Виновата ли она?

Наступил май месяц, мне предстоял выпускной экзамен; скоро я должен был проститься и с университетом, и с Москвою, и с моими Ваньковскими. Судьба Лидии Николаевны решена окончательно: она помолвлена за Марасеева, хотя об этом и не объявляют. Свадьба, вероятно, будет скоро, потому что готовят уже приданое. Пионова торжествует и приезжает раз по семи в день.

Марья Виссарионовна еще более подчинилась приятельнице; как проснется, так и посылает за нею. Марасеев, говорят, нанял щегольскую квартиру; он решительно цветет и целые дни у Ваньковских. Лицо его сделалось менее опухло и красно. Лидия Николаевна не принимает никакого участия в хлопотах о своей свадьбе, но с женихом ласкова. Иногда мне досадно на нее, а чаще жаль, мы с ней почти не видимся, хоть я и бываю у них почти каждый день; она как будто бы избегает меня… Леонид по наружности спокоен. Меня очень радует, что он начал заниматься, и тут только я увидел, какими блестящими способностями он наделен был от природы. В две недели он прошел с самыми легкими от меня пособиями весь гимназический курс математики и знал его весьма удовлетворительно. О свадьбе сестры он говорил мало. Я раз его спросил, передавал ли он Лидии Николаевне, что мы узнали о ее женихе, он отвечал, что нет, и просил меня не проговориться; а потом рассказал мне, что Иван Кузьмич знает от Пионовой весь наш разговор об нем и по этому случаю объяснялся с Марьею Виссарионовною, признался ей, что действительно был тогда навеселе; но дал ей клятву во всю жизнь не брать капли вина в рот, и что один из их знакомых, по просьбе матери, ездил к бывшему его полковому командиру и спрашивал об нем, и тот будто бы уверял, что Иван Кузьмич — добрейший в мире человек. Все бы это было хорошо, только, кажется, Леонид мало этому верил, да и у меня лежало на сердце тяжелое предчувствие; внутренний голос говорил мне: быть худу, быть бедам!

Марья Виссарионовна, сердившаяся на сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною не кланялась и не говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у Леонида, она прислала за мною и просила, если я свободен, прийти к ней. Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда не бывало, сама предложила мне курить.

— Я вас давно хотела спросить, — начала она, — что, Леонид, видно, совсем от меня хочет отторгнуться?

— Почему же вы это думаете? — спросил я ее, наоборот.

— Потому что я его совсем не вижу: что он этим хочет показать?

— Он думает, что вы сердитесь на него за последнее объяснение, в котором и я участвовал.

— Я не могла тогда не рассердиться: он слишком забылся.

— Чем же он забылся? Он говорил только по искреннему желанию добра Лидии Николаевне.

— По искреннему желанию добра Лидии Николаевне? Да чем же вы, господа, после этого меня считаете? Неужели же я менее Леонида и вас желаю счастия моей дочери, или я так глупа, что ничего не могу обсудить? Никто из моих детей не может меня обвинить, чтобы я для благополучия их не забывала самой себя, — проговорила Марья Виссарионовна с важностию.

Я уверен, что этот монолог сочинила ей Пионова, и все эти мысли подобного материнского самодовольства она ей внушила.

— Я удивляюсь, — продолжала Марья Виссарионовна, — я прежде никогда в поступках Леонида не замечала ничего подобного и не знаю, откуда он приобрел такие правила.

Я понял, что это было сказано на мой счет.

— Вы с ним дружны, — отнеслась она потом ко мне прямо, — растолкуйте ему, что так поступать с матерью грешно.

— Леонид Николаич и без моих наставлений вас любит и уважает, — возразил я.

— Отчего ж он убегает меня? Вы сами имеете матушку, каково бы ей было, если бы вы не захотели видеть ее? И что это за фарсы? Сидит в своем кабинете, как запертый, более месяца не выходит сюда. Мне совестно всех своих знакомых. Все спрашивают: что это значит, что его не видать? И что же я могу на это сказать?

«Не все знакомые, а только Пионова спрашивает тебя об этом, потому что ей скучно без Леонида», — подумал я.

— Леонид Николаич придет сейчас, если вы ему прикажете, — сказал я вслух.

— А если не придет?

— Придет-с.

— Нет, я вижу, вы его не знаете: он очень упрям. Поспоримте, что не придет.

— Извольте.

— Сходите сами, и увидите.

Я пошел, сказал Леониду, и он, как я ожидал, тотчас же пришел со мною. Марье Виссарионовне было это приятно, отчасти потому, что, любя сына, ей тяжело было с ним ссориться, а более, думаю, и потому, что она исполнила желание своего друга Пионовой и помирилась с Леонидом. Однако удовольствие свое она старалась скрыть и придала своему лицу насмешливое выражение.

— Я сейчас об тебе спорила, — начала она.

Леонид молчал.

— Я говорила, что ты не придешь.

— Нет-с, я пришел, — отвечал Леонид.

— Отчего же ты такой нахмуренный; все еще изволишь на меня гневаться?

— Я не гневаюсь, а вступался только за сестру. За что надобно на меня сердиться — вы ничего, а где я не виноват — сердитесь.

— Я ни за что на тебя не могу сердиться. Тебе стыдно быть в отношении меня таким неблагодарным.

Леонид молчал.

— Я не могу понять, — продолжала Марья Виссарионовна, — с чего ты взял так об Лиде беспокоиться; она сама выбрала эту партию.

— Никогда бы она не выбрала, если бы вы два года не настаивали и не требовали бы от нее этой жертвы.

— Оставим, Леонид, этот разговор; если ты пришел сердить меня, так лучше было бы тебе не приходить.

— Я вас и не думаю сердить, а только говорю и всегда скажу, что выдать Лиду за этого человека — значит погубить ее.

Марья Виссарионовна усмехнулась.

— Он глуп… пьян, — продолжал Леонид, — состояние у него никто не знает какое… пугает нас своим векселем, который при наших делах ничего не значит; а если, наконец, нужно с ним расплатиться, так пусть лучше продадут все, только бы с ним развязаться.

Желая поддержать Леонида, я тоже вмешался.

— За Ивана Кузьмича выдать не только Лидию Николаевну, но и всякую девушку есть риск; это мнение об нем общее — мнение, которое мне высказал его товарищ, в первый раз меня увидевший.

Марья Виссарионовна молчала. Наши представления начинали ее колебать, инстинкт матери говорил за нас, и, может быть, мы много бы успели переделать, но Пионова подоспела вовремя. Марья Виссарионовна еще издали услышала ее походку и сразу изменилась: ничего нам не ответила и, когда та вошла, тотчас же увела ее в спальню, боясь, конечно, чтобы мы не возобновили нашего разговора.

На другой день я спросил Леонида, нет ли каких последствий нашего объяснения.

— Никаких; со мною мать ласкова, — отвечал он.

— А об Лидии Николаевне что говорит?

— Поет старые песни; ничего тут не сделаешь.

Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну было совершенно бесполезно; но что же, наконец, сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя Леонид просил меня не говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я не верил, тем более что она худела с каждым днем.

Экзамен кончился, оставалась всего неделя до моего отъезда из Москвы. Я пришел к Леониду с раннего утра и обедал у него. Часу в седьмом Марья Виссарионовна с женихом уехала на Кузнецкий мост. Леонид пошел в гостиную, я за ним; он сел за рояль и начал одну из сонат Бетховена. Я часто слыхал его игру и вообще любил ее, но никогда еще она не производила на меня такого глубокого впечатления: Леонид играл в этот раз с необыкновенным одушевлением, как будто бы наболевшее сердце его хотело все излиться в звуках. Вошла Лидия Николаевна.

— Я пришла послушать брата, — сказала она и села около меня.

Леонид продолжал играть и не обращал на нас внимания.

— Вы скоро едете? — спросила меня Лидия Николаевна вполголоса.

— Чрез неделю.

— Не забывайте нас: мне жаль брата, он очень вас любит и станет скучать без вас.

— Что делать, будем хотя изредка переписываться, — сказал я.

Несколько минут мы молчали.

— Вы слышали, я замуж выхожу? — начала Лидия Николаевна совсем тихим голосом.

— Слышал.

— Вам нравится мой выбор?

Я молчал.

— Он очень хороший человек.

Я молчал.

— Я ему давно нравлюсь.

— Еще бы вы ему не нравились, — сказал я, наконец. В голосе моем против воли слышалась досада.

— Скоро свадьба? — прибавил я.

— Не знаю.

— Где вы будете постоянно жить?

— Тоже не знаю, ничего не знаю… За что маменька сердится на брата?

— За вас.

— Ах, боже мой! Я это предчувствовала. Уговорите его, пожалуйста, чтобы он ее не сердил: у нее горя много и без нас.

— Он ни в чем не виноват; я на его месте сделал бы больше, — возразил я.

— Что же бы вы сделали?

— Я бы на вас стал действовать.

— А если бы я вас не послушалась?

— Не думаю.

— Нет, не послушалась бы; я бы, может быть, согласилась с вами, но не послушалась, потому что не могу собой располагать.

Мы опять молчали.

— Сколько я предан вашему семейству, — начал я, — как искренне люблю вашего брата и как желаю вам счастия: это видит бог!.. И уверен, что из вас выйдет кроткая, прекрасная семьянинка, но будущего вашего мужа не знаю.

— Он любит меня.

— Уверены ли вы в этом? И, наконец, любите ли вы сами его?

— Я привыкла к мысли быть его женою и уважаю его за постоянную дружбу к нам.

— Лидия Николаевна, не обманываете ли вы себя? Иван Кузьмич вам не пара; когда-то вы мне сказали, что выйдете замуж по расчету, потому что это удобнее, тогда я не поверил вашим словам.

— Как вы все помните!

— Это нетрудно, потому что вижу подтверждение ваших слов, хотя все-таки не могу допустить той мысли, чтобы вами руководствовало столь ничтожное чувство.

— Отчего же?

— Оттого, что оно прилично только самым пустым женщинам, которые сами не способны любить, да и их никто не полюбит.

— А если я именно такая женщина?

— Если вы такая женщина, то смотрите остерегитесь и не ошибитесь в расчете.

— Нет, я не такая: не обвиняйте меня, вы многого не знаете.

— Все знаю, — возразил я, — и все-таки вас обвиняю… — хотел было я добавить, но, взглянув на Лидию Николаевну, остановился: у ней были полные слез глаза. Леонид тоже взглянул на нас, перестал играть, встал и увел меня к себе в кабинет.

— Что вы такое говорили с Лидой? — спросил он.

Я рассказал ему от слова до слова: ему было неприятно.

— Зачем? Не говорите ей более: будет с нее и без наших слов, — сказал он и вздохнул.