Там, под небом чужим

Элеонора Мандалян

Это история одной семьи, эмигрировавшей после развала Советского Союза в США. Семья как бы олицетворяет собой сразу несколько поколений. Каждый видит мир по-своему, у каждого своя судьба, свой путь, свои взгляды на жизнь, свое восприятие действительности. Но это и их общая судьба. Трудности первых лет эмиграции они переносят все вместе. Хотя роман целиком, так сказать, эмигрантский, он сдобрен некими сверхординарными свойствами отдельных героев, заставляющими их идти по жизни своим, отличным от остальных, путем. Человек несет в себе целый мир. Но у каждого свой «потолок» и свой мир, непохожий ни на чей другой.

Глава 4

За следующие несколько месяцев Левон и Лана сообща изучили правила вождения, взяли платные уроки у инструктора и, успешно сдав в DMV driving test, получили водительские права. А это означало, что можно, наконец, купить машину и не быть больше пленниками тесной унылой квартиры.

В один прекрасный день Давид ворвался в дом, как шаровая молния, и с порога, размахивая какой-то бумажкой, закричал:

— Мама! Папа! Сестренки! Пляшите! Победа!

— Кто победил? Кого? — Левон, читавший русскую газету, поднял очки на лоб, вопросительно глядя на сына. — С немцами вроде бы мы давно уже разобрались.

— Вы выиграли грин-карту! Все четверо! Всей семьей! Просто чудо какое-то! — Давид сиял.

— Погоди, погоди, сынок. А ты? — спросил Левон.

— А я пока опять пролетел, — махнул рукой Давид. — Ничего. Подождем еще. Не представляете, какая это удача. Здесь люди по десять лет ждут, и то не у всех получается. Даже на всякие махинации идут. Но чтобы вот так сразу! Собственно, грин-карту выиграл папа. Ну а жена и дети уже автоматически приплюсовываются, как члены одной семьи.

— Я что-то не понимаю, Давидушка, — перебила его Лана. — Разве ты не наш сын?

— К сожалению, этот закон распространяется только на детей, моложе 21 года. А мне уже 23. Так что я сам по себе.

Давид был очень занят. И воодушевлен. Он теперь выглядел совсем иначе, чем в день их приезда — исчезли мрачная замкнутость и растерянность. Он стал общительнее, веселее, разговорчивее. Шутил с сестрами. Ластился к матери. Лана радовалась, что перед ней снова ее прежний сын. И даже лучше прежнего. В нем не осталось и следа от юношеского эгоизма, избалованности. Несмотря на свою занятость, он умудрялся для всех находить время. Старался решать многочисленные вопросы и проблемы, то и дело возникавшие на пути их нелегкого внедрения в чуждую им, новую среду. Бывшему советскому гражданину даже в голову не могло прийти, каким количеством тонких и толстых нитей опутан якобы свободный американец, как сосчитан, прослежен и измерен каждый его шаг. Дотошные эмигранты предпринимали отчаянные усилия разобраться во всей этой паутине. Истинные же американцы могли прожить в своей стране всю жизнь, даже не попытавшись понять, как действует механизм, частью которого они являются.

К своему ужасу, Лана обнаружила, что вся одежда, все постельное белье в шкафу и на полках у сына неглаженые. Более того, их, как оказалось, и гладить-то было нечем. Она заставила Давида взять ее в магазин, сама купила утюг и гладильную доску и ликвидировала это «вопиющее безобразие».

— Мамочка, солнышко! — таял от удовольствия Давид, надевая по утрам идеально отутюженные рубашки. — Я снова чувствую себя человеком! Пегги пыталась убедить меня, что утюг в Америке — nonsense. Что по-настоящему деловые люди не опускаются до траты драгоценного времени на такие ничтожные мелочи, как складка на одежде, а попросту не замечают их.

Да, на быт, судя по всему, Пегги размениваться не хотела. Но, несмотря на то, что приезд семьи Давида внес в ее жизнь существенные неудобства и осложнения, для его сестер у нее время находилось. После работы она заезжала за ними на своей старенькой Хонде и везла показывать город. Заканчивалась прогулка обычно в каком-нибудь Fast Food или в кинотеатре с пакетом pop-corn и огромным бумажным стаканом ледяной pepsi-cola. Девочкам такое приобщение к «настоящей» американской жизни ужасно нравилось. Они ждали Пегги с нетерпением, с каждым разом проникаясь к ней все большей симпатией. Благодаря ей английский у Инги и Вики быстро продвигался.

Шли последние недели летних каникул, и скоро Пегги уже не сможет уделять им свои вечера. Но с наступлением осеннего семестра и у сестер не будет свободного времени. Обе начнут учиться в High school, которая, к счастью, располагалась в пяти минутах хотьбы от дома Давида.

Инга считала каждый день, отделявший ее от занятий, веря, что как только она переступит порог своего нового класса, для нее начнется по-настоящему интересная жизнь, полная волнующих событий и увлекательных встреч. Ей не терпелось почувствовать себя американкой.

У Вики, казалось, на этот счет иллюзий не было. А кроме того, она жила в ином мире, очень глубоком, сложном и до конца ею не осознаваемом. Когда на улице было нестерпимо жарко и никто не рисковал высунуть нос на раскаленный балкон, Вика находила там уединение. Забившись в угол, где чудом сохранялся крохотный клочок тени, она записывала в свой дневник стихи-раздумья, полные любви к миру, к людям и какой-то странной вселенской патетики, самопроизвольно изливавшейся на бумагу.

Лана никогда не отождествляла себя с породой женщин семейства домашних и, в принципе, терпеть не могла всё, что было связано с хозяйством и домом. Но на сей раз она буквально лезла из кожи вон, изощряясь в приготовлении разнообразных блюд, бросив на это благое дело весь свой — застойный на данном этапе — творческий потенциал. Уж очень ей хотелось компенсировать сыну два тяжелых года, прожитых им едва ли не впроголодь. Хотя осуществлять задуманное было совсем непросто. Купить-то можно было все, что душе угодно, вплоть до птичьего молока, а вот сообразить, где и на чем готовить — гораздо сложнее. Тесный закуток у входной двери, который лишь символически можно было назвать кухней, казалось, меньше всего для этого подходил. Тем не менее, всякий раз, устраиваясь после работы за взятым напрокат столом, Давид блаженно жмурился, с обожанием глядя на мать, и мурлыкал слова благодарности. Лана тотчас начинала прикидывать в уме, а что бы такое-этакое придумать на завтра.

— Конечно, для любимого сына ты готова весь день проторчать на кухне, — ехидничала Инга, уплетая обед. — Небось когда мы просили тебя приготовить нам что-нибудь вкусненькое, ты всякий раз ссылалась, что занята.

— А разве я не была занята, дочка-колючка? Кто ездил каждый день на работу? Кто возил вас в школу и из школы? Кто держал на себе весь дом и сад впридачу?

Как минимум дважды в неделю Пегги обедала вместе с ними. Нахваливая материнскую стряпню, Давид бросал на нее выразительные взгляды. А однажды, не удержавшись, напрямую сказал: «Увидела, sweet heart, что значит настоящая женщина в доме? Учись.»

Как только Давид усаживался перед телевизором, Инга пристраивалась позади него с расческой в руках и припрятанными лентами в кармане и принималась возиться с его по-девичьи длинными волосами. Сначала она их долго, тщательно расчесывала или начесывала, потом выкладывала в замысловатые прически или заплетала косички — иногда одну, иногда две, а то и сразу десяток, под шумок вплетая в них разноцветные ленты и завязывая бантики. Давид не сопротивлялся и все терпел. Возня сестры с его волосами действовала на него расслабляюще и успокаивающе, как массаж.