Лагерные этюды. Повести, рассказы

Тенгиз Маржохов

Художественные зарисовки тюремно-лагерной жизни России 2000-х годов. Реальные истории, судьбы, мимо которых нельзя пройти мимо.В сборнике представлены повести «Нулёвка» и «Близнецы», которые ранее публиковались как отдельные издания. Книга содержит нецензурную брань.

Летчик — рецидивист

В камеру привели мужичка. Показали на «пальму» — шконку на втором ярусе, и небрежно бросили: «Располагайся». Мужичок побросал пакеты с вещами под шконку и ловко вскарабкался наверх. Оттуда он стал весело переговариваться с оказавшимся здесь своим знакомым. Мужичок этот представился Николаем Григорьевичем. Он походил на бесшабашного проходимца. Кроме богатых усов и совсем не тюремного чуба, в нем было что-то бравое, казацкое. Он уже сидел несколько месяцев, нисколько не конфузился новой обстановки и держался нарочито приветливо и уверенно.

Пришел вечер. Дверь, скрипнув, открылась. Сапоги контролера громыхнули о деревянный пол камеры. Контролер обвел всех лениво-сосредоточенным взглядом, открыл планшетку. Началась поверка…

— Газимагомедов, — прозвучала новая фамилия.

— Наиль Габибулович, — бойко отозвался Николай Григорьевич.

Когда захлопнулась дверь, я поинтересовался у новичка.

— Ты, дагестанец?

— Да, даргинец, — ответил он, хитро улыбаясь, как раскрывшемуся секрету. — А как ты догадался? — задал он встречный вопрос.

— А кем может быть человек с такими паспортными данными? Но почему Николай Григорьевич?

Попытавшись перевести в шутку, он все-таки рассказал, что являлся офицером, военным летчиком, майором запаса. Участвовал в семидесятые годы в боевых действиях в дружественной нам Анголе. Где был сбит и неудачно катапультировался; парашют зацепился за деревья тропического леса, с которых он чудом спустился, перерезав стропы. При этом закатил рукав рубашки и показал левую руку, покалеченное предплечье, на котором был след сильного ожога. Когда он шевелил пальцами, из-за дефицита кожи сухожилия были на виду и сокращались как у терминатора.

Это были тяжелые воспоминания, при них Николай Григорьевич становился серьезным. Все же он, довольно, закончил рассказ тем, что теперь инвалид и получает пенсию, а, следовательно, может не бояться пыток при дознании, принуждения к работе и побоев по прибытию в зону. Легкую задумчивость вызывали лишь мысли о блатных, против которых иммунитета у него не было. И он решил придерживаться меня.

Позже летчик прибыл в лагерь, где быстро освоился и держался довольно независимо. Срок у него был — пять лет. Отбывал за мошенничество. Нет такого преступника, который не найдет себе оправдание. И конечно, Николай Григорьевич не считал себя мошенником. Он заводился и с пеной у рта ругал демократов и развал Союза.

— Вот раньше были времена! — вспоминал офицер запаса. — Приезжали в любой колхоз, на любое предприятие и брали все, что надо: машину картошки, муки, крупы. Меняли на солярку, топливо, спирт, — браво жестикулировал он.

— Поэтому армию и развалили, и страну тоже, — замечал я.

На что Николай Григорьевич замолкал, мгновение пристально смотрел на меня, как на обидчика. Потом демонстративно махал рукой и собирал слушателей среди простых мужиков, с которыми сходился, надо сказать, запросто. Со многими был приятелем, с некоторыми на короткой ноге, над кем-то подшучивал и похлопывал по плечу. Короче говоря, подвязался в лагере неплохо, ловко умасливал нужных людей. Ни в чем не нуждался, на пенсию отоваривался в ларьке. Подписал у хозяина (начальника колонии) разрешение на вынос продуктов из столовой, и ни в чем ограничений не знал, в баню ходил по желанию.

— Я захожу на вахту и говорю как офицер с офицером! — хвастал он своей пробивной способностью.

Начальство его не трогало, уважало, смотрело снисходительно, мол, бывший… из наших… Ну с кем не бывает, тем более сейчас… время такое… черт ногу сломит. Не уголовник же. А по экономике каких только недоразумений не бывает.

Был даже эпизод, когда Николай Григорьевич послал купон по почте и выиграл полмиллиона. В свободное время у него в проходе самодельный столик был завален газетными вырезками и старыми конвертами. Он собирал почтовые марки, в том числе и использованные, по всему лагерю, отмывал, сушил и клеил снова на конверт. Письма посылал пачками, как легально — через спецчасть, так и нелегально — «ногами». Писал во все мыслимые и немыслимые инстанции: в общества ветеранов всех воин — от Великой Отечественной, до последней чеченской; во всевозможные попечительские советы, в местные диаспоры и так далее и тому подобное.

Приезжали какие-то представители банка, посмотреть купон и удостовериться в его действительности. И это все при одобрении и посредничестве хозяина. Кстати сказать, виды на полмиллиона имелись и у блатных, и они разрабатывали самые смелые планы.

Николай Григорьевич бегал счастливый по лагерю, показывая избранным заветный купон и пакет бумаг к нему прилагающийся. Позже все улеглось, ажиотаж прошел, а выигранные полмиллиона оказались лохотроном, при котором предлагалось, чтобы забрать выигрыш, послать некоторую сумму, потом еще и еще и т. д. Но одного результата наш отставной офицер добился — все это время он был популярней Майкла Джексона, как у зеков, так и у администрации учреждения.

ШИЗО (изолятор) и ПКТ (помещение камерного типа) Николай Григорьевич не нюхал, и вообще, твердо и уверенно шел к условно-досрочному освобождению по половине срока.

Меня Николай Григорьевич невзлюбил за прямоту и расхождение по политическим вопросам, но земляков уважал и поддерживал отношения — мало ли что?

И вот однажды меня позвал земляк, дагестанец, погоняло Горец, человек пользующийся большим авторитетом в лагере. За плечами двадцать лет отсидки, две раскрутки. По молодости был подвержен испанским страстям, хватался за нож. Мимо такого ничего не проходило.

Горец предложил пойти к Наилю (для земляков Николай Григорьевич все же был Наилем).

— Хочешь посмотреть спектакль? — спросил Горец.

— Что случилось? — поинтересовался я, предполагая, что это неспроста.

— Вчера этот попутанный летчик пригласил меня к себе на чифир, там нагрубил, нахамил при посторонних… Я попытался одернуть, но его несло… Совсем рамсы попутал. Пойдем, поприсутствуешь.

Мы зашли в пустую каптерку. Горец послал какого-то мужичка за Николаем Григорьевичем. В коридоре послышался голос, Николай Григорьевич бойко переговаривался с мужиками, возвращающимися в отряд с обеда. Дверь открылась и он зашел. На нем был разрешенный в отряде спортивный костюм, на ногах комнатные тапки. Николай Григорьевич поздоровался, хотя рассеянный вид говорил о том, что он не ожидал увидеть земляков в обеденное время.

— Присядем, — предложил Горец.

Мы присели на корточки.

— Наиль, — начал Горец. — Вчера ты неправильно себя повел… Ты за меня что-то знаешь? Или что-то хочешь мне предъявить? Хочешь предъявить — предъяви, — в руках у Горца блеснула заточка. Он протянул ее ручкой вперед. — На, делай… Если ты прав, делай!

Летчик испуганно покосился на заточку и замотал головой.

— Если не сделаешь ты, сделаю я… — Горец ловко перехватил заточку.

Николай Григорьевич открыл рот от удивления и испуга. Он начал глотать воздух, пытаясь что-то сказать.

— Я не хотел… прости, я не подумал… Я…

Вдруг он закрыл лицо руками и заплакал. Заплакал навзрыд. Слезы потекли рекой.

Горец встал с корточек, спрятал заточку и ушел.

Я протянул Николаю Григорьевичу платочек, он механически взял его и стал утирать лицо. Но слезы не прекращались, лились с новой силой. Он сопел и спазматически глотал воздух, как ребенок, выплакавший все слезы. Я понял, что это надолго, мысленно попрощался с платочком и, приятельски похлопав Николая Григорьевича по плечу, пытаясь успокоить, сказал:

— Не заигрывайся, Наиль. Не забывай, где находишься. Горец здесь, как у вас там, в армии генерал, понимаешь?

Он, уткнувшись в платок, покивал.

В отряде Горец спросил:

— Понравился спектакль?.. Где ты еще увидишь майора, летчика, плачущего крокодильими слезами?

— Да-а, — сказал я. — Такого я никогда не видел.

После этого инцидента Николай Григорьевич здоровался с Горцем уважительно, за две руки и со всеми реверансами. А меня невзлюбил еще больше, как свидетеля собственной слабости. И даже платочек был не в счет.

Позже, просидев полсрока и не совсем пропитавшись лагерной вонью, Николай Григорьевич освободился. О нем не было ни слуху ни духу более полугода. Многие позабыли о существовании майора, летчика, его бравую походку и богатые усы.

И вот однажды мы с Горцем прогуливались по дворику в этапный день. Сырой осенний вечер ранними сумерками потушил блеклые краски, зажег фонари. Тени то плелись за нами по бетонному накату, то, раздваиваясь, убегали вперед. В осенних сумерках барак выглядел как пришвартованный к пристани пароход, выбрасывая из трубы кочегарки угольную копоть.

В этот момент к нам вышел, прихрамывая и виновато улыбаясь, Николай Григорьевич. На нем были новые вещи, говорившие о том, что он недавно со свободы.

— Сколько привез? — поинтересовался Горец.

Николай Григорьевич подавленно рассказал, что дали шесть лет строгого режима, опять за мошенничество. Посетовал на побои при дознании, показал пострадавшую ногу.

— Это раньше ты был случайный пассажир, — сказал я. — Теперь же ты летчик — рецидивист.

— Газимагомедов! — прокричали из барака.

— Я… здесь, — отозвался Николай Григорьевич.

— Иди в каптерку, робу получать!