Неточные совпадения
Лошадей выпрягли и пустили
на траву близехонько от меня, и мне это было приятно.
Я был очень доволен, узнав, что мы поедем
на своих
лошадях и что будем в поле кормить.
Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и
на мои просьбы идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей матери и распорядится кормом
лошадей.
Мы вошли широкими воротами в какое-то длинное строение;
на обе стороны тянулись коридоры, где направо и налево, в особых отгородках, стояли старые большие и толстые
лошади, а в некоторых и молодые, еще тоненькие.
Осмотрев обе стороны конюшни и похвалив в них чистоту, отец вышел опять
на двор и приказал вывести некоторых
лошадей.
Там были какие-то дикие и злые
лошади, которые бросались
на незнакомых людей.
Через несколько минут все было готово:
лошадь, удочки и червяки, и мы отправились
на Ик.
Дело состояло в том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих, в хлевы, куда загонялся
на ночь скот и
лошади.
Первый мост был так дурен, что мы должны были все выйти из кареты, даже
лошадей уносных отложили и
на одной паре коренных, кое-как, перетащили нашу тяжелую и нагруженную карету.
Уж
на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил
лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить
лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать
на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря
на растворенную дверь.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили
лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились
на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для
лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня, один
на другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
Громада подъехала к забору, весьма свободно сошла с
лошади, привязала ее к плетню и ввалилась к нам
на двор.
Общий хохот
на крыльце терзал мое ребячье самолюбие, и я, смутившись окончательно, как только сняли меня с
лошади, убежал через заднее крыльцо в занимаемую нами комнату.
На другой день к обеду действительно все сборы были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в третьем. Мы должны были проехать несколько станций по большой Казанской дороге, а потому нам привели почтовых
лошадей, и вечером мы выехали.
Тут мне объяснили, что, проехав две с половиной станции, мы своротили с большой дороги и едем теперь уже не
на тройке почтовых
лошадей в ряд, а тащимся гусем по проселку
на обывательских подводах.
Тогда же поселились во мне до сих пор сохраняемые мною ужас и отвращение к зимней езде
на переменных обывательских
лошадях по проселочным дорогам: мочальная сбруя, непривычные малосильные лошаденки, которых никогда не кормят овсом, и, наконец, возчики, не довольно тепло одетые для переезда и десяти верст в жестокую стужу… все это поистине ужасно.
Мы поехали
на своих
лошадях: я с отцом и матерью в повозке, а сестрица с братцем, Парашей и кормилицей — в возке, то есть крытой рогожей повозке.
Он пришел, увидел опасность и приказал как можно скорее заложить
лошадь в роспуски и привезть лодку с мельницы,
на которой было бы нетрудно перевезти
на берег этих безумцев.
Глядя
на эти правильно и непрерывно движущиеся фигуры людей и
лошадей, я забыл окружающую меня красоту весеннего утра.
Отец пошел
на вспаханную, но еще не заборонованную десятину, стал что-то мерить своей палочкой и считать, а я, оглянувшись вокруг себя и увидя, что в разных местах много людей и
лошадей двигались так же мерно и в таком же порядке взад и вперед, — я крепко задумался, сам хорошенько не зная о чем.
В несколько дней сборы были кончены, и 2 августа, после утреннего чаю, распростившись с бабушкой и тетушкой и оставив
на их попечение маленького братца, которого Прасковья Ивановна не велела привозить, мы отправились в дорогу в той же, знакомой читателям, аглицкой мурзахановской карете и, разумеется,
на своих
лошадях.
На перевозе ночевало много народу, и уже одна большая завозня, битком набитая
лошадьми и телегами с приподнятыми передками и торчащими вверх оглоблями, чернелась
на середине Волги, а другая торопливо грузилась, чтобы воспользоваться благополучным временем.
Наконец и наша завозня с каретой и
лошадьми, которую, точно, несколько снесло, причалила к пристани; экипажи выгрузили и стали запрягать
лошадей; отец расплатился за перевоз, и мы пошли пешком
на гору.
Когда мы взошли
на первый взлобок горы, карета догнала нас; чтобы остановиться как-нибудь
на косогоре и дать вздохнуть
лошадям, надобно было подтормозить оба колеса и подложить под них камни или поленья, которыми мы запаслись: без того карета стала бы катиться назад.
Крепкие и сильные наши
лошади были все в мыле и так тяжело дышали, что мне жалко было
на них смотреть.
Отец с матерью ни с кем в Симбирске не виделись; выкормили только
лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне лучше, чем в Никольском, потому что той я почти не ел, да и вкуса ее не заметил: до того ли мне было!.. Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово, и
на другой день около полден туда приехали.
Мы остановились в том же доме, выкормили
лошадей и сейчас поехали
на перевоз.
Люди наши рассказывали, что натерпелись такого страху, какого сроду не видывали, что не спали всю ночь и пробились с голодными
лошадьми, которые не стояли
на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню.
Нас ожидала новая остановка и потеря времени: надо было заехать в деревню Часовню, стоящую
на самом берегу Волги, и выкормить
лошадей, которые около суток ничего не ели.
Сначала отец не встревожился этим и говорил, что
лошадям будет легче, потому что подмерзло, мы же с сестрицей радовались, глядя
на опрятную белизну полей; но снег продолжал идти час от часу сильнее и к вечеру выпал с лишком в полторы четверти; езда сделалась ужасно тяжела, и мы едва тащились шагом, потому что мокрый снег прилипал к колесам и даже тормозил их.
Мы ехали так скоро
на своих
лошадях, как никогда не езжали.
Признаюсь, я не мог смотреть без содрогания из моего окошечка
на это страшное движение огромной водяной глубины, по которой скакали наши
лошади.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом
на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Неточные совпадения
Осип. Да так. Бог с ними со всеми! Погуляли здесь два денька — ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте
на них! не ровен час, какой-нибудь другой наедет… ей-богу, Иван Александрович! А
лошади тут славные — так бы закатили!..
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «
Лошадей!» И там
на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
Под берегом раскинуты // Шатры; старухи,
лошади // С порожними телегами // Да дети видны тут. // А дальше, где кончается // Отава подкошенная, // Народу тьма! Там белые // Рубахи баб, да пестрые // Рубахи мужиков, // Да голоса, да звяканье // Проворных кос. «Бог
на́ помочь!» // — Спасибо, молодцы!
Глядишь, ко храму сельскому //
На колеснице траурной // В шесть
лошадей наследники // Покойника везут — // Попу поправка добрая, // Мирянам праздник праздником…
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму,
на семи горах построен,
на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно
лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.