Неточные совпадения
Наводили справки, и часто оказывалось, что действительно дело было так и что
рассказать мне о нем никто
не мог.
Итак, я стану
рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего детства только то, в действительности чего
не могу сомневаться.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но
не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая
не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я
не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно
рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего
не понимаю».
Но крайность заставила призвать эту женщину и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей
рассказывать подобный вздор и взяли с нее клятвенное обещание никогда
не говорить о простонародных предрассудках и поверьях; но это
не вылечило меня от страха.
Аничков очень гордился, как мне
рассказывали, своим депутатством и смело поговаривал о своих речах и действиях,
не принесших, впрочем, по его собственному признанию, никакой пользы.
Когда отец воротился и со смехом
рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась, потому что и
не знала о моем возвращении.
Мать
рассказывала мне потом, что я был точно как помешанный: ничего
не говорил,
не понимал, что мне говорят, и
не хотел идти обедать.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить
не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать
рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него
не побывали.
Книжка
не шла мне в голову, и я принялся разбирать свои камешки и чертовы пальцы, показывая, называя и
рассказывая об их качествах моей сестре.
Тут бабушка и тетушка принялись
рассказывать, что я ужасть как привязан к матери, что
не отхожу от нее ни на пядь и что она уже меня так приучила.
Я поспешил
рассказать с малейшими подробностями мое пребывание у дедушки, и кожаные кресла с медными шишечками также
не были забыты; отец и даже мать
не могли
не улыбаться, слушая мое горячее и обстоятельное описание кресел.
Нянька Агафья
не замедлила мне все объяснить, хотя добрый Евсеич пенял, зачем она
рассказывает дитяти то, о чем ему и знать
не надо.
Арефья все называли дурачком, и в самом деле он ничего
не умел
рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом было.
Милая моя сестрица
не отходила от меня ни на шаг: часто она просила меня поиграть с ней, или почитать ей книжку, или
рассказать что-нибудь.
Как только я совсем оправился и начал было расспрашивать и
рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к дедушке, с которым она еще
не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она
не заходила в его комнату.
Я
не скрывал от матери ничего мною слышанного, даже ни одной собственной моей мысли; разумеется, все ей
рассказал, и она поспешила удалить от нас это вредное существо.
Теперь я
рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я
не мог понять настоящего дела, а только испугался, что тут будут спорить, ссориться, а может быть, и драться.
Шумно и живо
рассказывали ей все о наших подвигах, она дивилась общему увлечению,
не понимала его, смеялась над нами, а всего более над довольно толстым и мокрым генералом, который ни за что
не хотел переодеться.
Но мысленно я уже давал обещание себе: во-первых,
не говорить с Евсеичем о «походе младшего Кира», о котором любил ему
рассказывать, и во-вторых, преодолеть мой страх и выучиться ездить верхом.
Я плохо понимал, о чем шло дело, и это
не произвело на меня никакого впечатления; но я, как и всегда, поспешил
рассказать об этом матери.
Отец
не успел мне
рассказать хорошенько, что значит межевать землю, и я для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье, и
не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего
не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом деле, которое казалось мне важным и торжественным.
Рассказав все подробно, отец прибавил: «Ну, Сережа, Сергеевская дача пойдет в долгий ящик и
не скоро достанется тебе; напрасно мы поторопились перевести туда крестьян».
Между прочим, мать
рассказывала мне, как ей
не хочется уезжать на житье в деревню.
Воротясь в Багрово, я
не замедлил
рассказать подробно обо всем происходившем в Старой Мертовщине сначала милой моей сестрице, а потом и тетушке.
Мало того, что я сам читал, по обыкновению, с увлеченьем и с восторгом, — я потом
рассказывал сестрице и тетушке читанное мной с таким горячим одушевлением и, можно сказать, самозабвением, что, сам того
не примечая, дополнял рассказы Шехеразады многими подробностями своего изобретенья и говорил обо всем, мною читанном, точно как будто сам тут был и сам все видел.
Своекорыстных расчетов тут
не могло быть, потому что от Прасковьи Ивановны трудно было чем-нибудь поживиться; итак, это необыкновенное стечение гостей можно объяснить тем, что хозяйка была всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков —
рассказывать вести, сплетников — сплетни; что у ней в доме было жить привольно, сытно, свободно и весело.
Отец
рассказывал подробно о своей поездке в Лукоянов, о сделках с уездным судом, о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье
не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената
не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
Всякий день кто-нибудь из охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан застрелил даже дикого гуся и принес к отцу с большим торжеством,
рассказывая подробно, как он подкрался камышами, в воде по горло, к двум гусям, плававшим на материке пруда, как прицелился в одного из них, и заключил рассказ словами: «Как ударил, так и
не ворохнулся!» Всякий день также стал приносить старый грамотей Мысеич разную крупную рыбу: щук, язей, головлей, линей и окуней.
Я так был испуган, поражен всем виденным мною, что ничего
не мог
рассказать матери и тетушкам, которые принялись меня расспрашивать: «Что такое случилось?» Евсеич же с Парашей только впустили нас в комнату, а сами опять убежали.
Евсеич уже давно удил и,
рассказывая мне свои подвиги, обыкновенно говорил: «Это, соколик, еще
не твое уженье.
Отчего он ни разу
не брал ружья в руки, а стрелять он также был охотник, о чем сам
рассказывал мне?» Матери моей были неприятны мои вопросы.
Веселая картина сенокоса
не выходила из моей головы во всю дорогу; но, воротясь домой, я уже
не бросился к матери, чтоб
рассказать ей о новых моих впечатлениях.
Я немедленно
рассказал матери обо всем, что видел в тетушкином амбаре, об испуге Матрены и об ее просьбе ничего
не сказывать тетушке.
Я
рассказал ей подробно о нашем путешествии, о том, что я
не отходил от отца, о том, как понравились мне песни и голос Матреши и как всем было весело; но я
не сказал ни слова о том, что Матреша говорила мне на ухо.
Опасаясь, чтоб
не вышло каких-нибудь неприятных историй, сходных с историей Параши, а главное, опасаясь, что мать будет бранить меня, я
не все
рассказывал ей, оправдывая себя тем, что она сама позволила мне
не сказывать тетушке Татьяне Степановне о моем посещении ее заповедного амбара.
Она подумала,
не захворал ли я; но отец
рассказал ей, в чем состояло дело,
рассказал также и свой сон, только так тихо, что я ни одного слова
не слыхал.
Люди наши
рассказывали, что натерпелись такого страху, какого сроду
не видывали, что
не спали всю ночь и пробились с голодными лошадьми, которые
не стояли на месте и несколько раз едва
не опрокинули завозню.
Но я
не умею так
рассказать, как она говорила.
С мельчайшими подробностями
рассказывали они, как умирала, как томилась моя бедная бабушка; как понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день похорон, выпал такой снег, что
не было возможности провезти тело покойницы в Неклюдово, где и могилка была для нее вырыта, и как принуждены была похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова.
Потом воротились, кушали чай и кофе, потом был обед, за которым происходило все точно то же, что я уже
рассказывал не один раз: гости пили, ели, плакали, поминали и — разъехались.
Фальши у него на уме
не было, а потому он
рассказал, что у него было на мыслях.
Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей все
рассказывать, все от слова до слова, и
не успел кончить речи своей, как стала перед ним на колени дочь меньшая, любимая и сказала: «Благослови меня, государь мой батюшка родимый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому и стану жить у него.
Госпожа была ей также радошна, принялась ее расспрашивать про батюшку родимого, про сестриц своих старшиих и про всю свою прислугу девичью, опосля того принялась сама
рассказывать, что с нею в это время приключилося; так и
не спали они до белой зари.
Рассказала она своему батюшке родимому и своим сестрам старшиим, любезныим про свое житье-бытье у зверя лесного, чуда морского, все от слова слова, никакой крохи
не скрываючи, и возвеселился честной купец ее житью богатому, царскому, королевскому, и дивился, как она привыкла смотреть на свово хозяина страшного и
не боится зверя лесного, чуда морского; сам он, об нем вспоминаючи, дрожкой-дрожал.