Сталинская культура, стремившаяся потрафлять массовому вкусу, невосприимчива к юмору.
Этим он отличался от психологизированных и динамичных трагических характеров, которым не было места в героической
сталинской культуре.
Однако поскольку трагедия чужда соцреализму, ирония в
сталинской культуре такая же редкая гостья, как и трагедия.
Хотя, как мы увидим, к
сталинской культуре вся эта патетика отношения не имела.
Тот факт, что какие-то элементы
сталинской культуры сейчас возвращаются, очевиден. Вот несколько примеров.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: канонизовать — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Но соцреалистический смех (и шире – смех
сталинской культуры) – при всём индивидуальном, жанровом, стилевом, медиальном и ином разнообразии – обладал одним универсальным свойством: он был несмешным, лишённым веселья, остроумия и непосредственности, что не только не мешало, но помогало ему активно участвовать в том, чтобы «жить стало веселее».
То немногое, что было сделано в плане рассмотрения советской смеховой культуры с тех пор, опиралось, однако, на некритическое восприятие бахтинской теории:
сталинская культура если не игнорировалась, то читалась плоско-антисоветски как официозный квазигероический эпос, где «смеховой культуре» просто не было места.
Однако
сталинская культура пронизана особого рода смехом, основанием которого являлась «народная культура», понимаемая не как (нео)народнический конструкт некоего «народного лада» и не как некий композит якобы «народных черт» (доброта, душевность, широта и т. п. добродетели), но как совокупность массовых эстетических предпочтений и горизонт ожиданий в сфере искусства, вплоть до политической культуры, которая во многом определяется как исторически непреодоленными пережитками патриархальности, так и внушёнными населению комплексами элит (антизападничество, этатизм, почвенничество).
Различия между проекциями прямой, несобственно-прямой и косвенной речи позволяют эксплицировать структурные различия жанровых модификаций, трансмедиальный характер которых позволяет по-новому понять взаимодействие высокой, официальной и массовой культур в соцреализме и осмыслить
сталинскую культуру как настоящий Gesamtkunstwerk – синтез смеха сверху и идущего от низовой культуры, которому посвящена последняя часть книги.
Как мы увидим, вопреки распространённым стереотипам о «нудительной серьёзности»
сталинской культуры, сталинизм был «эпохой смеха» и произвёл свой смеховой (анти)мир.
Этим, между прочим, и объясняется то, почему
сталинская культура была столь «смешлива».
Имея в виду, что ни одна литература не «глумилась», например, над «маленьким человеком» или над святынями собственной национальной истории, заметим, что
сталинской культуре такой смех был свойственен в высшей степени.
Историки
сталинской культуры также занимались по преимуществу 1930‐ми годами.
Именно это сходство привело к подавлению авангарда
сталинской культурой.
Именно в этих противоречиях и внутренних эстетических конфликтах состояла специфика
сталинской культуры, которая в конечном счёте уподобилась уроборосу.
Конечно, кто-то скажет, что как раз репрессивные меры, политическое запугивание и террор отличают
сталинскую культуру от эпохи авангарда: в конце концов, никто из художников-авангардистов никого не убил, зато некоторые из них сами были уничтожены сталинским режимом или по крайней мере оказались под мощным политическим, экономическим и социальным давлением.
Отделавшись от наиболее одиозных вождей, народ – поклонился самому себе, метафоре всех метафор (каковой он был уже в
сталинской культуре).
Синхронность вообще ключевая черта
сталинской культуры – времени грандиозных парадов, массовых шествий, балета, групповой гимнастики с невозможными композициями из человеческих поз.
Исходя из невозможности даже вскользь упомянуть каждое исследование, мы ограничимся приведённым выше перечнем работ, а также отметим, что качественные и интересные тексты (мы старались сосредоточиться именно на них) составляют меньшинство написанного о
сталинской культуре, тогда как подавляющее большинство работ отмечено тривиальностью выводов, скудностью фактических и библиографических сведений и научным провинциализмом.
Здесь многое идёт от авангарда:
сталинская культура продолжила его жизнестроительный проект, понимая искусство не столько как создание индивидуальных произведений, сколько как формирование социальной среды, в которой живут люди.
Вместе с тем изучение институционального комплекса управляемой
сталинской культуры – едва ли не первая по значимости задача, хотя и уступающая в своей притягательности зачастую не требующему серьёзного владения материалом нагромождению умозрительных конструкций и «концепций», строящихся на комбинировании одних и тех же переходящих из работы в работу фактов.
О том, как эта детская мечта реализовывалась в реалиях советского быта и
сталинской культуры (к её элементам относится и детская книга), рассказывается в последнем разделе книги.
Если первое исследование ориентировано на массового читателя и не претендует на статус научного, то второй труд представляет собой попытку учёных осмыслить
сталинскую культуру через трансформации комического и изменение функций смешного в сталинизме.