Неточные совпадения
Чернышевский свято прав и человечен в своей проповеди свободы человеческих чувств и в своей борьбе против
власти ревности в человеческих
отношениях.
Всякое государственное учреждение представлялось мне инквизиционным, все представители
власти — истязателями людей, хотя в семейных
отношениях, в гостиных светского общества я встречал этих представителей
власти как людей часто добродушных и любезных.
Социальные категории
власти и господства я считаю непереносимыми на Бога и Его
отношение к человеку и миру.
Теология находится во
власти социоморфизма, она мыслит Бога в категориях социальных
отношений властвования.
Советскую
власть я считал единственной русской национальной
властью, никакой другой нет, и только она представляет Россию в международных
отношениях.
Во мне вызывает сильное противление то, что для русской эмиграции главный вопрос есть вопрос об
отношении к советской
власти.
Все определялось главным образом
отношением к советской
власти, или стопроцентным и безоговорочным ее принятием, или ненавистью к ней и отвержением всей пореволюционной России.
Но
отношение к русскому народу, к смыслу революции в исторической судьбе народа, к советскому строю не тождественно с
отношением к советской
власти, к
власти государства.
Особенно отталкивает меня, когда очень ортодоксальные православные определяют свое
отношение к советской России на основании принципа: «Несть бо
власти, аще не от Бога».
Это сделано по
отношению власти, суда, войска, церкви, богослужения, это сделано и по отношению брака: несмотря на то, что Христос не только никогда не устанавливал брака, но уж если отыскивать внешние определения, то скорее отрицал его («оставь жену и иди за мной»), церковные учения, называющие себя христианскими, установили брак как христианское учреждение, т. е. определили внешние условия, при которых плотская любовь может для христианина будто бы быть безгрешною, вполне законною.
Неточные совпадения
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то
отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с
властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою
власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских
отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
Во
власти такого чувства был теперь Грэй; он мог бы, правда, сказать: «Я жду, я вижу, я скоро узнаю…» — но даже эти слова равнялись не большему, чем отдельные чертежи в
отношении архитектурного замысла.
Он не забирался при ней на диван прилечь, вставал, когда она подходила к нему, шел за ней послушно в деревню и поле, когда она шла гулять, терпеливо слушал ее объяснения по хозяйству. Во все, даже мелкие
отношения его к бабушке, проникло то удивление, какое вызывает невольно женщина с сильной нравственной
властью.
Пассивная, рецептивная женственность в
отношении государственной
власти — так характерна для русского народа и для русской истории [Это вполне подтверждается и русской революцией, в которой народ остается духовно пассивным и покорным новой революционной тирании, но в состоянии злобной одержимости.].