Ежевика Её светлости. Средневековые сказки II

Юана Фокс, 2020

«Ежевика Ее светлости» росла в таких садах, куда почтенный человек и носа не сунет! А раз уж занесло вас, то узнаете, отчего дети нечистого хромоноги и какие злые дары получают они на рождение… Сирота Инга с раннего детства батрачила в свинарнике князя Проклятого, хоть про нее и ходили слухи, что она бастард самого князя. Когда старый князь отправился на тот свет, сын его решил всех ублюдков отца извести. Тут и спас Ингу волшебный голос, увел ее в лес. Там, в кустах колючей ежевики, нашла ее ведьма-княгиня Катэрина. Забрала в свой замок и открыла девочке, что обе они дочери самого дьявола. Назвала Ежевикой и отпустила в мир исполнять свой долг перед отцом – водить потерянных мертвецов в преисподнюю. И строго-настрого запретила влюбляться… особенно в оборотней с черными перьями и серебряной монетой в волосах.

Которого отца дочь?

Ветки ежевики царапали ей лицо. Комар больно впился в макушку. Но она не смела шелохнуться, затаилась, изо всех сил стараясь не дышать. Хрустнула ветка, она зажала рот рукой, чтобы ни крик, ни всхлип не выдали её тому, кто пел:

— Инга! И-и-и-ин-га-а-а-а, не прячься, дурочка-а-а!

«Господь Вседержитель, молю тебя, отведи проклятого беса, пусть он мимо пройдёт, Господь и Дева Мария, умоляю!»

— Девочка, я найду тебя, куда бы ты ни спряталась! — ласково смеялся её брат и сафьяновым сапогом шевелил кусты дикой смородины в двух шагах от неё.

— Ну куда ты уйдёшь в моём-то лесу, а? Не дури, сестричка, ты ведь у меня одна осталась!

Девочка застыла, словно камень на морозе. Она боялась даже зажмуриться, чтобы шуршание век не привлекло его внимания. «Одна осталась», — сказал он и не соврал. Других-то всех уже извели… всех двенадцать выродков Его Светлости Абеларда Проклятого. Конечно, сам себя он по-другому величал, но в народе его звали не иначе как Дьяволом, Сатаной да Проклятым. И было за что. Когда господин князь скопытился, люди вздохнули с облегчением. Да только не знали они, что наследник и того лютее окажется! Первое, что учинил Адалвалф Дедерик Еремиас Эккехард, когда благородный отец его отошёл в руки Господа («провалился в самый Ад!», как говорила чернь), это разыскал всех бастардов, кто ещё в живых остался и мог единой крови с ним быть, и привёз ко двору. Душистым мылом отмыл, разодел их в шелка да меха, сладким медовым вином напоил до рвоты. За столы длинные усадил их всех при сотне свечей. И пока одуревшие, ничего слаще диких яблок в жизни не евшие щенки обоих полов хлебали ковшами драгоценное пойло и лопоухими головами качали, тонувши в сахарных речах своего святого новоявленного братца, отборные псы Адалвалфовы вешали на деревьях их матерей и мотали на длинные ножи кишки их отчимов. Все их соседи видали страшную, подлую цену грехов Его Светлости и отлично усвоили, чего стоит иметь хоть половину, но княжеской крови, не будучи законно признанным перед церковью отпрыском старого Абеларда Проклятого!

Одну лишь Ингу уберёг господин великий Случай. Не привидься ей морок ночной — не жила бы она уже!

Всю свою блёклую, чахлую жизнь девчонка прозябала в самой грязной и захудалой лачужке, гаже которой трудно было бы отыскать в целом королевстве. Мать её работала прачкой при дворе Проклятого. И это всё, что знала о ней дочь. А ещё то, что Ингу она ненавидела, обзывала «поганым отродьем», избивала мокрым бельём, поносила, на чём свет стоит. Всё мечтала, чтобы дочь сдохла где-нибудь под крыльцом и чтоб её не нашли — хоронить бы не надо было! Девчонка росла, как сорная трава на проезжей дороге, хилая. Мамаша её всё старалась почаще возле кухарки крутиться, в подружки набивалась. А попросту к выпивке поближе. Воровала она вино кислое, в котором мясо вымачивалось к хозяйскому столу. Но Инга только на той дружбе и продержалась, кухарка её подкармливала. Если б не тётушка Лизабет, никакой Инги бы давно на свете не было!

«А может, оно и к лучшему? — судорожно метались мыслишки в голове скрюченной под кустом девочки. — Слегла бы да от голодухи усохла, и не надо было б теперь на колу три дня кровищей течь, как все ублюдки князевы…» Во рту всё смёрзлось, тошнота костяной рукой схватила. Не сбежать ей, ох не сбежать!

«Но каким-то же чудом невидимым меня ото сна ночью-то сдёрнуло, а?» — едва не закричала она. Надежда пронзила, как горящая стрела, в самую дыхалку! А ну как у Господа на неё свои намерения, и не выдаст он Ингу на мучительную смерть? Ведь как дело было: спала она, умученная работой в свинарнике, на вонючей сырой рогожке у себя в тёмном углу, замёрзла по самое некуда — ночь была туманная, прохладная. Сквозь сон с силами собиралась, чтобы встать и переползти к самой мирной свинушке Мушке под горячий, уютный бок. Как вдруг будто в левую ладонь кто уколол! Заворочалась девочка, глаза открывать мочи нет, тело разламывается. Ох, только бы не рассвет… ещё один день чистить свиные загоны тяжёлыми лопатами, таскать неподьёмные бадьи помоев, чесать сотне здоровенных животин спины скребком… «Дай ещё хоть часок на боку провести, а больше я ни о чём и просить не осмелюсь!» — прошептала Инга и посыпалась в тревожную сонную муть, но шило в ладонь ткнулось заново, и голос позвал:

— Инга!

Так отчётливо, так властно! Вскочила девочка на ноги в одно мгновенье, готовая любые понукания и приказы принять. И… никого не видит перед собой! Что за чертовщина? Проморгалась свинарка, но даже когда глаза ко тьме привыкли, никого так и не усмотрела. А голос будто бы прямиком в голову ей переместился и велит: «Не ложись теперь, а иди в самый замок! Укради кусок господского мыла да одежду по себе». Встала Инга как вкопанная. Э нет, думает, не рехнулась я тебе, чтобы за воровство руки под топор положить да потом глядеть, как мои же любимчики, самые мирные свинюшки, Мушка да Брюшка пальцы мои жуют!

«Иди и ничего не бойся! Я с тобой!» — прошептал голос, а Инга охнула и дёрнулась. Теперь будто в левую ладонь кто её уколол. Подняла она руки к лунному свету и видит засохшую каплю крови на ладони правой и свежую, блестящую, тёмную каплю на ладони левой. Сложила она было пальцы осенить себя святым крестным знамением, а голос в её голове насмехается: «Ни к чему оно тебе, не примут на небе от тебя прошения!»

— Это чего это? — тихонько пролепетала озябшая, как осина под мокрым снегом, Инга. «А некрещёная ты потому что! — бросил ей голос и приказал: — Двигайся! Что дальше — сама поймёшь!»

Мыло украла Инга безо всякого труда у белошвейки, которая сама его стырила у господ. Белошвейка та с конюхом по бережку гуляет, как пить дать! «Ну и дура, будешь потом, как мамаша моя, горгулья чёртова, спиваться да колошматить дитя ни в чём не повинное!» — злобно думала Инга и хотела было уже тихонько утечь, держась за стену в кромешной темноте, да запуталась в тяжёлом тряпье, развешанном вдоль той стены. «Батюшки светы, одежда! Прям как велено!» — воскликнула Инга без голоса, а наставник её невидимый в голове довольно хмыкнул. Принялась она хватать что ни попадя, а руки будто сами знают, что хватают. Увязала всё в какой-то камзол-не камзол, чёрт его разберёт, и со всех мышиных ног дёрнула вон! Весь замок спал, ни единого шороха, кроме тех, что сами по себе случаются — то птица господская в клетке вскрикнет, то прислуга где-то в своём уголке всхрапнёт. Инга выскользнула тайным ходом, про который только дети да крысы знали. Мать её научила, что надо в шкафу с посудой отодвинуть доску на нижней полке, которой никто не пользуется, и откроется дыра, а в ней — узкий лаз. «Такой хорёк паршивенький, как ты, пролезет запросто! Да с бутылочкой для мамочки, да?» — хихикала мать, по спутанным волосёнкам отродье своё нелюбимое поглаживая. Инга, дурочка, всё пыталась любовь её заслужить. Таскала всё, что могла. Однажды утащила крестик. На полу валялся он в кухне. Откуда было знать ей, что блестящая штучечка окажется из золота, и обронила его любовница князева сынка? Этой штучкой он с новой кухарочкой рассчитался за нежные встречи тайком. Мать обрадовалась, с пьяных глаз пообещала Инге платьице, вспомнила вдруг, что у неё девочка, а не просто грязный выкидыш, который сатанинской волей живой ползает! Инга сознание потеряла — с голодухи и от радости. Да поторопились они обе — и мамаша, и дочь.

Полюбовница наследникова своему мил-дружку нажаловалась. Тот без ведома отца велел прачку выпороть. И ещё сам в экзекуции поучаствовал. Да так разохотился, что половину кожи с несчастной снял. Маленькая синеглазая девочка долго потом искала, да так и не смогла найти свою пьяную, злую любимую мамочку.

Инга кралась по узкой тропинке к реке и вдруг остановилась. А ведь прав голос-то! Некрещёная она. Никто не удосужился полумёртвого младенца Господу представить. Мать наверняка надеялась, что дитятко поорёт, поорёт, да и сдохнет. А другим никому и дела не было. Даже имя ей не мать дала и не отче в купели со святой водой. Она долго не говорила, наверное, попросту не учили её, и пока сама не набралась хоть каких-то человеческих слов по углам, всё только мычала. Однажды, когда она уже ходила и даже кое-как бегала на кривых слабеньких ножках, кто-то из дворовых спросил, как, мол, её зовут? Мать зло отмахнулась, выворачивая бесконечное, как свиные кишки, бельё в бадью, а дитя, нетвёрдо покачиваясь, икнуло:

— Йин… га… Инга!

— Инга, кочерыжка вонючая, шевелись! — шикнула она сама на себя и резво помчалась к реке. Не время вспоминать свои горести. Крестили ли, нет ли — а бог о ней знает всё! Видит её и ведёт — прямиком к воде! Отмылась она хозяйским мылом, таким душистым, что голова кружится, так бы и набила им рот! Да пробовала уже. Крючило потом три дня, кровь с желчью отовсюду лилась сгустками и ручьями…

Инга покачала головой, отгоняя пустые видения, и принялась торопливо обтираться чем ни попадя. Оказалась рубаха, белая, льняная и такая уж нежная, будто кошечку лощёную княжескую наглаживаешь! А кожа, кожа-то в свете Луны какая белая! «Это что же, моя шкурка такая фарфоровая?» — ахнула Инга и залюбовалась недоверчиво своими тоненькими ручками. «А уж не призрак ли я?» — испугалась она. — Что-то больно уж бела!» Но нет, призракам с чего бы такие муки голода претерпевать? Желудка-то у них нету, который набить себя так и просит, так и стонет пустой!

«А может, вампиром я стала? Что-то голодуха совсем уж адовая… Но крови совсем мне хочется. Дал бы кто чашечку свиной, я б не отказалась. Но чтобы прямо изводиться, как без водицы в полдень — нет такого. Значит, не упырь», — рассуждала она, натягивая неслыханно мягкие и пахучие тряпочки на свою новую, ангельски отмытую плоть. И такие они все роскошные, такие ласковые, что Инга расплакалась. Аж ноги подгибаются. Чуть в сырую траву прибрежную не осела. Но удержалась — нельзя же в таком роскошестве да в грязь!

Утёрлась рукавом и чует — надо идти! Нельзя ей здесь ночевать. «Постарайся, — сама себе говорит, — уйти, куда ноги донесут, но подальше!» Двинулась она было прочь от реки, но вернулась и своё вонючее старое рубище истасканное, унавоженное подняла. До чего же мерзкое, а? И как она в жизни не задумывалась, не понимала, в какие ремки кутается? Крысиное гнездо и то набивать таким бы не стали распоследние его жители! Подняла Инга камень да в рванину свою завернула. Сморщила нос, сплюнула и зашвырнула его на середину реки. Любовно свой новый камзольчик погладила — так ей в нём тепло, так ласково! Залезть бы в брошенную барсучью нору, сухим мхом выстеленную, да и уснуть, вдыхая пыль и сладкий дух бархата… И забыть навсегда, насовсем о грязном тряпье, таком же мерзком, как вся её жизнь!

— Фу-ты, только б рыба не потравилась моими подарочками! — проворчала она и торопливо зашуршала осокой прочь, прочь!

Боль в пустом животе резала пополам и застилала глаза. Но стоило ей остановиться, как ладони протыкали горячие штыри, и выступала свежая кровь. Нельзя стоять, медлить нельзя! Можно только кусать потрескавшиеся губы и тащить себя вверх по обрыву. Дрожащими руками цепляясь за корни деревьев, задыхаясь и отплёвываясь, Инга доползла до самого верха и рухнула в мокрую от ночной росы траву. Слёзы щипали изъеденное потом лицо. Так бы тут, под старым дубом, и померла! «Не хочу, не могу больше…» А неуёмный злой голос тащит за шиворот. Теперь ему за каким-то чёртом понадобилось, чтобы девчонка на дерево лезла!

— Не могу, не могу я! — запричитала Инга, корчась в узловатых дубовых корнях. — Оставь меня умирать, на кой собачий хвост я тебе сдалась, а?

А сама уже последние ногти сдирает о железную кору. И даже не успела всё, что о своём дьявольском провожатом думает, высказать, а уже сидит на толстой ветке и дышит тяжело, надрывно, как больной шелудивый пес.

— Ну, и на кой… — начала было она ворчать, но замолчала, поражённая мрачным зрелищем. Вот он, замок — весь её мир, но с другой стороны, которую она даже воображать не пыталась! Стоит, громадина, скалой неприступной, тёмные стены прямо в воду речную уходят. Лениво плещутся плошки огней на башенках. «Почему не спят?» — заскрёбся у грудины тревожный хорёк. Вся обратилась Инга в уши и глаза: слышит, как кричат весёлые люди, смеются, переругиваясь. И лошади копытами цокают, уймища лошадей! И собаки в лае заходятся, и девчонки визжат… Да что же такое там? Ох, кажется, правильно она утекла… вовремя!

Видит Инга — сотни огней разом вспыхнули по всему двору! Даже умей она считать, не пересчитала бы! Много огня, столько, что королевство спалить бы хватило, вздумай какой злодей весь его на волю выпустить!

Прикрыла девочка глаза и чувствует, как несёт её, несёт ветром прочь от самой себя и прямиком сквозь стены неприступные. Но не страшно ей, а как-то удивительно. Вроде и она это, и не она — ни рук, ни ног не чувствует, вся будто белого пуха комок!

Вот смотрит она — во дворе собрали столы. Весёлая разряженная крестьянская молодёжь гомонит, дурная, неотёсанная. Слуги им кланяются, за столы усаживают. И так захотелось ей обратно всё тело своё голодное, чтобы оказаться среди них! Ведь там была еда! Ах, сколько еды князь выкатил… Инге бы до конца дней хватило даже половиночки от того пиршества! И к чему такая растрата? Наутро собаки да свиньи доедать будут, а ей и корки плесневелой никто не швырнёт!

Смотрела Инга, как озверевшие деревенщины на сласти и вино набросились, и уже знала, что это всё не к добру. Бежать бы вам, недотёпы, ох бежать бы, пока не поздно. Да не услышат они её, такие же голодранцы, как она сама, за миску горячего варева пальцы себе отрезать готовые!

Но что бы там их ни ждало, а зависть Ингу петлёй завязывала. Больше всего на свете хотела она сейчас оказаться среди них, жрущих, как свиньи, хохочущих! Невзирая на расплату, которую им уготовили. Так замечталась она, что провалилась в голодные сны, как в тёмный колодец. А пришла в себя от лютого крика, и плача, и мольбы, и окриков, и лая, и воя… Не хотела Инга, да схватила сама себя за голову и глазами широко распахнутыми оглядела стройные, грамотно расставленные ряды кольев. Прямо вокруг разорённых ночной пирушкой столов. А на кольях… Люди. Мальчишки крестьянские. Девушки.

Рассвет нежно расцеловывал каждую чуть живую, трепыхающуюся фигуру. Розовый свет небес переливался в кровавые лужи по всему двору. Сглотнула она пустую слюну и стала потихонечку, полегонечку с дерева вниз ползти. Есть расхотелось намертво.

«Что… что они сделали? Что?» — шептала сама себе по кругу. А голос, о котором она уж забыть успела, вдруг твёрдо проговорил:

— Это братья и сёстры наследника! И ты — одна их них, ублюдок княжеский. Хочет ваш господин один такой быть, сын своего отца. И ты там была бы, мёд-пиво пила бы, но твой истинный Отец иначе решил.

«Кто такой, мой истинный Отец…» — как сквозь дым подумала Инга и тут же все мысли отбросила.

Благодарность разливалась по телу сытостью и довольством, будто тёплым вином напоили её. Благодать божия! Вот они — руки её, кровят немножечко, но это ничего! И ноги её, ножки кривенькие, всё еще тут, с нею! И несут её, слушаются, родненькие! Изранила обо всякое, каждый шаг от боли так и звенит, но что болит — то и живо! И идти могут, и даже бежать. «Уносите меня, ноженьки, подальше отсюдова хоть куда, я уж вам и указывать не буду, только несите!»

Так и плелась она, спотыкаясь и оскальзываясь в счастливом забытьи, никто и звать никак — живая, живая! Пока не провалилась в лисью нору. Да там и улеглась. Накрылась с головой камзолом и уснула, тревожно и маятно.

Но спала беглица недолго. Прежде чем осознала зачем, она уже неслась сломя голову по кустам, не разбирая дороги. Лес смеялся над ней, враждебный и тёмный, как та «адова хата», куда швыряли нерасторопных слуг… Инга, когда только ходить научилась, забрела туда, куда маленькие отбросы совать носа не должны. Тогда её схватил за шивороток худой рубашки кто-то из «заплечных» и швырнул кухарке на руки: «Нос отрублю!» А сейчас ей казалось, что она оказалась в самом чреве того пыточного дома, откуда выхода нет, и бежит, задыхаясь и кашляя, и будет бежать вечность, по кругу! Острые ветки хватали её за шиворот, мошкара залетала в глаза, Инга утирала злые отчаянные слёзы, рвала кожу и оскальзывалась в ручьи, хрипела и ползла хоть бы куда, только подальше, подальше!

За ней чётко по следу шёл её брат.

Видать, самомнение его таково, что он был один. Без слуг и собак, пешком. Даже без оружия, один только короткий нож, что всегда был при нём. Свято уверен был, что беглянку, как овечку жалкую, покорную, увёдет с собой на зарезание. Да и что бы ему помешало? Уж не олень ли пугливый? Не птица ли крикливая?

А дичь его единокровная бежала, умоляя то бога, то дьявола о защите, да поскользнулась на мокрой от росы траве, расшибла локоть о случайный камень и притаилась. Изнурительный страх прибил девчонку к земле. Сердце её грохотало так, что палач услыхал. На миг наступила тишина… А в следующий миг уже заслонила свет тёмная фигура, и тяжёлая рука цепко схватила Ингу за волосы. Наследник Проклятого торжествующе зарычал и выволок костлявое тельце добычи своей, встряхнул и на дрожащие ноги поставил.

— Фи, девочка, какая же ты грязная! — картинно пристыдил её смешливый упырь. — А одежда-то на тебе… — он сделал огромные глаза и фальшиво ахнул: — Краденая! Не могу поверить, что дочь моего отца скатилась до воровства! Ах, скажи, умоляю, что ошибаюсь я и это совершенно не так! — плаксиво выкрикнул князь и жёстко схватил девочку за локти. Она только горестно всхлипнула, умоляя высшие силы, чтобы прощание с жизнью не затянулось и не было бы слишком больно… Инга уже слышала, как хрустят ветки под копытами Бледного Коня, и губы её пытались молитву складывать.

— Князь Адалвалф, отчего ты без приглашения по моим лесам охотишься?

Голос женщины прозвучал так неожиданно, как счастливый смех на похоронах. Низкий, ведьминский голос. Князь замер и разжал хватку железных когтей. А Инга аж вытянулась вся как струна, будто этим голосом её по хребту ударили. Столько было в нём власти непререкаемой, такая невозможность ослушаться. Если бы эта женщина была её госпожой, свинарка бы не подумала никуда бежать. Наоборот! Сама бы влезла на чурбан для колки дров и топором бы себе лицо раскроила, когда бы того госпожа потребовала! Ингино нутро аж узлами завязывало от желания взглянуть на владелицу голоса. Но не смела она, лишь едва дышала, не в силах поверить, что ещё жива…

— Ах, прости за вторжение, княгиня, не сочти за дерзость, но эта вот пигалица — моя беглая чернавка!

— Это мне всё едино, чернавка или госпожа, ты залез в мой огород и ягоды мои рвать не спрашивал, а я не разрешала!

Инга под шумок подняла на женщину глаза. Княгиня гордо возвышалась на породистой вороной лошади. Девчонка так и ахнула — какая красавица! Маленькая, не выше самой Инги, тоненькая, складная, вся в алый, расшитый золотом бархат затянутая. Волосы вороного крыла так и блестят на утреннем солнце.

— Катэрина, брось! — раздражённо гавкнул князь. — Говорю тебе, это беглая прислуга, воровка! Заберу её и исчезну до следующего Рождества!

Княгиня ловко спешилась, чёрную с белой гривой кобылу по морде похлопала:

— А докажи, что твоя! — и хохочет белозубая. — На девке никакого знака нет.

Потемнел лицом молодой изувер, хватанул беглянку, как зайца за шкирку, ворот с треском по шву пошёл. Ан глядь — нет на шее клейма! А ведь каждая последняя муха в пределах его отца меченая. Знал Проклятый, что делает — без клейма поганая чернь так и норовит дёру дать, всё им блазнится, что у соседей жизнь послаще будет!

А названная Катэриной усмехается:

— Чистенькая! И нет мне нужды кожу своим людям портить. Они меня любят как мать! Никуда не бегут! Не то что твои! — Катэрина улыбнулась самой щедрой улыбкой на свете. — Они ж мои кошечки, собачки мои!

И глаза чёрные, вороньи, сверкают! Инга испуганным зверьком переводила взгляд с одного голодного волка на другого — который её порвёт?..

— Да брось, Кэт, на что тебе падалица? Мы же друзья!

Красавица усмехнулась и головой покачала:

— На моих землях эта ежевика росла, мне и варенье с неё варить!

— Не твоих, а твоего полумёртвого господина, княгиня Лисицкая! — рассвирепел князь и схватился за нож на поясе.

Инга отшатнулась и сама не поняла, как очутилась за спиной у красавицы. «Пусть лучше она меня за дерзость в батога, чем этот упырь кишки выпустит!» Катэрина завела руку назад и точно сквозь прореху в штанах Ингу по бедру погладила. Девочка едва сдержала жалобный стон. «Матушка, не отдай!»

— Иди домой, князь! — княгиня насмешливо махнула кончиком лошадиного хлыста. Князь заскрипел зубами, глаза его налились чернотой.

— Забирай! — зловеще улыбнулся он и в один миг метнулся к беглянке, схватил её за плечо железной хваткой, вот-вот сломает куриные косточки!

— Ты всё равно вернёшься ко мне! — прошипел он полумёртвой бедняжке в лицо.

— Князь, ты портишь моё имущество! — холодно одёрнула его княгиня.

— Ну ничего, Кэтти, твой старик помрёт со дня на день, и я возьму тебя и все твои земли! И всё твое паршивое имущество!

Его Светлость сплюнул на землю, резко развернулся и пошёл, свирепо давя сапогами траву, прочь.

А Её светлость даже не удостоила взглядом соседа своего. Только по крупу коня своего похлопала и через плечико королевски-холодно растоптанной беглянке бросила:

— На лошадь садиться не умеешь, конечно же?

Девчонка рухнула на колени, как подкошенная трава. Во рту у неё пересохло, язык к нёбу прилип. Она попыталась выдавить какие-нибудь жалкие благодарности, но к смертельному ужасу поняла, что не знает ни единого достойного слова, какое возможно при госпоже сказать!

— Ваша Светлость… — только и сумела прохрипеть она.

— Да помолчи, поняла я уже! — хохотнула княгиня. Подошла к своей дрожащей добыче, взяла ладонями за костлявое лицо. Кожа перчаток такая нежная, а пахнет лютым наказанием!

Инга замерла, готовая претерпеть боль и кричать, если прочитает в глазах новой госпожи желание крови, либо молчать, если княгиня того потребует. А вот что делать, когда владычица в нос тебя целует горячими и влажными губами, она не подумала! Растерялась, зажмурилась, всхлипнула, теребит край рубахи, и слёзы злые, непрошенные на ресницах висят. А госпожа Катэрина коня своего по шее похлопала, он перед ней так и раскланялся. Подогнул точёные передние ноги и головой мотает. Катэрина повелительно промеж лопаток Ингу хлопнула:

— Забирайся! Ну, чего ждёшь, живо! — прикрикнула.

Девчонка в два счёта на крутой спине животного оказалась, а сама госпожа за спиной у неё устроилась. Обняла Ингу через живот, поводья в руки взяла:

— Не дрожи-ка! — велит. — Не съем я тебя. Я до юных свинарок не охочая!

Тронулся конь, Инга тотчас чуть не рухнула. Вцепилась в рожок седла, зажмурилась. Мысли, как зайцы испуганные, носятся. «Как это вообще люди держатся, оно ж всё шевелится, точно гора живая ходуном ходит! Ей-ей, упаду! Ох ты, матушки светы, пронеси беду стороной! Свалюсь мешком, собаке дохлой позавидую, потопчет меня копытами, и поминай как звали! Ох, правду же люд судачит, направо пойди, налево — а не уйдёшь от судьбы! Сказано мне помереть, и коли ночью уцелела, так догоняй мертвецов своих поутру!»

Долго ли ехали, не поняла она, а только конь вдруг встал. Инга открыла глаза и укусила себя за язык. Ворота высотой до небес открылись сами-собой перед госпожой княгиней. Инга онемела, оробела, дышать не смеет. Ни в жизнь она через главные ворота замка не посмела бы сунуться! Как же страшно, как муторно!..

Конюхи суетятся, поводья хватают, на Ингу как на дичь какую-то поглядывают. Того и гляди, кухаркам отнесут и велят в суп бросать!

Катэрина грациозно спешилась. А Инга вцепилась в седло и глазами испуганными на землю глядит — как высоко! Эдак и ноги себе переломаешь или, того хуже, под копыта скатишься! Её Светлость княгиня Катэрина на неё глянула да конюхам махнула. Один из них, здоровенный, как медведь, плечистый, подскочил, Ингу поперёк схватил, она только охнуть успела, а детина в усы усмехнулся и поставил её на землю. Слуги столпились, глядят на неё подозрительно, перемигиваются, глазами судачат вовсю — что за щипаную куропатку госпожа притащила? Уж свинарке-то не знать, что все эти смердящие бездельники о ней нагородят!

— Что встали, охламоны? Вон пошли, по своим местам! — гаркнула Её Светлость, и люд неохотно зашевелился. Госпожа повернулась к Инге и строго ее оглядела:

— А ты иди за мной и сделай-ка лицо пораболепнее! Дарую тебе великую честь показаться на глаза самого господина твоего, Его Светлости Князя… Помнишь хоть, как зовут его, Ежевика?

Инга только неловко кивнула. Да откудова ей знать и на кой бы ляд? Она бы и все сорок сороков имён собственного хозяина не повторила, хоть ей ногти щипцами рви! А сердце так и зашлось, так и упало в самые пятки! Как так, её, свинью тощую, и в самое сердце замка? Княгиня-то сама доброта, да и то чёрт её разберёт, чего у нее в рукаве расшитом припрятано — милость ли или тридцать батогов по масластому хребту. А чего надумает про неё князь…

Сглотнула Инга, вдавила пальцы прямо в раны на ладонях и за госпожой спасительницей поплелась. Только сейчас поняла она, что госпожа княгиня-то хрома! А хромые все злые! «Вот отчего госпожа на покорную-то не смахивает, дерзкая! — тешила она мыслишки в прямую, как доска, спину княгини глядючи. — Гаркнет ей князь — отправь, жена, эту падаль на корм свиньям! А она не согласится… вот же чудо будет, когда жена поспорит с мужем — всё равно что мышь с лошадью!»

У Инги аж волоски зашевелились на загривке. Ей уже не терпелось увидеть, каковы они есть, эти ангелы, настоящие избранные богом, наделённые властью женщины! Где у них тот ров с тёмной водой пролегает, который не перелететь, не перепрыгнуть? «Ведь их не отправляют на бойню кишки отмывать! И не вешают на городской стене, и даже не бросают палачу под три-десять плетей! Чего же боятся они, чем их мужья наказывают?» — Инга так погрязла в своих гаданиях, что, когда Катэрина остановилась, впилилась в неё и больно носом ударилась.

— Ой… господом молю, простите, госпожа, — залепетала было она, но княгиня досадливо холёной рукой махнула и сама, без помощи слуги, открыла тяжёлую дверь с горгульей посередь. Во пасти уродливая тварь держала алое яблоко, так искусно сделанное, что Инга потянулась его сорвать… Но одумалась и шагнула вслед за госпожой во тьму, едва живую в свете тонких свечей.

Рот открыв, глядела Инга на всемогущего господина, выше которого только король. Совсем не таким она запомнила господина Абеларда Проклятого, величественного и ужасающего, как Чернобог, с седыми длинными волосами, в бархатном плаще и на коне в железо закованном! От одних только мыслей о Проклятом в костях ледяная ломота и тело само пополам сгибается, поклониться торопится, убраться с благородных глаз!

А этот князь лежал посреди огромной кровати, едва занимая собой десятую часть. Из-под серого мехового одеяла только голова его выглядывала в реденьких клочках грязных седых волос. «Да он же как Кощей высохший!» — едва не крикнула Инга и снова впилась в ранку на левой руке. В точности, как если госпожа надумала пошутить и сняла казненного с городской стены, где тот провисел три дня! И вонь стоит точно такая, как сдох кто покрупней а псы не растащили!

Да только как бы ни был жалок и слаб ядовитый змей, он всё ещё хозяин и господин, одно шевеление мизинца его отшвырнёт любого из черни ли, из купцов, в руки княжеского палача!

И так нехорошо девчонке стало, рядом с роскошной князевой женой, да перед глазами князя, в камзоле изорванном не по размеру, того и гляди с тощего плеча свалится! Босые стопы примерзли к каменному полу. Стоит она, корявое дерево, ногу за ногу прячет, да куда тут денешься?

— Господин мой, муж! — медоточиво запела Катэрина, приседая перед тряпичным чучелом. — Счастлива видеть вас в добром здравии!

Инга чуть в кулак не прыснула, едва удержалась. Какое уж там «здравие», да ещё и доброе? Никак, госпожа смеяться изволили? Лежит усохший мертвец и то ли дышит, то ли нет — непонятно, одни глаза пустые шевелятся! Ни дать ни взять упырь восставший, кукла Сатаны!

А княгиня вдруг ручками весело всплеснула и поёт:

— Возрадуйтесь вместе со своей покорной женой, любимый супруг! Счастье посетило наш дом, господь благословил нас за наши молитвы и усердие в делах заботы неустанной о благополучии вверенных нам крестьян! Среди черни нашлась кровь моя единая, сестра моя родная, потерянная! Ежевика, иди подойди поближе, пусть наш добрый князь взглянет на тебя!

Инга вздрогнула и робко шагнула к постели. Катэрина смахнула фальшивую, как жизнь её мужа, слезу и поцеловала девчонку в висок.

— Незаконно разлученные мы!

Инга так и встала как вкопанная, чуть на ногах удержалась. Что это за новая игра такая? А князь сквозь неё смотрит. И такая пустая бездна расстилается в его бесцветных, запавших в череп глазах, что никаких сомнений — видит он самый Ад! Инга чуть было не перекрестилась, но только снова острые обломки ногтей в раны на ладонях вонзила.

— Ах, да что я вас утомляю, мой дорогой! — всплеснула руками её «сестра». — Мы вас оставим отдыхать и удалимся с сестрицей моей молиться усердно о вашем здоровии!

Присела в колченогом полупоклоне и усмехнулась кошачьими губами. Злой зелёный огонек вспыхнул и погас в чёрных глазах Её Светлости. Инга неуклюже повторила то ли почтительную, то ли насмешливую позу госпожи и поспешила выскочить вон вслед за княгиней, пока не наломала корявых дров.

Вот идут они вдвоём с новой госпожой по тёмным коридорам, слуги, словно мыши, рассыпаются, кланяются. И все молчат, почтительные. А Инга уже так и слышит сплетни да пересуды, какие грязным облаком поднимутся в тот же миг, как только… да вот прямо сейчас, когда Катэрина закрыла дверь за спиной у неё.

«Почему она сама всеми дверями хлопает, отчего не слуги?» — подозрительно подметила Инга и осторожно огляделась. И как человек может в такой красоте жить и в своём уме оставаться? Потолки, должно быть, звёзды подпирают ночами! А ковры, Дева Мария милосердная, словно шкура зверя Индрика! А розы живые по вазам размером с саму Ингу! Батюшки светы, и эти кровати… Инга бы умерла в такой с огромной радостью! Она же с целую крестьянскую избу, и вся устлана шёлком и бархатом. Неужто же можно для одной женщины, пусть даже и такой, как госпожа княгиня Катэрина, эдакую уйму свечей жечь? Ох, не врали, поди, про Проклятого, что тот ночами в нетопыря перекидывается и задирает поздних гуляк! Не может человек, хоть бы и богатейской крови, обычное тело иметь! Уж эти-то летать уметь должны, им ничто не преграда! Тем непонятнее, за что она, свинарка несчастная, тут оказалась! Или за то, что голос в ней есть… Колдовской, непростой! Может ли оно означать, что и Инге чего перепало от Проклятого, раз сказано, будто она семя его?

— Что за дрянь на тебе надета, не пойму! — раздражённо разбила её дрёму госпожа. — Раздевайся давай!

«Ну вот оно и… началось… — вздрогнула Инга, сама не понимая, о чём. — И на что только они там позарились… курица я полумёртвая… Уж лучше б в лесу меня бросили, я б уснула уже тихонечко, и не стало б меня…»

Путаясь дрожащими руками в непривычной одежде — сплошь застёжки и лямки какие-то — Инга заторопилась выполнить приказание. Катэрина уселась в кресло и молча глядела на неё. Инга боялась глаза поднять и прочитать во взгляде спасительницы, что она ей уготовила.

Наконец кое-как управилась с камзолом, стянула через голову рубаху, вскользь подивившись, какая же грудь у неё плоская, два прозрачных комочка плоти, да и только! Не то что у «сестры» её — махонькие, да заметные груди-то! Штанишки упали на пол, и в тот же миг скрипнула дверь. Инга испуганно обернулась. Вошёл старик, высокий и худой, лицо сухое и ничего не выражающее, как морда бойцового пса. Старик не старик… мужчина, в общем. Девочка застыла, не смея прикрыться, привычно покорная господам. Старик на Катэрину сухо глянул:

— Почём знаешь, что она?

— А ты на ноги ее посмотри!

Инга украдкой глянула на свои ноги. Ну да, кривые… Насторожилась девочка — так ведь и Катэрина хромоногая! Должно быть, это что-то значит… Уж не дурное ли чего?

Старик кивнул. На два шага приблизился, девочка съежилась и задрожала, кляня себя за дерзость дрожать… Но человек к ней даже руки не протянул. Бегло оглядел Ингу, ничего не сказал и вышел. Катэрина проворно закрыла за ним дверь. Спиной прислонилась и улыбнулась. У Инги слёзы на глаза выступили. «Спасибо, матушка!» — поклонилась она мысленно. Но телом повторять не стала, знала — лишнее. Не того от неё Катэрина ждёт! А чего? Непонятно пока, но Инга тихой сапой надеялась прояснить. Ведь не задаром же она здесь греется?

— Давай-ка посмотрим, что у нас есть для тебя, Ежевика!

Княгиня весело подпрыгнула, будто девчоночка дворовая, и распахнула здоровенный сундук. На крышке его Инга успела углядеть такую же горгулью с яблоком в пасти. Не успела она покумекать, что бы оно значило, а княгиня уже выволокла кучу одежды и на кровать её плюхнула. И снова Инга поразилась, чего княгиня сама возится! Будь у Инги хоть пара слуг, она б ни в жизнь и пальцем не шелохнула! Валялась бы себе на подушечках пуховеньких, вино медовыми пирогами закусывала да жирела, как Мушка! А чего бы и нет? Хоть бы и Мушкина судьба зарезанной быть к господскому столу. А у Катэрины разве судьба иная?.. Зато успела б досыта натешиться!

«Всю жизнь костями бренчать и всё едино — сдохнуть, ни разу куропатки жареной не евши. И на кой ляд жила тогда?» — кричала Ежевика без слов в спину своей странной госпоже, да осеклась, когда та повернулась к ней:

— Какой же ты хорёночек-то, — покачала головой Катэрина. — На-ка вот, надень! Это тебе половчее сядет!

Кинула что-то тёмно-красное, тяжёлое. Инга проворно поймала вещь, развернула. Батюшки, да это штаны! А она почему-то платье ожидала. Вроде как… девка… стыдно ей было и боязно себя таковой назвать, ведь в каком месте она к женскому принадлежит? Разве что там, между ног. Но никто не захочет такой заветренной селёдки, как она, проку от неё по-бабьи никакого. У неё до сих пор ни разу «грязных дней» не случалось. Видать, не способна она даже кровоточить, так что какая уж она «девушка»? Ну и правильно тогда госпожа ей с одёжкой определила! Инга кивнула сама себе и просунула свои корявые веточки в штанины.

Катэрина одобрительно кивнула и протянула ей сапожки. Простенькие, но такие красивые! Настоящие сапожки, о господи! Да Инга даже не знает, как их носить. Она даже зимой ноги оборачивала тряпьём, вот и вся её обувочка!

А госпожа подошла к Инге близко-близко, положила руки на плечики:

— Отец дарует нам страдания, ибо сам не владеет ничем иным! Нет у него любви, и счастья нет, но он не жалобится и не скулит! И мы того не умеем, понимаешь меня, Инга? Отец наш — Великий Изгнанник, Хромой Господь. Мы гордимся своими ногами, ибо помнят они об увечьях отца! Не скрываем свои изъяны и, будучи женщинами, носим штаны! Пусть видят все, кто мы есть, и не смеют помыкать нами! Отец от нас не просит и не требует, мы сами даём. Мы не служим и не поклоняемся, мы ангелы его, Инга! — шептала княгиня горячим молитвенным шёпотом.

— А много… нас? — робко прошептала в ответ девочка. Надежда горячим угольком вспыхнула — а вдруг у неё и братья-сёстры самые настоящие могут быть? И не такие, как у князя Адалвалфа, а… другие!

Катэрина тряхнула головой и вся переменилась на весёлую беззаботность:

— Да ты сама всё узнаешь, со временем! Пойдём, пора ужинать!

Взяла госпожа Катэрина сестру свою названную за руку и повела за собой длинными коридорами. Мягко да цепко, как железо в шелках. Словно кошка мышку сжала — и не ест, и не выпустит.

Привела свою гостью-пленницу княгиня в обеденный зал. Инга аж зажмурилась. До чего же огромный! Да тут целую деревню поселить можно, и то ещё перекрикиваться, аукать с угла на угол придётся!

Слуги — как изваяния каменные, ни единого человеческого пятнышка на них! Перед госпожой точно пополам сгибаются, будто у них верёвка поперёк живота натянута. Уселась княгиня на высокий стул, под ножки подушечку бархатную ей подложили. А Инга мнётся, не решается… стол-то какой огромный, у троллей, что ли, отобрали? Куда человеку такую каменную махинищу? Оно и понятно, господа — у них всё излишество на излишестве! Но всё-таки… не дотянется она, мелкая пигалица! Слуга подскочил, Инга только пискнула, а уже сидит в мягком креслице и такая же подушечка бархатная ноги ласкает! Ох, как страшно-то!

Инге больше, чем есть, хотелось убежать, но ослушаться она не осмеливалась. Стол не был таким, как у её прежнего хозяина. Не лилось вино кровавыми потоками по скатертям, не плескался по фарфоровым ёмкостям золотистый суп, не сгибались дюжие слуги под тяжестью лебедей жареных. Еда тут была скромная и простая, хоть и обильная. Картошку варёную распознала Инга, зелёным луком посыпанную, маринованные грибы, рыбу с ароматом дымка, яблоки. И кажется, «китайским яблоком» это называется, круглое такое, с задорным сочным запахом! Кожурки от этих штук частенько в помоях свинячих плавали. Инга даже вылавливала и жевать тайком пыталась. Да горькие они оказались и едкие! На что госпоже эта пакость? Для красоты, что ли?

И гляди-ка ты, никакого вина на столе. Ни единого кувшинчика! «Как это так, у господ на столе — и один травяной отвар? Она что, больна, или сумасшедшая? — растерянно подумала Инга и сама себя одёрнула: — Госпожа Катэрина сестрой своей тебя назвала, а ты!» Да что-то не укоряется, так, чтобы искренне! Сглотнула Инга слюну, но в голодное горло и кусок не лезет. Чует беду всё нутро её!

Княгиня звякнула тарелкой по столу, подвигая печёную речную форель к себе. Инга дёрнулась и покорно замерла, ожидая приказов. Но Катэрина заговорила тихо и тепло, будто по спине погладила:

— Ты, разумеется, гадаешь, отчего ты здесь, в замке моём, и ответа никак не найдёшь, так? Я скажу тебе, Ежевика. Казнить тебя упырёныш Адалвалф не имел никакого права, нет в тебе и ложечки его крови. Ты не сестра ему ни на грош, ты — моя сестра. А князь Проклятый — ерунда! Всё, что от него в тебе есть, это предлог для появления на свет!

Инга покорно в тарелку глядела, не смея глаза поднять. Только уши её ярко полыхали над гладко зачёсанными снежными волосами.

— Да, твоя мать под него ложилась, понесла и хотела извести плод, — говорила Катэрина и вилкой над рыбой орудовала.

Инга рот открыла и слюну глотала. Рыбки как хочется… Но вилка — куда уж ей! Катэрина подняла глаза и пристально посмотрела на девочку. Будто всё поняла, отложила рогатый инструмент и принялась совать в рот кусочки руками! Инга с облегчением выдохнула и наконец впилась зубами в мягкую пахучую плоть! Она застонала, уже не стесняясь, блаженно прикрыв глаза. Еда, еда, спустя столько времени! Она где-то слышала, что, оголодав до безумия, не стоит на пищу набрасываться, но сил сдержаться у неё не было. Чёрт с ней, с резью в кишках, как-нибудь справится, не впервой! Но отпустить кусок она не смогла бы, даже если бы её отгоняли горящим веником!

Катэрина помолчала, давая «сестре» время насытиться, и когда та приостановилась, чтобы хлебнуть травяной воды, продолжила:

— Был там один старикан, матери твоей помог, приходил осматривать слуг на предмет заразы, Чумы все боялись. У моей матушки тоже такой же дедок имелся под рукой, можешь себе вообразить? И он дал матери твоей порошок выпить из болотной грязи и чёрт его разберёт чего. До сих пор не пойму, что они туда намешивают, что за порошок бесовых копыт? — Катэрина взяла яблоко и, задумчиво его разглядывая, продолжала: — А хотя чего я вру! Никакие это не разные дедки, всё это один и тот же старый бес. Сколько себя помню, то ли сорок лет ему, то ли шестьдесят, а всё такой же. Видела ты его. Приходит, когда нужен, и растворяется в воздухе, как вороний крик! Так вот, напоил он твою мать порошком, и едва завязавшийся плод, то есть ты, стал ребёнком отца нашего, Люцифера. Во мне вот вообще нет ничего человеческого, меня не человек зачал, ну разве что кровь от матушки я впитала через пуповину, а вот ты — ты половинка напополам. Сердце в тебе человечье, но бьётся оно только силой Его!

Пока говорила, Катэрина одно за другим переложила яблоки с блюда на стол, и на дне его засверкал алый камень с кошачью голову размером. Княгиня взяла камень с блюда и, пристально глядя на Ингу, рукой в перчатке его раскрошила. Инга только ахнула — как?!

— И теперь, сестра моя, я дарю тебе нечто особенное! — прошептала Катэрина, перегнулась через стол навстречу девочке и в глаза ей порошком дыхнула. Инга едкой пыли вдохнула, закашлялась, схватилась за грудь, горло ей жгло и царапало. А Катэрина на стол вскочила и на четвереньках подползла к Инге близко-близко. Взяла «сестру» за лицо и поцеловала ей веки, как припечатала.

Девочку всю как насквозь прошило троллевой иглой. Она выгнулась, закричала и осела на пол, трясясь, как в предсмертной лихорадке. Губы её неумело складывали молитву, пальцы птичьими когтями царапали каменный пол.

Катэрина стояла над ней и улыбалась, дьяволица довольная! Она махнула рослому слуге, и тот подхватил невесомое птичье тельце и отнёс в спальню, которая шестнадцать лет назад послужила матушке Катэрины родильной комнатой. Да только не знал о том никто, даже старик князь, злосчастный супруг Катэринин, а ранее — законный муж её матушки… То старая история, и ворошить её нынче не на что!

Уложил слуга Ингу в ту кровать, где Катэрина на свет появилась, и почтительно кланяясь, попятился вон. А княгиня легла рядом с сестрой, обняла её, прижала к себе, как горгулья влюблённая, жестоко и голодно.

— Ничего не бойся, малышка моя! — шептала да искажённый рот её нацеловывала. — Это отец говорит с тобой! Принимай же своё крещение с открытым нутром, всё отдай ему, всё, что попросит он!

И глядели из чёрных глаз её злые демоны, и удерживала она сестру, пока ту разрывал и кромсал, под себя перекраивал Тот, у которого три тысячи триста имён.

Нежный рассвет лился в распахнутые настежь двухвековые окна, которые никто не открывал с тех самых дней, как умерла от Чумы Маргарета, старая княгиня, вот прямо в этой вот комнате. Боялись, что ли, что Чума всё ещё спит на кровати княжеской? Или того опасались, что душа самой Маргареты заперта, разгневанная на Катэрину, что в постель к её мужу влезла, не успело и тело остыть? Не знает никто, слухи да пересуды одни! А только ясно одно, что окна нараспашку и птичьи первые трели доносятся, да слышно, как псари с кухарками грубо заигрывают на огромном княжеском дворе.

Просыпается солнышко, румяное ото сна, глядит в окна спальни княгини. Ему бы ахнуть да отвернуться, розовому от стыда. Но чем уж Солнце на этом грешном свете удивить? Чего оно ещё не видало?.. Равнодушно глядело светило, как задрожали прозрачные веки, как наморщила нос Инга и слабо приоткрыла глаза. Тело ломило, будто мамка её встала из могилы и отколотила мокрой простынёй, мол, ты уж меня не забывай! С трудом выпростала руку из-под тяжёлого одеяла, оглядела — она вся чистая, белая, ни царапинки! Только посреди ладони ранка, свежая кровь. А ногти, ногти-то! Что твои яблоневого цвета лепестки!

— Сплю я! — прошептала девчонка, а язык вдруг о зубки запнулся. Замерла она, опасаясь вдохнуть и проснуться — больно уж сон хорош! Зубы все целые, каждый на своём месте! И… ровные… как это так?! А что там со второй рукой? Потянула на себя, но кто-то на ней лежал, глубоко и сладко посапывая. «Катэрина!» — испуганно решила Инга. И не ошиблась. «Чего она тут… со мной… чего она… ох господи…» И вдруг скривилась вся и язык себе прикусила до крови. Так противно показалось ей слово на «Г». Будто гусеницу зажевала нежареную! Даже слово «гусеница» — и то слаще показалось!

А Катэрина потянулась сладко, замурлыкала, открыла глаза. Смотрят две дикие кошки одна на другую и молчат. Катэрина молчит, Инга молчит, что делать — не знает. И вдруг как само вырвалось:

— Это ведь твой голос был! Ты велела мне мыло красть и бежать!

Катэрина только глаза прикрыла — ни да, ни нет. Села на постели, Инга — за ней. Соболиное одеяло на пол свалилось, а укрыты они обе бархатным алым мужским плащом. И нет на них больше не единой одёжки, совершенно как новорождённые. Только… липко как-то Ежевике там, внизу. Глаза скосила на тощие бёдра, и ахнула: лужа цвета княгининых яблок белую кожу перепачкала. Почему сейчас?! «Я всё испортила, я ей постель изгадила, не простит она!» — запаниковала Инга, но Катэрина будто ничего и не заметила. Позвонила в колокольчик, и слуга, тот самый, что вчера Ингу в постель отнёс, появился, как из-под кровати вынырнул. Собралась было Инга устыдиться и спрятаться — да Катэрина не прикрывается, и она не стала. Не чувствует никакого стыда, и страх весь рассыпался, ну так и быть тому. «А я ведь теперь настоящая девушка!» — с гордостью осознала Ежевика, украдкой испачкала пальцы в густой крови и в рот себе сунула.

Что повелела слуге княгиня — ни словечка Инга знакомого не разобрала. Птичий щебет, а не разговор! Какие-то это специальные слова господские, что ли? Слуга, однако, всё понял, провалился куда-то вон, а на его место явились девки, проворные и тихие, как две лисы. Одели и прибрали сестёр, не успеешь и «раз-два» сосчитать! Подвела Катэрина сестрицу к зеркалу с полу до потолка.

— Ну, что думаешь, Инга-Ежевика?

Инга только и смогла, что головой тряхнуть. Неужто это она? Огладила всю себя сверху донизу, пальцы тонут в бархате, взгляд — в отражении. Настоящая госпожа глядела на девушку, стройная, тонкая, белокожая, как самый первый снег. Волосы — что твой выбеленный лён, брови и ресницы — словно мех белой ласки! А глаза — что твои озёра осенние, синие, глубокие! Чуть сама не потонула.

— Господин Люцифер, да я же красавица! — только и ахнула Инга, а Катэрина её по худому, разряженному плечу похлопала.

Снова сели Катэрина и Инга за накрытые столы, и опять еда была проще некуда, совершенно крестьянская. Всё так же ни слова княгиня не говорит. Инга тоже рот держит запертым, разве только голод утолить раскрывает. И нет между сёстрами никакой нужды в словах. Понимает Инга — не она это, не прежняя свиная прислуга, а птица небесная, и червь подземельный, и сосна на скале одинокая, и вода в реке — всё она!

Потому ничуть не удивилась Ежевика, когда Катэрина поднялась из-за стола и, взяв Ингу за руку, проводила её через долгие коридоры, через княжеский двор, прямиком до ворот. Там сёстры остановились. Инга подняла голову к небу, чтобы слёзы закатились обратно в глаза. Так ей тягостно было от родной души своей единственной отрываться! «Я же только вот к ней притулилась и…» — и мысль её оборвалась. В высоком окне распахнутом маячил, как сухая береза, сам дряхлый князь! В белом спальном рубище, на груди тяжёлая цепь с головой горгульи, держащей в зубах алое яблоко. Волосы жидкие, как паутина на черепе, губы чернеют на иссохшем, обтянутом кожей лице. По спине у Инги пробежал холодок.

А Катэрина махнула рукой в перчатке, повелевая открыть неприметную калиточку поодаль от главных ворот. Ежевика с трудом от князя оторвалась, повернулась к сестре и не знает — то ли обнять её, то ли оттолкнуть. Княгиня сняла с плеч свой тёплый алый плащ и на плечи Инге набросила.

— Иди! — велела ей Катэрина, и в глазах её плескалось тёплое, бездонное, ласковое озеро, полное яда. — И никогда не возвращайся! Неси своё благословение и не прогадай!

Ежевика зубы сцепила, чтобы не завыть, и торопливо потопала прочь, прочь от замка, а вслед ей неслось зловещее:

— Князь, госпожа княгиня, князь преставился!

Не обернулась она, уходя всё дальше и дальше по узкой тропиночке прямо в лес. За ней бесшумно, бездыханно волочил босые прозрачные ноги старик в изношенном рубище. На груди его ярко сверкала голова горгульи, держащая в пасти рубиновое яблоко.