Сталинская культура, стремившаяся потрафлять массовому вкусу, невосприимчива к юмору.
Хотя, как мы увидим, к
сталинской культуре вся эта патетика отношения не имела.
Однако поскольку трагедия чужда соцреализму, ирония в
сталинской культуре такая же редкая гостья, как и трагедия.
Тот факт, что какие-то элементы
сталинской культуры сейчас возвращаются, очевиден. Вот несколько примеров.
Этим он отличался от психологизированных и динамичных трагических характеров, которым не было места в героической
сталинской культуре.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: финитизм — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Как мы увидим, вопреки распространённым стереотипам о «нудительной серьёзности»
сталинской культуры, сталинизм был «эпохой смеха» и произвёл свой смеховой (анти)мир.
Различия между проекциями прямой, несобственно-прямой и косвенной речи позволяют эксплицировать структурные различия жанровых модификаций, трансмедиальный характер которых позволяет по-новому понять взаимодействие высокой, официальной и массовой культур в соцреализме и осмыслить
сталинскую культуру как настоящий Gesamtkunstwerk – синтез смеха сверху и идущего от низовой культуры, которому посвящена последняя часть книги.
Этим, между прочим, и объясняется то, почему
сталинская культура была столь «смешлива».
Имея в виду, что ни одна литература не «глумилась», например, над «маленьким человеком» или над святынями собственной национальной истории, заметим, что
сталинской культуре такой смех был свойственен в высшей степени.
Однако
сталинская культура пронизана особого рода смехом, основанием которого являлась «народная культура», понимаемая не как (нео)народнический конструкт некоего «народного лада» и не как некий композит якобы «народных черт» (доброта, душевность, широта и т. п. добродетели), но как совокупность массовых эстетических предпочтений и горизонт ожиданий в сфере искусства, вплоть до политической культуры, которая во многом определяется как исторически непреодоленными пережитками патриархальности, так и внушёнными населению комплексами элит (антизападничество, этатизм, почвенничество).
То немногое, что было сделано в плане рассмотрения советской смеховой культуры с тех пор, опиралось, однако, на некритическое восприятие бахтинской теории:
сталинская культура если не игнорировалась, то читалась плоско-антисоветски как официозный квазигероический эпос, где «смеховой культуре» просто не было места.
Но соцреалистический смех (и шире – смех
сталинской культуры) – при всём индивидуальном, жанровом, стилевом, медиальном и ином разнообразии – обладал одним универсальным свойством: он был несмешным, лишённым веселья, остроумия и непосредственности, что не только не мешало, но помогало ему активно участвовать в том, чтобы «жить стало веселее».
Синхронность вообще ключевая черта
сталинской культуры – времени грандиозных парадов, массовых шествий, балета, групповой гимнастики с невозможными композициями из человеческих поз.
Историки
сталинской культуры также занимались по преимуществу 1930‐ми годами.
Именно это сходство привело к подавлению авангарда
сталинской культурой.
Именно в этих противоречиях и внутренних эстетических конфликтах состояла специфика
сталинской культуры, которая в конечном счёте уподобилась уроборосу.
Вместе с тем изучение институционального комплекса управляемой
сталинской культуры – едва ли не первая по значимости задача, хотя и уступающая в своей притягательности зачастую не требующему серьёзного владения материалом нагромождению умозрительных конструкций и «концепций», строящихся на комбинировании одних и тех же переходящих из работы в работу фактов.
Отделавшись от наиболее одиозных вождей, народ – поклонился самому себе, метафоре всех метафор (каковой он был уже в
сталинской культуре).
Исходя из невозможности даже вскользь упомянуть каждое исследование, мы ограничимся приведённым выше перечнем работ, а также отметим, что качественные и интересные тексты (мы старались сосредоточиться именно на них) составляют меньшинство написанного о
сталинской культуре, тогда как подавляющее большинство работ отмечено тривиальностью выводов, скудностью фактических и библиографических сведений и научным провинциализмом.
Здесь многое идёт от авангарда:
сталинская культура продолжила его жизнестроительный проект, понимая искусство не столько как создание индивидуальных произведений, сколько как формирование социальной среды, в которой живут люди.
О том, как эта детская мечта реализовывалась в реалиях советского быта и
сталинской культуры (к её элементам относится и детская книга), рассказывается в последнем разделе книги.
Если первое исследование ориентировано на массового читателя и не претендует на статус научного, то второй труд представляет собой попытку учёных осмыслить
сталинскую культуру через трансформации комического и изменение функций смешного в сталинизме.
Конечно, кто-то скажет, что как раз репрессивные меры, политическое запугивание и террор отличают
сталинскую культуру от эпохи авангарда: в конце концов, никто из художников-авангардистов никого не убил, зато некоторые из них сами были уничтожены сталинским режимом или по крайней мере оказались под мощным политическим, экономическим и социальным давлением.