Великие музыканты-исполнители из «черты оседлости» России

Юрий Зильберман

Книгу о великих исполнителях из черты оседлости писать трудно потому, что данные о них содержатся в разных источниках: от словарей до специальных исследований. Автор сохранил текст различных словарей, энциклопедий, иногда добавив к ним текст исследователей, либо свой. Ссылки в конце книги даны для тех, кто интересуется исполнением.

Шура (Александр) Черкасский (1909—1995)

«Я не люблю стандартные

интерпретации. Я люблю сюрпризы».

Шура Черкасский кажется почти самоучкой. Это не так. Его мама Лидия, и, конечно Иосиф Гофман, сделали все. Они сумели привить ему навыки, столь необходимые концертанту. В первую очередь — высокую степень самоконтроля. Когда он приехал в родной город, его спросили: «Что Вы считаете необходимым для пианиста, который выходит на сцену? Он ответил: «Досконально знать, быть уверенным в тех сочинениях, которые прозвучат, а значит, прежде всего, в себе». В этом, думается, весь великий пианист: копаться, переигрывать, оттачивать все, что звучит в концерте. Критики не могли найти ни одной «лишней, зацепленной случайно» ноты, собственно, как и «не сыгранной»…

Он всегда выглядел очень скромно. Не умещалось в сознании: как можно этой маленькой ручкой играть, скажем, h moll-ную Сонату Ф. Листа? Как можно играть ff? А он играл. Более того, публика требовала биссировать почти каждое произведение.

Сила этого маленького человека была в легкости, которая достигалась многочасовыми упражнениями.

Текст Л. Григорьеыва и Я Платека в книге «Все пианисты» не дает полного представления о музыканте-гении, но дает главное: он позволяет понять музыканта-лирика, действительно, «последнего романтика» в этом, скажем прямо, не очень приспособленном мире.

Пианист Шура (Александр) Черкасский родился 7 октября 1909 года в Одессе. Некоторые данные (например, он праздновал свое 80-летие в 1991 г.) указывают на то, что пианист родился позднее. Отец — зубной врач, не нуждавшийся в деньгах, имевший высшее медицинское образование. Первые уроки музыки получил от мамы. Лидия Черкасская (урожденная Шлемензон) была пианисткой и играла в Санкт-Петербурге, преподавала музыку (ее учеником был достаточно известный пианист, Раймонд Левенталь, лауреат многих конкурсов). Кузиной Шуры была известная в СССР актриса тетра «Сатира» Татьяна Пельтцер. В 1922 году семья Черкасских эмигрировала из России и после долгих скитаний осела в Соединенных Штатах, в городе Балтиморе. Много лет пустя А. Черкасский признавался, что родители лелеяли мечту о карьере сына и потому уехали, что разногласий с советской властью у них не было. Конечно, Шура Черкасский — типичный вундеркинд: в 9 лет он сочинил оперу, дал первый публичный концерт и дирижировал оркестром. Дебют в США произошел 3 марта 1923 года, после чего ребенок начал выступать в разных городах Америки, в том числе с Нью-Йоркским филармоническим оркестром под управлением Вальтера Дамроша. В США А. Черкасский продолжил занятия музыкой в Кёртисовском институте (г. Филадельфия, штат Филадельфия) музыки у Иосифа Гофмана, ученика Антона Рубинштейна. Занятия с И. Гофманом продолжались до 1935 года.

«Как артист я очень пунктуален. И это не потому, что я играю лучше, чем другие. Менеджеры любят меня, так как я очень надежный. Я обманчиво выгляжу: как будто бы беспомощно, но это совсем не так».

Материальную поддержку начинающему музыканту оказал Сергей Васильевич Рахманинов. После учебы Шура Черкасский осуществил свою мечту о кругосветном путешествии: он посетил Австралию, Новую Зеландию, Дальний Восток, Европу и СССР. А. Черкасский выступал в крупнейших концертных залах Европы со всемирно известными оркестрами и дирижерами. Пианист гастролировал в Израиле, США, Австралии, Южной Африке, странах Европы, Азии и Южной Америки, Советском Союзе, давал сольные концерты и солировал с лучшими дирижерами и оркестрами. Женившись в 1945 г. на Евгении Бланк, он развелся с ней через три года.

Шура Черкасский — один из последних больших пианистов романтической традиции, А. Черкасский в течение всей творческой карьеры обладал совершенной техникой и глубоким и красочным звуком. Исполнение А. Черкасского отличалось виртуозным блеском, одухотворенностью, особой легкостью и мягкостью туше. В его широком репертуаре наиболее успешны интерпретации романтической музыки (особенно «Карнавал» Р. Шумана, сонаты и фантазии Ф. Шопена, произведения Ф. Шуберта, Ф. Мендельсона), русской музыки («Исламей» М. Балакирева, «Петрушка» И. Стравинского, сонаты С. Прокофьева). Наивысшие достижения А. Черкасского — интерпретация сочинений П. Чайковского (в том числе 1-го фортепианного концерта), С. Рахманинова, Ф. Листа (особенно парафразов) и различных фортепианных миниатюр.

Критики говорят — и не без основания — о «привкусе кабаре», о крайностях субъективизма, о вольностях в обращении с авторским текстом, о стилистической неуравновешенности. Но Черкасский и не заботился о чистоте стиля, цельности концепции — он просто играл, играл так, как чувствовал музыку, просто и естественно. Так в чем же тогда привлекательность и увлекательность его игры? Только ли в технической беглости? Нет, конечно, этим сейчас никого не удивишь, да к тому же десятки молодых виртуозов играют и быстрее и громче Черкасского. Сила его, коротко говоря, именно в спонтанности чувства, красоте звука, и еще — в элементе неожиданности, который всегда несет в себе его игра, в способности пианиста «читать между строк». Конечно, в крупных полотнах этого нередко оказывается недостаточно — тут требуются масштабность, философская глубина, чтение и передача авторских мыслей во всей их сложности. Но и здесь у Черкасского иной раз любуешься моментами, полными оригинальности и красоты, яркими находками, особенно в сонатах Гайдна и раннего Моцарта. Ближе к его манере музыка романтиков и современных авторов. Это и полный легкости и поэзии «Карнавал» Шумана, сонаты и фантазии Мендельсона, Шуберта, Шумана, «Исламей» Балакирева, наконец, сонаты Прокофьева и «Петрушка» Стравинского. Что же касается фортепианных миниатюр, то тут Черкасский всегда в своей стихии, и в этой стихии ему найдется мало равных. Как никто, умеет он находить интересные детали, высвечивать побочные голоса, оттенять обаятельную танцевальность, достигать зажигательного блеска в пьесах Рахманинова и Рубинштейна, Токкате Пуленка и «Тренировке зуава» Маны Зукка, «Танго» Альбениса и десятках других эффектных «мелочей».

Конечно, это — не главное в фортепианном искусстве, не на этом обычно строится репутация большого артиста. Но таков Черкасский — и он, как исключение, имеет «право на существование». А привыкнув к его игре, невольно начинаешь находить привлекательные стороны в других его трактовках, начинаешь понимать, что артист обладает своей, неповторимой и сильной индивидуальностью. И тогда его игра уже не вызывает раздражения, его хочется слушать еще и еще, даже отдавая себе отчет в художественной ограниченности артиста. Тогда понимаешь, почему некоторые весьма серьезные критики и знатоки фортепиано ставят его столь высоко, называют его, подобно Р. Каммереру, «наследником мантии И. Гофмана». Для этого, право, есть основания. «Черкасский, — писал Б. Джейкобс в конце 70-х годов — один из оригинальных талантов, он первозданный гений и, как некоторые другие в этом немногочисленном ряду, гораздо ближе к тому, что мы только сейчас вновь осознаем как истинный дух великих классиков и романтиков, чем многие „стильные“ порождения высушенного вкусового стандарта середины XX века. Этот дух предполагает высокую степень творческой свободы исполнителя, хотя свобода эта и не должна смешиваться с правом на произвол». Со столь высокой оценкой артиста согласны и многие другие специалисты.

Под руками Черкасского расцветает кантилена. Он способен окрашивать медленные части в фантастические звуковые краски, и, как мало кто другой знает толк в ритмических тонкостях. Но в самые ошеломляющие моменты он сохраняет тот жизненный блеск фортепианной акробатики, который заставляет слушателя в удивлении задавать вопрос: где берет этот маленький, щуплый человек такую необычайную энергию и напряженную упругость, которые позволяют ему победоносно штурмовать все вершины виртуозности? «Паганини фортепиано» по праву называют Черкасского за его волшебное искусство.

Штрихи портрета своеобразного артиста дополняет Э. Орга: «В своей лучшей форме Черкасский — законченный мастер фортепиано, и он вносит в свои интерпретации стиль и манеру, которые просто безошибочны. Туше, педализация, фразировка, чувство формы, выразительность побочных линий, благородство жестов, поэтическая интимность — все это в его власти. Он сливается с роялем, никогда не позволяя ему покорить себя; он говорит неторопливым голосом. Никогда не стремясь сделать что-либо спорное, он тем не менее не скользит по поверхности. Его спокойствие и уравновешенность дополняют это стопроцентное умение произвести большое впечатление. Может быть, ему не хватает сурового Аррау; нет у него и зажигательного обаяния Горовица. Но как артист он находит общий язык с публикой путем, который даже Кемпфу оказывается недоступным. И в своих высших достижениях он имеет такой же успех, как Рубинштейн. Например, в пьесах, вроде „Танго Альбениса“ он дает образцы, которые невозможно превзойти. Не слышать, как Черкасский играет эти пьесы, значит, упустить нечто такое, что просто невозможно описать словами. Это действительно уникальная виртуозность».

Неоднократно — и в довоенную пору, и в 70-80-х годах, артист приезжал в СССР, и русские слушатели могли сами испытать на себе его артистическое обаяние, объективно оценить, какое место принадлежит этому необычному музыканту в пестрой панораме пианистического искусства наших дней» [33].