Неточные совпадения
Бьет тот час мировой
истории, когда славянская раса во главе с Россией призывается к определяющей роли в
жизни человечества.
Но славянофильская философия
истории не хочет знать антиномичности России, она считается только с одним тезисом русской
жизни.
Эта особенность русской
истории наложила на русскую
жизнь печать безрадостности и придавленности.
Никакая философия
истории, славянофильская или западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ как будто бы не хочет свободной
жизни?
В России давно уже нарождалось пророческое чувствование того, что настанет час
истории, когда она будет призвана для великих откровений духа, когда центр мировой духовной
жизни будет в ней.
История образования русской государственности, величайшей в мире государственности, столь непостижимая в
жизни безгосударственного русского народа, может быть понята из этой тайны.
Вынужденное всемирной
историей обращение к интересам международным, к историческим судьбам народов и их взаимоотношениям обращает также и внутрь
жизни каждого народа, повышает и укрепляет национальное самочувствие и самосознание.
Ведь последовательно проведенная точка зрения блага людей ведет к отрицанию смысла
истории и исторических ценностей, так как ценности исторические предполагают жертву людским благам и людскими поколениями во имя того, что выше блага и счастья людей и их эмпирической
жизни.
Русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над
историей, т. е. применять к
истории моральные категории, взятые из личной
жизни.
Можно и должно открывать моральный смысл исторического процесса, но моральные категории
истории существенно отличаются от моральных категорий личной
жизни.
Традиционное применение русской интеллигенции отвлеченно-социологических категорий к исторической
жизни и историческим задачам всегда было лишь своеобразной и прикрытой формой морализирования над
историей.
Душа не раскрывается перед многообразной исторической действительностью, и энергия мысли не работает над новыми творческими задачами, поставленными
жизнью и
историей.
Национальность есть индивидуальное бытие, вне которого невозможно существование человечества, она заложена в самих глубинах
жизни, и национальность есть ценность, творимая в
истории, динамическое задание.
Подлинное национальное самосознание ставит бытие нации в перспективу мировой
истории, оно преодолевает провинциализм национальной
жизни и национальных интересов.
Россия так глубоко вовлечена в самую гущу мировой
жизни, что никакая русская лень и инерция не могут уже отклонить ее от решения основных задач своей
истории.
Ныне мы вступаем в новый период русской и всемирной
истории, и старые, традиционные идеи не годны уже для новых мировых задач, которые ставит перед нами
жизнь.
Творчества и
истории нет без моментов страдания и боли, без жертвы благом непосредственной
жизни.
Но при таком отношении к
жизни нельзя было бы творить большую
историю.
Если в народе побеждают интересы покойно-удовлетворенной
жизни современного поколения, то такой народ не может уже иметь
истории, не в силах выполнить никакой миссии в мире.
Современные люди, изнеженные, размягченные и избалованные буржуазно-покойною
жизнью, не выносят не этой жестокости сердца человеческого, — сердца их достаточно ожесточены и в мирной
жизни, — они не выносят жестокости испытаний, жестокости движения, выводящего из покоя, жестокости
истории и судьбы.
Россия и Германия борются за свои места в мировой
жизни и мировой
истории, за преобладание своего духа, за творчество своих ценностей, за свое движение.
Жизнь историческая, национальная, задачи
истории, борьба народов и царств, великие исторические люди — все это казалось Л. Толстому несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой
жизни.
У женщин очень слабо развито чувство
истории, их очень трудно довести до сознания исторической задачи и исторической ценности, их взгляд на
жизнь — безнадежно и безвыходно «частный».
Но в отношении к
жизни русской интеллигенции, да и вообще русских людей есть как бы преобладание женственного, господства чувства женственного сострадания, женственных «частных» оценок, женственного отвращения к
истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.
И все жертвы всемирной
истории совершаются не только мной, но и для меня, для моей вечной
жизни.
В века новой
истории, которая уже перестала быть новой и стала очень старой, все сферы культуры и общественной
жизни начали жить и развиваться лишь по собственному закону, не подчиняясь никакому духовному центру.
В
истории человеческой
жизни существуют две тенденции: к универсализму и к индивидуализации.
Он знал
историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола:
Неточные совпадения
Собственная внутренняя
жизнь города спряталась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации, [Эмана́ция (лат.) — истечение, излучение.] которые и завладели всецело ареной
истории.
Человеческая
жизнь — сновидение, говорят философы-спиритуалисты, [Спиритуали́зм — реакционное идеалистическое учение, признающее истинной реальностью дух, а не материю.] и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и
история — тоже сновидение.
Но Кити в каждом ее движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во всей
истории ее
жизни, которую она знала чрез Вареньку, во всем узнавала то, «что было важно» и чего она до сих пор не знала.
Так как он первый вынес
историю о мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без сомнения, знает кое-что из обстоятельств его
жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И
история его
жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.