Тоталитарным же
стало то, что, по существу, должно быть частичным — государство, нация, раса, класс, общественный коллектив, техника.
Неточные совпадения
Я мало интересовался
тем, что обо мне пишут, часто даже не читал
статей о себе.
Под философским призванием я понимал совсем не
то, что я специализируюсь на какой-то дисциплине знания, напишу диссертацию,
стану профессором.
Наконец, в атмосфере эмигрантской
стала остро
та же проблема свободы.
Нужно
стать по
ту сторону романтизма и классицизма, натурализма и рационализма.
В
статье, написанной в 1907 году и вошедшей в мою книгу «Духовный кризис интеллигенции», я довольно точно предсказал, что, когда в России настанет час настоящей революции,
то победят большевики.
Когда по моей инициативе было основано в Петербурге Религиозно-философское общество,
то на первом собрании я прочел доклад «Христос и мир», направленный против замечательной
статьи Розанова «Об Иисусе Сладчайшем и о горьких плодах мира».
Если бы я во что бы
то ни
стало стоял за наименование,
то я бы ему ответил: «Твой критерий формально верный, но ошибка твоя в утверждении, что православие это ты, православие это не ты, а я».
Святой Серафим Саровский
стал излюбленным святым, и у него хотели увидеть и
то, чего у него не было.
В
те годы обращенность к старцам была более характерна для интеллигенции, которая хотела
стать по-настоящему православной, чем для традиционно-бытовых православных, которые никогда от церковного православия не отходили.
У меня было такое впечатление, что он сводил счеты за
то, что, соглашаясь с глазу на глаз, не будучи согласен, он отыгрывался в ругательных
статьях.
Но вполне понятной может
стать моя внутренняя религиозная жизнь и моя религиозная драма только в связи с пережитым мной внутренним опытом, глубоким внутренним кризисом — я имею в виду основную мечту моей жизни,
тему о творчестве человека.
Меня беспокоила и интересовала более всего
тема, как из небытия возникает бытие, как не существовавшее
становится существующим.
Некоторые
статьи обо мне, написанные на Западе, сопоставляли меня с
тем, что называли христианской теософией, с Я. Бёме, Сен-Мартеном, Фр.
Жиду, который в
то время начал пленяться коммунизмом, моя
статья очень понравилась, он говорит об этом в своем Journal.
И когда Бог
стал человеком,
то занял самое последнее положение в обществе.
Моя брезгливость есть, вероятно, одна из причин
того, что я
стал метафизиком.
— Ну, этого я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай
стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким грянет аккордом, что весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и далеко раздастся гул от этого голоса! Не
станет то чувство пробираться так тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
— Бабушка! — заключила Вера, собравшись опять с силами. — Я ничего не хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь,
стал тем, чем я хотела прежде чтоб он был, — если б стал верить во все, во что я верю, — полюбил меня, как я… хотела любить его, — и тогда я не обернулась бы на его зов…
Тетки не тетки, все же родственницы, честь, значит;
стали те ее склонять, принялись улещать, из избы не выходят.
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.