживой идеи, что
он лишь пленник у посторонней
ему злой стихии, что
он обиженный внешней силой, когда возвращается человеку
его высшее достоинство, повелевающее
самого себя считать виновником своей судьбы и ответственным за зло.