Кажется весьма естественным дополнить схему и в свете концепции асимметричного дуализма
языкового знака.
Невербальные средства коммуникации могут выполнять все основные функции
языковых знаков, т. е. фактически заменять текст.
Во-вторых, слова связаны друг с другом словообразовательными связями, что отчасти компенсирует принцип произвольности
языкового знака.
К этому списку можно ещё добавить независимость смысла
языковых знаков от их физического носителя.
Он рассматривал
языковой знак – допустим, слово – как единство означающего и означаемого… то есть формы… внешней оболочки знака… собственно звуков… и смысла…
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: глыбовый — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Число
языковых знаков бесконечно, их нельзя изменить как систему, в отличие от алфавита, состоящего из ограниченного числа знаков.
Существенное достоинство представленной здесь теории – расширение концепции семиозиса и семиотики
языкового знака в художественном тексте.
Форма
языкового знака никак не связана с обозначаемой вещью или явлением.
Как мы видим, в этом определении также имеется упорядоченная (синтаксическими правилами) последовательность
языковых знаков (текст), вообще говоря, не обязательно речевых – это может быть и фиксированная дискретная последовательность жестов языка глухонемых и пр. «Индивидуумы» (носители языка, т. е. обладатели такого преобразователя) обмениваются текстами, осуществляя посредством языка коммуникативную функцию.
При этом считается, что главным является исследуемый (феномен
языковые знаки, параметры речевой деятельности); остальные факторы, управляющие поведением человека, как правило, не учитываются (хотя, конечно, продолжают действовать).
Из
языкового знака указания жест обратился в знак сокрытия.
Да, какая-то часть информации поступает к нам через речь, с помощью
языковых знаков.
На рассмотренной основе развивается язык и способность оперировать
языковыми знаками по особым правилам, высшим уровнем которых являются логические правила.
Если учесть, однако, что в данном случае знаки представляют собой опредмеченные и вынесенные вовне телесно-двигательные возможности человека и что им, следовательно, как подлинным его органопроекциям изначально присуща обратная, центростремительная и эго-центричная интенция, однозначно связующая их с обобщённым предметным понятием, представленным в нас прежде всего на биодинамическом уровне проприоцепции, – если, повторяю, учесть всё это, то тогда и проблема значения
языкового знака предстанет перед нами в несколько непривычном свете.
Материя
языковых знаков служит посредником между идеальным знака и идеальным предмета.
Именно поэтому
языковой знак является логически единственно возможным, бесценным средством для производства человеческого мышления и удобен для хранения и передачи его поколениям благодаря его идеальному образу, отпечатанному в мозгу.
Проблема природы
языкового знака перерастает в природу самого объекта лингвистического анализа, основу всего теоретического языкознания.
Автор придерживается билатеральной теории
языкового знака, согласно которой означающее и означаемое представляют собой единство.
Эта модель
языкового знака соответствует его материально-диалектической сущности.
Основное открытие скальда было в сущности лингвистическим: скальды осознали и возвели в художественный канон принцип условности
языкового знака и научились оперировать единицами его плана выражения как элементами чистой формы.
Если суммировать сказанное, становится понятным, что именно сложная цепочка референций, выстраивающаяся за содержательной стороной
языкового знака, может привести нас к выявлению качественных различий между абстрактной и конкретной лексикой и помочь понять ту роль, которую играет вторичная конкретизация (вещественная коннотация) в осмыслении и функционировании абстрактной лексики.
Благодаря использованию
языкового знака выбор единственной из всех имеющихся в наличии здесь и сейчас возможностей может целиком переместиться теперь в область словесно маркированных смыслов, относительно свободное оперирование которыми в этом их маркированном виде окончательно приводит наше собственное сознание в себя, т. е. в состояние, когда оно в состоянии работать и со знанием вроде бы дела, но одновременно и уже в полном временном отрыве от практической реализации последнего.
Такое понимание
языкового знака объемлет в себе всю философию языка.
Языковые знаки служат заместителями объектов, к которым знаки отсылают.
Материальный
языковой знак имеет линейный, дискретный характер.
Когда говорят о лексическом значении, прежде всего имеют в виду набор сем, заключённых в означаемом
языкового знака.
Тогда
языковой знак предстаёт как триединая сущность: означающее, денотат и сигнификат.
По этому двигательному параметру все три предметных понятия: ‘табуретка’, ‘стул’ и ‘кресло’, – являясь результатом спонтанного обобщения проприоцептивного опыта, действительно перекрывают друг друга в смысловом отношении, заранее обусловливая тем самым (благодаря в основном наличию у всех нас полновесного телесного низа и в первую очередь зада) спонтанную оценку соответствующих
языковых знаков как близких по своей семантике.
Оценочные наслоения на первичную семантику
языковых знаков указывают на экспрессивность последних.
Система
языковых знаков подчинена совершенно иным механизмам.
Некоторые лингвисты полагают, что понятие
языкового знака совершенно чуждо лингвистике и привнесено в неё извне.
В качестве
языковых знаков имена указывают не только на абстрагированный общим именем объект внимания, но и одновременно указывают на имеющее то же самое имя понятие об этом объекте.
При таком формально-объективистском подходе за скобками, естественно, остаётся вопрос об отношении
языкового знака с человеком, в котором, однако, только и может иметь место реальная, а не формальная интеграция всех трёх фиксируемых в ходе лингвистического анализа разнородных компонентов лексического значения слова.
Очевидно, что преследуемая формалистом чистота семантического представления стула, которая помимо экстероцептивно трактуемого зрения (полностью совпадающего, кстати сказать, при такой упрощённой трактовке с чистым умо-зрением) не допускает в принципе никакой отсылки к человеческому естеству (за исключением, разумеется, мозга и глаза как анатомических представителей всё того же отвлечённого умо-зрения), достигается здесь за счёт именно этой, весьма нехитрой процедуры закавычивания, прямо сводящей компонентный анализ
языковых знаков к компонентному анализу внешних объектов внеязыковой действительности – к умозрительному разъятию их на зримые части и к последующей их умозрительной же сборке, графически представляемой обычно уравнениями типа: табуретка= ‘ножки + сиденье’, стул= ‘ножки + сиденье + спинка’, кресло= ‘ножки + сиденье + спинка + ручки’.
Иначе говоря, содержательность эпической формы основывается на принципе мотивированности
языкового знака, возводимом в эпической поэзии в степень художественного канона.
Согласно моей логической теории, это правило есть часть определения
языковых знаков «Все», «имеет признак» и «относится к классу» (или «есть»).
Например: считая, что «языковая игра (в максимально широком понимании термина) – это нетрадиционное, неканоническое использование языка, это творчество в языке, это ориентация на скрытые эстетические возможности
языкового знака», полагают, что «языковые правила носят нежесткий характер, и шаблоны, или модели, создают только основу, канву для деятельности говорящего» и что «те нарушения, отклонения от моделей, что допускает в своей речи человек, сами оказываются моделируемыми, они также сводимы к определённым образцам» [Норман 1987: 168, 170]; многочисленные примеры языковой игры, приведённые в цитируемом источнике, показывают, что она призвана вызывать преимущественно комический эффект либо выступает как разновидность «искусства для искусства» – «иногда и “просто так”, для собственного удовольствия» [Норман 1987: 169].
Это отличает его взгляды от современной лингвистики, которая разработала более детальную и последовательную систему описания
языковых знаков.
Это означает, что они специфическим для них образом причастны к характернейшему для языковых (и собственно речевых) образований вообще противоречию расчленённых целостностей, обусловленному линейностью комбинаций
языковых знаков.
Самостоятельный
языковой знак – слово.
Как вторичные
языковые знаки, паремии представляют собой самостоятельные, замкнутые, устойчивые фразы, являющиеся знаками-маркёрами различных бытовых и обрядовых ситуаций.
Человеческие
языковые знаки – это антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются животными.
Выбор знака не основан на разумной норме,
языковой знак произволен, немотивирован.
Таким свойством обладает
языковой знак, способный что-то означать, сообщать, но только в сознании по ассоциативной связи с реальным внешним предметом, и только потому, что эта ассоциативная связь локализована в мозгу.
Следовательно, при рассмотрении сущности
языкового знака нас ждёт взаимоотношение следующих его аспектов: (1) физическая субстанция знака; (2) психическое представление об этой субстанции (фонемы или графемы) в сознании; (3) знаковая, абстрактная функция отражаемых этими знаками реальных предметов в сознании (понятия); (4) роль и место самих реальных, познаваемых явлений в знаковой теории языка.
Это является следствием того, что
языковые знаки условны, произвольны, не мотивированы, и они могут беспрепятственно обозначь любые предметы, синонимично заменяя друг друга.