Неточные совпадения
Я перечитывал эти описания
уже гораздо в позднейшем возрасте и всегда с удовольствием, потому что все это изложено и переведено на русский язык
очень толково и хорошо.
Тут Насягай был еще невелик, но когда, верст через десять, мы переехали его в другой раз, то
уже увидели славную реку,
очень быструю и глубокую, но все он был, по крайней мере, вдвое меньше Ика и урема его состояла из одних кустов.
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить с сестрицей, которая с помощью няньки рассказала мне, что дедушка долго продержал ее,
очень ласкал и, наконец, послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в третьем; но Евсеич сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он сидит
уже за столом.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей
очень помогли сначала, но что потом она стала
очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там
удить рыбку.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что
уж время позднее, а то бы еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас
очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
Вдобавок ко всему дядя Сергей Николаич
очень любил рисовать и хорошо рисовал; с ним был ящичек с соковыми красками и кисточками… одно
уж это привело меня в восхищение.
Мать улыбнулась и сказала
очень твердо: «Да если б вы и вздумали, то я
уже никогда не позволю.
На колени!» — и мальчик, стоявший у доски,
очень спокойно положил на стол мел и грязную тряпицу и стал на колени позади доски, где
уже стояло трое мальчиков, которых я сначала не заметил и которые были
очень веселы; когда учитель оборачивался к ним спиной, они начинали возиться и драться.
Итак, все мое детское общество, кроме приезжавших иногда маленьких гостей Княжевичей и Мансуровых, с которыми мы
очень много играли и резвились, ограничивалось обществом моей милой сестрицы, которая, становясь умнее с каждым днем, могла
уже более разделять все мои наклонности, впечатления и забавы.
Противоположный берег представлял лесистую возвышенность, спускавшуюся к воде пологим скатом; налево озеро оканчивалось
очень близко
узким рукавом, посредством которого весною, в полую воду, заливалась в него река Белая; направо за изгибом не видно было конца озера, по которому, в полуверсте от нашей усадьбы, была поселена
очень большая мещеряцкая деревня, о которой я
уже говорил, называвшаяся по озеру также Киишки.
Отец мой позаботился об этом заранее, потому что вода была мелка и без мостков
удить было бы невозможно; да и для мытья белья оказались они
очень пригодны, лодка же назначалась для ловли рыбы сетьми и неводом.
Озеро было полно всякой рыбы и
очень крупной; в половодье она заходила из реки Белой, а когда вода начинала убывать, то мещеряки перегораживали плетнем
узкий и неглубокий проток, которым соединялось озеро с рекою, и вся рыба оставалась до будущей весны в озере.
Очень не хотелось мне идти, но я
уже столько натешился рыбною ловлею, что не смел попросить позволенья остаться и, помогая Евсеичу обеими руками нести ведро, полное воды и рыбы, хотя в помощи моей никакой надобности не было и я скорее мешал ему, — весело пошел к ожидавшей меня матери.
Отец воротился, когда
уже стало темно; он поймал еще двух
очень больших лещей и уверял, что клев не прекращался и что он просидел бы всю ночь на лодке, если б не боялся встревожить нас.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его
уже не так противным, как прежде, но я чувствовал к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере, уверял в том и себя и других, и хотя матери моей
очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился.
Я
очень огорчился и
уже в другой раз не просился на эту охоту.
Отчасти я
уже имел понятие обо всем этом, а тут понял еще больше, и мне стало
очень жаль умершую государыню.
После обеда они ушли в спальню, нас выслали и о чем-то долго говорили; когда же нам позволили прийти, отец
уже куда-то собирался ехать, а мать,
очень огорченная, сказала мне: «Ну, Сережа, мы все поедем в Багрово: дедушка умирает».
«Все
уж ночью помрет», — прибавила она
очень равнодушно.
В Уфе все знакомые наши друзья
очень нам обрадовались. Круг знакомых наших, особенно знакомых с нами детей, значительно уменьшился. Крестный отец мой, Д. Б. Мертваго, который хотя никогда не бывал со мной ласков, но зато никогда и не дразнил меня — давно
уже уехал в Петербург. Княжевичи с своими детьми переехали в Казань; Мансуровы также со всеми детьми куда-то уехали.
Я огорчился, потому что мне
очень было приятно иметь собственность, и я с тех пор перестал
уже говорить с наслаждением при всяком удобном случае: «Моя Сергеевка».
Кроме чтенья, я
очень скоро привык ухаживать за больною матерью и в известные часы подавать ей лекарства, не пропуская ни одной минуты; в горничной своей она не имела
уже частой надобности, я призывал ее тогда, когда было нужно.
Только помещались
уже не так: с матерью вместе сидела кормилица с нашим маленьким братцем, а мы с сестрицей и Парашей ехали в какой-то коляске на пазах, которая вся дребезжала и бренчала, что нас
очень забавляло.
Когда мы подъехали к дому, бабушка, в полгода
очень постаревшая, и тетушка Татьяна Степановна стояли
уже на крыльце.
Его доброе расположение ко мне впоследствии росло с годами, и когда я был
уже гимназистом, то он
очень любил меня.
Я с восторгом описывал крестьянские работы и с огорчением увидел,
уже не в первый раз, что мать слушала меня
очень равнодушно, а мое желание выучиться крестьянским работам назвала ребячьими бреднями.
Это был замечательный представитель старинных слуг, которые
уже перевелись и которые
очень удачно схвачены Загоскиным в его романах.
Гости, кроме Миницких, которых я
уже знал, мне не
очень понравились; особенно невзлюбил я одну молодую даму, которая причиталась в родню моему отцу и которая беспрестанно кривлялась и как-то странно выворачивала глаза.
Мать
очень дружески ее успокоила, говоря, что это безделица, и что дети поедят после (она
уже слышала, что нам готовят особое кушанье), и что тетушка об этом никогда не узнает.
Мать и не спорила; но отец мой тихо, но в то же время настоятельно докладывал своей тетушке, что долее оставаться нельзя, что
уже три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны, что матушка слаба здоровьем, хозяйством заниматься не может, что она после покойника батюшки стала совсем другая и
очень скучает.
Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было
очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала
очень богомольна, как-то ни до чего
уже не было дела.
Мне самому было
очень досадно; я поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и побежал в тетушкину комнату, из которой видно было солнце, и, хотя оно
уже стояло высоко, принялся смотреть на него сквозь мои кулаки.
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую
очень любили кушать, а Татьяна Степановна —
удить; но мать махнула рукой и не стала смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от меня с отцом пахнет прудовою тиной, что, может быть, и в самом деле было так.
Оставшись наедине с матерью, я спросил ее: «Отчего отец не ходит
удить, хотя
очень любит уженье?
Бугуруслан был хотя не широк, но
очень быстр, глубок и омутист; вода еще была жирна, по выражению мельников, и пруд к вечеру стал наполняться, а в ночь
уже пошла вода в кауз; на другой день поутру замолола мельница, и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
С особенною живостью припоминаю я, что
уже незадолго до его смерти,
очень больному, прочел я ему стихи на Державина и Карамзина, не знаю кем написанные, едва ли не Шатровым.
Бабушка
очень неохотно, хотя
уже беспрекословно, отпускала нас и взяла с отца слово, что мы к Покрову воротимся домой.
Мать, которой, без сомнения, наскучили наши печальные лица,
очень этому обрадовалась и старалась еще более развеселить нас; сама предложила нам пойти
удить на мельницу, которая находилась в нескольких десятках шагов, так что шум воды, падающей с мельничных колес, и даже гуденье жерновов раздавалось в ушах и заставляло нас говорить громче обыкновенного.
Чаю в харчевне нельзя было достать, но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко от нас, жил знакомый ему купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы
уже пили чай с калачами, который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас не хотел, и мы
очень рано улеглись кое-как по лавкам на сухом сене.
Точно, берег был
уже близок, но в лодке происходила суматоха, которой я с закрытыми глазами до тех пор не замечал, и наш кормщик казался
очень озабоченным и даже испуганным.
Вода в лодке выступила
уже сквозь пол и подмочила нам ноги, а в корме было ее
очень много.
На дворе радостным лаем встретили нас Сурка и Трезор (легавая собака, которую я тоже
очень любил); я не успел им обрадоваться, как увидел, что на крыльце
уже стояли двое дядей, Ерлыкин и Каратаев, и все четыре тетушки: они приветствовали нас громким вытьем, какое
уже слышал я на дедушкиных похоронах.
Тут
уже пришли ко мне и тетушки Аксинья и Татьяна Степановны,
очень обрадованные, что мне лучше, а потом пришел Евсеич, который даже плакал от радости.
Голодные птички
очень обрадовались корму, которого доставать им
уже было трудно, и дня в три привыкли летать на приваду.
Милой моей сестрице также не хотелось ехать в Чурасово, хотя собственно для нее тамошнее житье представляло
уже ту выгоду, что мы с нею бывали там почти неразлучны, а она так нежно любила меня, что в моем присутствии всегда была совершенно довольна и
очень весела.
Мать
очень охотно приняла такое предложение, и 3 января, в прекрасной повозке со стеклами, которую дала нам Прасковья Ивановна, мы
уже скакали в Казань.