Неточные совпадения
Я все слышал и видел явственно и
не мог сказать ни одного слова,
не мог пошевелиться — и вдруг точно проснулся и почувствовал себя
лучше, крепче обыкновенного.
Я достал, однако, одну часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение
не овладело моим вниманием и, читая громко вслух: «Канарейки,
хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком» и проч., я думал о другом и всего более о текущей там, вдалеке, Деме.
Не позволите ли, батюшка, сделать лишний сгон?» Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться, и что отнять у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что
лучше сделать помочь и позвать соседей.
Я
не понял этих слов и думал, что чем больше родни у него и чем он ласковее к ней — тем
лучше.
Я
не видел или,
лучше сказать,
не помнил, что видел отца, а потому, обрадовавшись, прямо бросился к нему на шею и начал его обнимать и целовать.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было
лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб
не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную дверь.
Проснувшись, или,
лучше сказать, очувствовавшись на другой день поутру, очень
не рано, в слабости и все еще в жару, я
не вдруг понял, что около меня происходило.
Он начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки», чем я был очень недоволен, потому что мне хотелось прямо писать буквы; но дядя утверждал, что я никогда
не буду иметь
хорошего почерка, если
не стану правильно учиться чистописанию, что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу, а потом приняться за прописи.
Скоро стал я замечать, что Матвей Васильич поступает несправедливо и что если мы с Андрюшей оба писали неудачно, то мне он ставил «
не худо», а ему «посредственно», а если мы писали оба удовлетворительно, то у меня стояло «очень хорошо» или «похвально», а у Андрюши «хорошо»; в тех же случаях, впрочем, довольно редких, когда товарищ мой писал
лучше меня, — у нас стояли одинаковые одобрительные слова.
Но в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и те же слова, у обоих или «
не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я понял, что отец мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич всегда
лучше со мной, чем с Андрюшей.
Здоровье матери было
лучше прежнего, но
не совсем хорошо, а потому, чтоб нам можно было воспользоваться летним временем, в Сергеевке делались приготовления к нашему переезду: купили несколько изб и амбаров; в продолжение Великого поста перевезли и поставили их на новом месте, которое выбирать ездил отец мой сам; сколько я ни просился, чтоб он взял меня с собою, мать
не отпустила.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего
не выудишь
хорошего», — сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
Как нарочно, для подтвержденья слов моего отца, что с нами ничего
хорошего не выудишь, у него взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы с Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое участие.
Мы ездили туда один раз целым обществом, разумеется, около завтрака, то есть совсем
не вовремя, и ловля была очень неудачна; но мельник уверял, что рано утром до солнышка, особенно с весны и к осени, рыба берет очень крупная и всего
лучше в яме под вешняком.
Сергеевка понравилась мне еще более прежнего, хотя, правду сказать, кроме озера и старых дубов, ничего в ней
хорошего не было.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить, чтоб все учились, что она умела выбирать
хороших людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас
не обижали, и что наши солдаты при ней побеждали всех и прославились.
«Послушайте, — сказал отец, — если мать увидит, что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того может умереть; а если вы
не будете плакать, то ей будет
лучше».
На мои вопросы отец
не имел духу отвечать, что маменька здорова; он только сказал мне, что ей
лучше и что, бог милостив, она выздоровеет…
В это время года крупная рыба, как-то: язи, головли и лини уже
не брали, или,
лучше сказать (что, конечно, я узнал гораздо позднее), их
не умели удить.
В Москве он женился на мещанке, красавице и с
хорошим приданым, Наталье Сергеевой, которая, по любви или по уважению к талантам Пантелея Григорьева,
не побоялась выйти за крепостного человека.
Прасковья Ивановна рассмеялась и сказала: «А, ты охотник до картинок, так ступай с своим дядькой и осмотри залу, гостиную и диванную: она
лучше всех расписана; но руками ничего
не трогать и меня бабушкой
не звать, а просто Прасковьей Ивановной».
Я
не замедлил воспользоваться данным мне позволением и отправился с Евсеичем в залу, которая показалась мне еще
лучше, чем вчера, потому что я мог свободнее и подробнее рассмотреть живопись на стенах.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и
не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия
не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов и монахов, и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а
не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом
не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать
не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу
не бросят без куска хлеба и что
лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
К этому мать прибавила от себя, что, конечно, никто
лучше самой Прасковьи Ивановны
не узнал на опыте, каково выйти замуж за человека, который женится на богатстве.
Надобно сказать правду, что доброты, в общественном смысле этого слова, особенно чувствительности, мягкости — в ней было мало, или,
лучше сказать, эти свойства были в ней мало развиты, а вдобавок к тому она
не любила щеголять ими и скрывала их.
Если муж
не поедет, приезжай одна с ребятишками, хоть я до них и
не охотница; а всего бы
лучше чернушку, меньшего сынка, оставить у бабушки, пусть он ревет там вволю.
Мое яичко было
лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было очень грустно, что она
не услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже
не было дела.
Мне тоже захотелось выудить что-нибудь покрупнее, и хотя Евсеич уверял, что мне
хорошей рыбы
не вытащить, но я упросил его дать мне удочку побольше и также насадить большой кусок.
Заимка пруда, или,
лучше сказать, последствие заимки, потому что на пруд меня мать
не пустила, — также представило мне много нового, никогда мною
не виданного.
Мать по-прежнему
не входила в домашнее хозяйство, а всем распоряжалась бабушка, или,
лучше сказать, тетушка; мать заказывала только кушанья для себя и для нас, но в то же время было слышно и заметно, что она настоящая госпожа в доме и что все делается или сделается, если она захочет, по ее воле.
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо
лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня
не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики, груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много книг, которых я
не читал.
Все это мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время было совершенно справедливо, и я
не мог сказать против ее похвал ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце
не соглашалось, и когда мать спросила меня: «
Не правда ли, что в Чурасове будет
лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово и что там веселее.
Отец с матерью ни с кем в Симбирске
не виделись; выкормили только лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне
лучше, чем в Никольском, потому что той я почти
не ел, да и вкуса ее
не заметил: до того ли мне было!.. Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово, и на другой день около полден туда приехали.
Поведение тетушки Татьяны Степановны, или,
лучше сказать, держанье себя с другими, вдруг переменилось, по крайней мере, она казалась уже совершенно
не такою, какою была прежде.
Если я только замолчу, то он ничего
не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы
не выйдете замуж; а как неустройство вашего состояния может помешать вашему замужству и лишить вас
хорошего жениха, то я даю вам слово, что в продолжение нынешнего же года все будет сделано.
Что касается до вредного влияния чурасовской лакейской и девичьей, то мать могла быть на этот счет совершенно спокойна: все как будто сговорились избегать нас и ничего при нас
не говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал при нас подходить к Евсеичу и болтать с ним, как бывало прежде, и Евсеич, добродушно смеясь, однажды сказал мне: «Вот так-то
лучше! Стали нас побаиваться!»
Тебе хотелось помолиться казанским чудотворцам, ты
не любишь дня своего рождения (я и сама
не люблю моего) — чего же
лучше? поезжай в Казань с Алексеем Степанычем.
Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои
хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу —
не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
А есть у меня три дочери, три дочери красавицы,
хорошие и пригожие; обещал я им по гостинцу привезть: старшей дочери — самоцветный венец, средней дочери — тувалет хрустальный; а меньшой дочери — аленькой цветочик, какого бы
не было краше на белом свете.
А и как мне быть, коли дочери мои,
хорошие и пригожие, по своей воле
не похочут ехать к тебе?
Думал, думал купец думу крепкую и придумал так: «
Лучше мне с дочерьми повидаться, дать им свое родительское благословение, и коли они избавить меня от смерти
не похочут, то приготовиться к смерти по долгу христианскому и воротиться к лесному зверю, чуду морскому».
Лучше твоих палат высокиих и твоих зеленых садов
не найти на белом свете: то и как же мне довольною
не быть?
Идет она на высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик; прибежали сестрицы любезные и, увидамши ее, диву дались красоте ее девичьей и ее наряду царскому, королевскому; подхватили ее под руки белые и повели к батюшке родимому; а батюшка нездоров лежит, нездоров и нерадошен, день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливаючись; и
не вспомнился он от радости, увидамши свою дочь милую,
хорошую, пригожую, меньшую, любимую, и дивился красоте ее девичьей, ее наряду царскому, королевскому.
И отец ее, честной купец, похвалил ее за такие речи
хорошие, и было положено, чтобы до срока ровно за час воротилась к зверю лесному, чуду морскому дочь
хорошая, пригожая, меньшая, любимая; а сестрам то в досаду было, и задумали они дело хитрое, дело хитрое и недоброе: взяли они, да все часы в доме целым часом назад поставили, и
не ведал того честной купец и вся его прислуга верная, челядь дворовая.