Виновата ли она?

Иван Кузьмич жил в Грузинах. Я ехал к нему часа два с половиною, потому что должен был проехать около пяти верст большими улицами и изъездить по крайней мере десяток маленьких переулков, прежде чем нашел его квартиру: это был полуразвалившийся дом, ход со двора; я завяз почти в грязи, покуда шел по этому двору, на котором, впрочем, стояли новые конюшни и сарай. Я сейчас догадался, что Иван Кузьмич выбирал квартиру с большими удобствами для лошадей, чем для себя. В маленькой темной передней встретил меня лакей и, проворно захлопнув дверь в залу, стал передо мною, как бы желая загородить мне дорогу.

— Дома Иван Кузьмич? — спросил я.

Лакей замялся.

— Я не знаю-с: они дома, да не почивают ли? Позвольте я доложу-с, — отвечал он и ушел в залу, опять притворив дверь. Через несколько минут он возвратился, неся в руках поднос с пустым графином и объедками пирога. Поставив все это, бегом побежал в сени и возвратился оттуда с умывальником и полотенцем и прошел в залу. Положение мое становилось несносно; я стоял, не снимая ни шинели, ни калош, в полутемноте и посреди удушливого запаха, который происходил от висевших тут хомутов, смазанных недавно ворванью. Лакей еще несколько раз прибегал за сапогами, сюртуком, головною щеткою, которые хранились тут же в передней, и, наконец, разрешил мне вход. Иван Кузьмич встретил меня с распростертыми объятиями, обнял и крепко поцеловал. Не ожидая такой нежности, я попятился и с удивлением взглянул ему в лицо: оно не только было красно, но пылало, и глаза были уже совсем бессмысленные. Вместе с ним вышел толстейший и высочайший мужчина, каких когда-либо я видал, с усищами до ушей, с хохлом, с огромным животом, так что довольно толстый Иван Кузьмич и я, не совсем маленький, казались против него ребятами, одним словом, на первый взгляд страшно было смотреть. Он мне расшаркался, и при этом закачался весь пол. Иван Кузьмич поздоровался со мною и облокотился на печку.

— Очень рад, — начал он, едва переминая язык, — прошу познакомиться, — прибавил он, указывая на огромного господина: — мой приятель, Сергей Николаич, а они учитель Марьи Виссарионовны, очень рад… извините, пожалуйста, я не ожидал вас: недавно проснулся, будьте великодушны, извините… Сделайте милость, господа, пожалуйте в гостиную. Сергей Николаич! Что ж ты церемонишься? Мы с тобою не сегодня знакомы; ты свинтус после этого… Сделайте милость, простите великодушно; мы с ним по-приятельски, — болтал хозяин и, наконец, пошел в гостиную, шатаясь из стороны в сторону. Не оставалось никакого сомнения, что он был мертвецки пьян. Мы пошли за ним, громадный господин был тоже сильно выпивши, только ему было это ничего: у него все выходило испариною, которая крупными каплями выступила на лбу и которую он беспрестанно обтирал, но она снова появлялась.

В так названной гостиной, в которой был какой-то деревянный диван и несколько стульев, сидел молодой офицер и курил трубку. Он мне особенно бросился в глаза тем, что имел чрезвычайно худощавое лицо, покрытое всплошь желчными пятнами.

Иван Кузьмич опять принялся за рекомендацию.

— Позвольте вас познакомить: поручик Данович — учитель Марьи Виссарионовны; прошу полюбить друг друга.

Зачем он нас просил, чтобы мы полюбили друг друга, неизвестно.

Я потупился, поручик усмехнулся, однако мы раскланялись.

— Очень, право, рад, ко мне вот сегодня приехал Сергей Николаич, потом господин Данович пришел… потом вы пожаловали: благодарю… только извините, пожалуйста; я такой человек, что всем рад, извините… — проговорил Иван Кузьмич и потупил голову. Поручик качал головою; толстый господин не спускал с меня глаз. Мне сделалось неприятно и неловко.

— Вы кого у Марьи Виссарионовны учите? Леонида или маленьких девочек? — спросил он меня необыкновенно густым басом.

— Леонида, — отвечал я.

Сергей Николаич откашлялся.

— Славный малый Леонид, — продолжал он, — только ко мне не ездит, да и сам я давно не бывал у них: с год!.. Все нездоровится.

«Ему нездоровится», — подумал я и внутренне рассмеялся; скорее в молодом слоне можно было предположить какую-нибудь болезнь, чем в нем.

— Жена моя часто у них бывает; видали там мою жену? — отнесся опять ко мне Сергей Николаич.

— Вашу супругу? — спросил я, не отгадывая еще, кто этот господин.

— Да, Пионову; я имею честь быть господином Пионовым, а госпожа Пионова — моя нежнейшая супруга, верная жена и подруга дней моих печальных.

— Видал-с, — отвечал я.

Так вот кто был супруг Пионовой; недаром она не возит его к Ваньковским и говорит, что он домосед.

— Хорошо, что я вспомнил об жене, — продолжал Пионов, обращаясь к хозяину. — Она меня поедом ест за твоего бурку; говорит: зачем купил, не нравится. Да полно, что ты нахмурился?

— Бурку?.. — отозвался Иван Кузьмич. — Бурка, брат, славная лошадь; если бы мне такая попалась, я сейчас дам тысячу целковых.

— Возьми назад, я за полтысячи уступлю.

— Давай, возьму!.. Что ж, разве не возьму?

— Бери, мне самому жаль. Как бы не барыня, я бы с ней не расстался.

Поручик взглянул на меня и усмехнулся.

— Барыня… барыня, — говорил Иван Кузьмич, — твоя барыня, брат, милая; я у ней ручку поцелую, а ты в лошадях ничего не смыслишь; ты что говорил про белогривого жеребца?

— Что говорил?

— Что говорил! Не помнишь? Ты говорил, выкормок, вот он тебе и показал себя! Зачем же ты его на завод ладил? Выкормки, брат, на завод нейдут; что ты мне говоришь!

Пионов ничего не возражал. Я встал с тем, чтобы уехать.

— Прощайте, Иван Кузьмич, — сказал я, раскланиваясь.

— Сделайте милость, прошу вас покорнейше, посидите, — возразил он, разведя руками, — извините меня великодушно, вам, может быть, скучно у меня, а я душевно рад. Позвольте мне хоть трубку вам предложить; будьте так добры, выкурите хоть трубку.

— Позвольте, — отвечал я и сел.

— Фомка! — крикнул Иван Кузьмич. — Трубку подай!

— Очень рад, что вы пожаловали, только извините меня; я сегодня нездоров что-то: насморк, что ли?

Между тем Пионов встал, как-то особенно кашлянул и вышел в другую комнату, впрочем, он не совсем ушел, как видел я в зеркале, а остановился в дверях и начал делать Ивану Кузьмичу знаки и манить его рукою, но тот не замечал.

— Вас зовут, Иван Кузьмич, — сказал поручик.

Иван Кузьмич поднял голову и, заметив приятеля, встал и едва попал в дверь; тот начал ему шептать что-то на ухо, а он только мотал головою, и, наконец, оба ушли.

— Как наклюкались, — проговорил им вслед поручик, обращаясь ко мне.

— Что такое у них сегодня? — спросил я.

— Не знаю-с, я пришел, они уж были готовы; у них, впрочем, часто это бывает. Вы давно знакомы с Иваном Кузьмичом?

— Нет, я у него сегодня только в первый раз; скажите, пожалуйста, хороший он человек?

— Человек он добрый, только слаб ужасно. В одном полку со мной служил; полковник прямо ему предложил, чтобы он по своей слабости оставил службу. Товарищи стали обижаться, ремарку делает на весь полк.

Холодный пот выступил у меня, слушая поручика; хотя по желчному лицу его и можно было подозревать, что он о себе подобных не любит отзываться с хорошей стороны, но в этом случае говорил, видимо, правду.

— Что же он здесь делает в Москве? — спросил я.

— Да ничего не делает, кутит. Говорят: жениться хочет. Не знаю, какая идет за него девушка, а большой рыск с ее стороны.

— Если он добрый человек и будет любить жену, то, может быть, и перестанет кутить, — заметил я.

— Вряд ли-с! Привычку сделал большую, — возразил поручик.

— Но еще скажите мне, сделайте милость, богат он или нет?

— Состояние есть; ему после брата много досталось, безалаберно только живет очень. Один этот толстый Пионов его лошадьми да картами в год тысячи на две серебром надует.

— А они приятели?

— Как же-с, друзья по графину.

Вот почему Пионова так хлопочет за Ивана Кузьмича. Боже мой! Неужели мы с Леонидом не успеем разбить их козней? Я было хотел еще расспросить поручика, но Иван Кузьмич и Пионов возвратились. Они, вероятно, еще клюкнули. Сил моих не было оставаться долее. Я опять начал прощаться, Иван Кузьмич не отпускал.

— Обяжите меня, сделайте милость, посидите; я вас, кажется, ничем не обидел, а что если… извините меня, выкушайте по крайней мере шампанского, что же такое; я имел честь познакомиться с вами у Марьи Виссарионовны, которую люблю и уважаю. Вот Сергей Николаич знает, как я ее уважаю, а что если… так виноват. Кто богу не грешен, царю не виноват.

— Мне надобно, Иван Кузьмич, ехать на лекции.

— Вы и поезжайте, Христос с вами, дай вам бог доброго здоровья, а шампанского выпьем: извините, это уже нельзя.

— Благодарю вас, я не пью. Позвольте мне уехать, — сказал я решительно.

Иван Кузьмич обиделся.

— Бог с вами, поезжайте, что ж! Вы человек ученый, а мы люди простые, что ж? Бог с вами, а что если… — Я не дождался конца его речи и пошел.

— Позвольте хотя проводить, что же такое?.. — говорил он и пошел за мною.

Как я ни торопился надеть шинель, он, однакож, успел меня на крыльце нагнать и, желая подать мне руку, пошатнулся и, конечно, хлопнулся бы в грязь, если бы не подхватил его под руку лакей.

Я возвратился домой, возмущенный донельзя. Леонид прав! Говорят, он добр; но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый. Вечером я поехал к Леониду, чтобы передать ему все, что видел, и застал его в любимом положении, то есть лежащим на кушетке.

— Я сегодня был у Ивана Кузьмича, — начал я.

— Зачем?

— Так, мне хотелось узнать его хорошенько.

— Что же вы узнали?

Я рассказал ему, чему был свидетелем и что говорил мне поручик.

Леонид слушал молча, и только выступившие на лице его красные пятна заставляли догадываться, каково ему было все это слышать. Мне сделалось даже жаль, зачем я ему рассказал.

— Во всяком случае, — заключил я, — мы все это должны передать вашей матушке и Лидии Николаевне.

— Теперь уж поздно, вчера дали слово ему, Лида согласилась.

— Леонид Николаич! — воскликнул я. — Это будет с нашей стороны жестоко и бесчестно скрыть подобные вещи.

— Лиде нечего теперь говорить, а матери, пожалуй, скажем.

— Когда же?

— Да хоть теперь пойдемте.

— Мне говорить?

— Нет, я буду от себя.

В передней нам сказали, что приехала Пионова.

— Ловко ли будет? — заметил я.

— Ничего, еще лучше, — решил Леонид.

Мы вошли. Марья Виссарионовна, должно быть, о чем-нибудь совещалась с своею приятельницею. При нашем входе они обе замолчали. Пионова, увидев Леонида, закатила глаза и бросила на него такой взгляд, что мне сделалось стыдно за нее.

— Вот он сейчас был у Ивана Кузьмича, — начал тот прямо, показывая на меня.

Обе дамы переглянулись с удивлением, не понимая, к чему он это говорит.

— Ваш муж был тоже там, — прибавил он Пионовой.

— Вы видели мужа? — отнеслась она ко мне.

— Видел-с.

— Познакомились с ним?

— Познакомился.

— Очень рада. Он чрезвычайно любит молодых людей — это его страсть.

— А теперь он дома? — спросил Леонид.

— Дома.

— Я думал, что он еще у Ивана Кузьмича; они там пьют с утра; Иван Кузьмич так напился, что на ногах не стоит, — отрезал он.

Марья Виссарионовна побледнела. Пионова вспыхнула.

— Перестаньте, Леонид, врать, — начала мать строгим голосом. — Я тебе давно приказывала, чтобы ты не смел так говорить о человеке, которого я давно знаю и уважаю.

— Напился пьян… на ногах не стоит… я не понимаю даже этого и не знаю, что такое было у Ивана Кузьмича; может быть, какой-нибудь завтрак, а муж приехал вовсе не пьяный. Мне слышать подобную клевету даже смешно, — проговорила Пионова.

Я хотел было отвечать ей, но Леонид перебил меня:

— Говорят не о вашем муже, а об Иване Кузьмиче, который у нас рюмки сладкой водки не пьет, а дома тянет по целому штофу. Что вам говорил про него прежний его товарищ? — отнесся он ко мне.

— Я вам передавал, — отвечал я.

— Из прежних его товарищей никто ничего про него не скажет дурного; его все товарищи обожали в полку; мой муж служил с ним с юнкеров, так нам лучше знать Ивана Кузьмича, чем кому-нибудь другому.

— Вы всегда его хвалите, а за что же его из службы выгнали?

— Как выгнали?

— Так, выгнали.

Пионова засмеялась принужденным смехом.

— Ах, боже мой, боже мой! Чего не выдумают! Ивана Кузьмича выгнали! Ивана Кузьмича!.. — воскликнула она таким тоном, как будто бы это было так же невозможно, как самому себе сесть на колена. — Слышите, Марья Виссарионовна, что еще сочинили? Вы хорошо знаете причину, по которой Иван Кузьмич оставил службу, и его будто бы выгнали! Ха, ха, ха…

— Сочиняете более всех вы! — возразил Леонид.

Пионова только пожала плечами.

— Леонид Николаич какое-то особенное удовольствие находит говорить мне дерзости. Не знаю, чем подала я повод, — сказала она, покачав грустно головою.

— Ты выводишь, наконец, меня из терпения, Леонид! — проговорила грозно Марья Виссарионовна. — Царь небесный! Что я за несчастная женщина, всю жизнь должна от всех страдать, — прибавила она и начала плакать.

— Успокойтесь, Марья Виссарионовна, умоляю вас, пощадите вы себя для маленьких ваших детей. Леонид Николаич так только сказал, он не будет более вас расстраивать.

— Расстраиваете вы, а не я, — перебил тот.

— Перестань, Леонид! — воскликнула опять Марья Виссарионовна. — Душечка Лизавета Николаевна, скажите ему, чтоб он ушел; он меня в гроб положит.

— Cher Leonide, ayez pitie de votre mere [Дорогой Леонид, пожалейте свою мать (франц.).], — произнесла Пионова своим отвратительным голосом, которому старалась придать умоляющее выражение.

Леонид встал и, хлопнув дверьми, ушел, оставив меня в самом щекотливом положении. Марья Виссарионовна продолжала плакать. Пионова ее утешала. Я так растерялся, что решительно не находился, оставаться ли мне или уйти. Вдруг дверь отворилась, явился Иван Кузьмич, и явился как ни в чем не бывало: кроме красноты глаз и небольшой опухлости в лице, и следа не оставалось утренней попойки. Пионова сначала сконфузилась, но, увидев, что Марасеев в обыкновенном состоянии, насмешливо взглянула на меня. Марья Виссарионовна отерла слезы и ласково поклонилась гостю. Иван Кузьмич, раскланявшись с дамами, подал мне дружески руку. Не помню, как я просидел еще несколько времени, как поклонился всем и пошел к Леониду, которого застал сидящим за столом. Он схватил себя за голову и, кажется, плакал. Я не хотел его еще более волновать и потому молча простился с ним и уехал.