Проклятие Ивана Грозного и его сына Ивана

Юлия Алейникова, 2016

Многие современники Ильи Репина полагали, что невероятный талант гения живописи несет его моделям скорую смерть… Так умерли вскоре после позирования Репину композитор Мусоргский, врач Пирогов, поэт Федор Тютчев. Трагически закончилась жизнь писателя Всеволода Гаршина, послужившего прообразом царевича Ивана для картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Даже этюд, написанный Репиным с Гаршина, обрел часть мистической силы, свойственной этому невероятному по силе и выразительности полотну… Варвара Доронченкова работает в небольшой фирме, занимающейся торговлей произведениями искусства, ее коллегу Сергея Алтынского знакомые приглашают оценить картину, доставшуюся хозяевам по наследству. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что это пропавший еще до революции портрет Всеволода Гаршина работы Репина. Не успела фирма порадоваться открытию, как полотно исчезает, Сергея Алтынского арестовывают по подозрению в краже, а спустя два дня он тонет при загадочных обстоятельствах…

Глава 5

Май 1888 г.

Илья Ефимович вытер руки, поставил на место кисти и обернулся к гостю.

— А у меня, дорогой Павел Петрович, вчера интересная гостья была, — проговорил он, подходя к дивану и усаживаясь рядом с крупным, упитанным профессором Доронченковым, больше похожим на вологодского купца, нежели на профессора Академии художеств. Павел Петрович имел густую седую шевелюру и округлую пышную бороду, его широкая могучая грудная клетка едва умещалась в светло-сером сюртуке, а элегантный галстук топорщился на груди словно от возмущения.

— Кто ж такая, позвольте полюбопытствовать? — мягким низким голосом поинтересовался профессор, закуривая тонкую пахучую сигару.

— Да вот знаете ли, — печально вздыхая и глядя на свои натруженные руки, проговорил Репин. — Был я вчера вечером дома, мои все разъехались, а я как-то загрустил в одиночестве. Всеволода Михайловича вспомнил, у меня как раз его этюд на подрамнике стоял. А тут горничная заходит, говорит, там вас барышня какая-то спрашивает, что-то про Гаршина объясняет. Я так разволновался, — улыбнулся смущенно Илья Ефимович, — словно мне сообщили, что это он сам пожаловал или с известием от него.

— А кто же пришел? — с любопытством глядя на художника, спросил Павел Петрович.

— Пришла барышня, бывшая возлюбленная Всеволода Михайловича, еще из той его неженатой жизни, — механически растирая правую больную руку, пояснил Илья Ефимович. — Милая такая барышня. Она знала Всеволода Михайловича в тот непростой период его жизни, после визита к Лорис-Меликову, вы слышали эту историю?

— Да, да. Всеволод Михайлович умолял графа отменить смертные казни, — взволнованно подтвердил Павел Петрович. — Удивительной, почти детской чистоты был человек.

— Вот именно. Удивительной чистоты, — покивал Илья Ефимович, чувствуя, как слезы вновь застилают его глаза. — Так вот, они познакомились, когда он странствовал. А потом Всеволода Михайловича поместили на лечение на Сабурову дачу. И эту даму, не будем называть ее имя, попросили его не беспокоить, дать ему возможность прийти в себя, обрести душевное равновесие. Она послушалась, они расстались.

— А потом он женился, а она его все эти годы любила? — предположил с мягкой, добродушной улыбкой Павел Петрович.

— Вот, вот. Именно так, — совершенно серьезно подтвердил Илья Ефимович, вспоминая искреннее страдание на лице вчерашней своей гостьи. — Она попросила рассказать, как он умер, и дать что-то на память о Всеволоде Михайловиче. Я подарил этюд и, признаться, очень этому рад.

— Щедрый и благородный поступок. Впрочем, другого от вас и не ждал, — неуклюже поворачиваясь к Илье Ефимовичу, проговорил профессор. — А этюд был прекрасный. Очень живой, и Всеволод Михайлович на нем такой, знаете ли… — Павел Петрович задумался, подбирая слово, — не знаю, как и сказать, но иной раз взглянешь на него, так и кажется, что он к беседе общей прислушивается, вот сейчас скажет что-то. А то нахмурится неодобрительно. Удивительно мастерски вы его написали.

— А я, знаете ли, рад, что отдал, — хлопнул себя по колену Илья Ефимович. — Очень тягостные мысли он на меня навевал, а убрать его рука не поднималась. А вообще, Павел Петрович, — неосознанно понижая голос, проговорил Илья Ефимович, — есть что-то нехорошее во всем, связанном с этой картиной. «Царь Иван» словно затягивает в какой-то темный кровавый омут все, что имело к нему касательство, — сердито хмурясь, проговорил Илья Ефимович. — Поймите меня правильно, я человек не суеверный, но больно уж все один к одному. — И он взглянул на свою усохшую, неживую руку.

— Ну, что вы, дорогой мой, что вы? — полным теплого сочувствия голосом пробасил профессор, робко поглаживая Илью Ефимовича по руке. — Это пройдет, еще вылечат, в Германию съездите на источники.

— Не-ет, Павел Петрович, — покачал головой Илья Ефимович, — нет, это уж так и будет. Не вернуть мне руку. Я уж каким только светилам не показывался. Забрал Царь Иван силу из моей руки, высосал ее. Это ведь после него у меня правая рука отнялась, а потом сохнуть начала. Когда над этой картиной работал. Теперь вот левой пишу, счастье еще, что мне это под силу.

— Да ну, бросьте, дорогой, себя так накручивать. Совпадение это, мы же с вами люди современные, не мракобесы какие, — гудел полным доброго сострадания голосом Павел Петрович.

— А вы знаете, что, когда ее в галерее у Третьякова выставили, были случаи, что женщины в обморок перед картиной падали, дети к ней подходить отказываются, плачут от страха?

— Это не мистика, а мастерство ваше, талант, — укоризненно заметил Павел Петрович.

— Ну, хорошо. А что тогда с Григорием Григорьевичем? — вскинул голову Илья Ефимович. — Ведь он после того, как мне для «Царя Ивана» позировал, едва собственного малолетнего сына не убил! — страдальчески воскликнул художник.

— Дорогой мой, да ведь все знают, что Григорий Григорьевич при всем его таланте личность, можно сказать, не в обиду ему, диковатая и даже иногда пугающая. Мальчика, безусловно, жалко, но вы-то тут при чем? — взмахнул большими широкими ладонями Павел Петрович и сложил их перед собой, словно птица крылья.

— Нет. Это все она, картина. Это Иоанн Васильевич творит. Разбудил я его душу, разворошил, потревожил. Вот и мстит он мне, — тяжело вздохнул Илья Ефимович. — Вот и Всеволод Михайлович рано ушел из-за него. Точнее, из-за меня.

— Глупости, — решительно возразил Павел Петрович, поднимаясь с дивана и, заложив руки за спину, принялся размашисто мерить мастерскую шагами. — Глупость и нервы. И не к лицу вам это! Не к лицу! Чего выдумали? Во всех вселенских грехах себя обвинять, за чужие безумства на себя ответственность возлагать! Нет, Илья Ефимович, вы уж нас, грешных, собственной воли не лишайте, а не то вот пойду я на речку в мороз купаться, да и утону по собственной дурости, кальсонами, простите, за корягу зацепившись. Так вы и тут свою вину углядите?

— Нет, тут не угляжу, — улыбнулся, словно оттаивая, Илья Ефимович.

— Вот и правильно, — улыбнулся ему в ответ Павел Петрович. — И там не надо.

— Ох, если бы это было правдой, — с надеждой в голосе проговорил Илья Ефимович. — Дай бог, чтобы этой милой барышне мой подарок принес счастье.

— Не сомневаюсь, так и будет. Если не счастье, то уж утешение во всяком случае точно, — проговорил Павел Петрович, подходя к Илье Ефимовичу и кладя руки ему на плечи.