Невеста вечности

Татьяна Степанова, 2014

Часовня утопала в белых цветах. У стен похоронные венки. На полу разбросаны увядшие розы и лилии. И будто мираж на фоне стены, постамент из черного полированного дерева. А на нем скелет в подвенечном белом платье, украшенный золотом – десятки цепочек, перстни, браслеты, часы на костлявых руках… Череп с пустыми глазницами… Коса в руке, лишенной плоти. В первое мгновение, увидев эту странную фигуру, капитан полиции Екатерина Петровская подумала: это какой-то фокус, перфоманс… Но потом дикая тревога сжала ей сердце. Голова закружилась от духоты, от запаха мертвых цветов, от горячего воска. Чтобы не упасть, она вцепилась в руку следователя Страшилина. Куда завело их такое, казалось бы, простое дело об убийстве пенсионера Ильи Уфимцева?.. Что же произошло в доме старика Уфимцева, бывшего партийного функционера, читавшего на склоне лет Библию и общавшегося с монахинями ближайшего монастыря?..

Глава 11

Наблюдательница жизни

Домик из силикатного кирпича под зеленой крышей казался необитаемым, но ровно до тех пор, пока Страшилин громко не постучал в калитку. «Тоже нет сплошного забора, — отметила про себя Катя, — в «Маяке» они друг от друга не отгораживаются».

— Откройте, пожалуйста! Это полиция, — оповестил домик из силикатного кирпича Страшилин громко и внятно.

Тишина. Долгая пауза. У Кати сложилось впечатление, что их разглядывали из окна — во-о-он там справа, украдкой из-за шторы.

— Да иду, иду, я не бегун олимпийский, чтобы на крыльях летать. Подождите, иду!

Старческий женский голос — слегка дребезжащий, капризный, но все еще звучный, с повелительными нотками.

Скрипнула входная дверь, и через пару минут на садовой дорожке появилась маленькая старушка в длинном вязаном кардигане и черных брюках.

— Любовь Карловна Глазова?

— Она самая.

— Следователь Страшилин Андрей Аркадьевич, а это моя коллега из главка капитан Петровская. Нам надо с вами поговорить о вашем соседе Уфимцеве.

— Да уж, сколько я сегодня о нем с вашими сыщиками говорила.

— Я в курсе. Но это не считается, — хмыкнул Страшилин.

— Нам надо с вами посоветоваться, выслушать ваше мнение, Любовь Карловна, — сразу подключилась и Катя.

Он же… Страшилин попросил ее помочь!

— Я и так с утра вся на валокордине. Племянница звонит — тетя, что у вас такой голос? Опять нездоровится? А что я ей отвечу — в доме напротив соседа убили и я труп нашла? — Глазова доковыляла до калитки. — Входите. Пойдемте в дом, там тепло.

— Значит, это вы нашли убитого? — спросила Катя. — Да, представляю, каково это.

— Заходите, заходите в дом. Я сейчас на улице после всего чувствую себя незащищенной. Скверно себя чувствую, — сказала Глазова. — Все думаю: поперлась туда к нему сегодня, старая дура, а что, если бы…

— Что если? — спросил Страшилин.

— Убийца все еще там, в доме. — Глазова оглянулась на кирпичный коттедж Уфимцева. — Врагу таких мыслей не пожелаю.

Катя заметила, что Страшилин, идя сзади, внимательно разглядывает обувь старухи. Уличные разношенные туфли на ней — когда-то дорогие, из хорошей кожи, но сейчас уже старые, стоптанные. Удобная дачная обувь. Туфли без каблука — острый носок.

В домике — три комнаты и маленькая терраса. Кругом странная смесь порядка и захламленности — этакой полосой и «углами».

— Садитесь, — Глазова указала на стулья вокруг большого обеденного стола, — разговор-то долгий, я чувствую.

— Вы хорошо знали Уфимцева? — спросил Страшилин.

— Сосед, десять лет как тут живем окна в окна. — Глазова откинулась на спинку стула, она рассматривала Страшилина и Катю оценивающе — что еще за птицы такие служат в полиции? Стоит дело разговоров-то с ними или тупые они, как пни?

— Чем он занимался?

— Ничем. Мы здесь все сверстники, считайте, что в последнем отпуске перед тем, как, ну… — Глазова усмехнулась, — последний парад наступает. А раньше-то он работал, стране служил. У нас тут потомственные служаки сплошь — отцы наши служили, мы служили, дети служат… Внуки, из этих еще надо посмотреть, что получится. В основном бездельники. Здесь у нас такое место. Как в капле воды все видно — прозрачно, лишь бы не замутить.

— Что? — спросила Катя.

— Настоящее, прошлое. — Глазова вздохнула. — Я вот, знаете ли, по профессии доктор философии и по второй профессии переводчик с китайского. А по жизни-то я наблюдатель этой самой жизни. Вот отсюда, не выходя из поселка, можно такие выводы делать — от частного к глобальному. От простого к сложному.

— Вы одна тут живете? — задал свой вопрос Страшилин нетерпеливо.

— Живу одна. У меня сестра в Москве — доктор медицинских наук, офтальмолог. И племянница — тоже врач. Они меня не оставляют. Мы с сестрой из семьи репрессированных. Домик этот нам корпорация одна щедрая на ваучеры построила. У других-то ваучеры прахом пошли, а нам повезло. У нас тут уж так в «Маяке»: вон на той улице дома — там старая либеральная интеллигенция, некоторые тоже из семей репрессированных. А напротив — потомки бывших комиссаров НКВД и потомки тех, кто Беломорканал проектировал. Там вон дипломаты. На следующей улице деятели бывшего Совмина, еще советских времен, — у этих дети сплошь банкиры, такие там особняки!.. Все новое, все по-европейски у них. Участки здесь немаленькие, сами видите, от Москвы недалеко. Так что золотой наш поселок. А те улицы нувориши скупают активно — менеджеры там разные, бизнесмены, депутаты. Ждут, когда здешнее старичье вымрет, а наследники за границу улимонят, эту недвижимость продадут. В общем, народ здесь непростой, сами видите. И чтобы у нас в поселке убили кого-то… Я еще понимаю нувориша — этого, который пришлый, банкир или там денежный туз, это разборки. Но чтобы такого человека, как Илья Уфимцев!

— Кто у него из близких?

— Сын. Он мне про сына только говорил — мол, в МИДе на высоком посту.

— И больше никаких родственников? — спросила Катя.

— Он сына при мне лишь упоминал. Не знаю, может, кто и есть.

— Но кто-то ведь ему помогал вести хозяйство? Или что же, он совсем один в таком большом доме?

— В основном-то один. Но помогали ему регулярно. Приходили. Приезжали, продукты привозили и вообще навещали.

— Кто?

— Да эти матушки-монашки, — сказала Глазова.

— Кто? — Страшилин снял очки.

— Матушки-монашки. Монастырь тут у нас Высоко-Кесарийский рядом. Они там все реставрируют, и над приютом шефство ведут, и с социальной службой местной у них то ли договор, то ли просто благотворительность — здешним одиноким пенсионерам помощь оказывают.

— И вам тоже?

— Ну, у меня с верой все как-то сложно. Философский факультет все же за плечами, почти полвека преподавательского стажа. Хотя против помощи кто ж возражает? Мне за восемьдесят. Иногда так плохо себя чувствуешь — а надо в магазин. А тут приехали матушки, они там хлеб вкусный пекут и вообще… Разговоры всякие душеспасительные… Я-то давно ко всему готова уже. И к свету, и к пустоте — в зависимости от обстоятельств, — Любовь Карловна хмыкнула. — А вот сосед мой был, так сказать, на распутье.

— Так, подождите, значит, вашего соседа регулярно навещали монахини местного монастыря, — оборвал ее Страшилин. — Когда вы их видели тут последний раз?

— Да и не припомню уже, — ответила Глазова. Она плотнее запахнула кардиган. — Вы у тех соседей лучше поинтересуйтесь.

— У каких соседей?

— Которые забор в забор.

— Балашовы, что ли?

— Да. Новые наши соседи.

— Я с Балашовой только что беседовал. Она ничего ни про каких монахинь не упоминала.

— Странно. Как странно, — сказала Глазова. — А она с ними общается, я знаю. У нее дочка, так она по воскресеньям водит ее туда, в приют, — типа воскресного подготовительного духовного класса. Хоть и маленькая еще девочка, а она ее водит. И насчет того, что Уфимцеву матушки-монашки помогали, соседи в курсе.

— Ну, хорошо, давайте вернемся ко вчерашнему вечеру и сегодняшнему утру, — попросил Страшилин. — Я хочу, чтобы вы рассказали все максимально подробно, ничего не пропуская.

— Ничего не пропуская? Подробно? У меня болел зуб вчера, — доверительно сообщила Любовь Карловна. — Не знаю, что делать, у меня на нем весь мост держится. Если удалять, то это надо все по новой у дантиста. А мне восемьдесят два! И потом, это сумасшедшие деньги сейчас рот чинить. Прямо не знаю, что делать. Я приняла две таблетки обезболивающего и прополоскала рот шалфеем. Вроде немножко отпустило, но не надолго, и я…

Страшилин снова водрузил очки на нос и глянул на Катю: она поняла сигнал, обещала делать допрос старухи-болтуньи коротким, так делай, помогай.

— Вчера к Уфимцеву около пяти часов приходил гость — пожилой мужчина, — сказала Катя, — вы его видели?

— Никаких гостей я не видела. Я в пять смотрела передачу — про суд и потом переключилась на «Культуру» — там документальный фильм о Марине Цветаевой. Знаете, мой отец… он косвенным образом знал… нет, не ее, а ее мужа, Эфрона, и ее любовника, того, кто в Испании воевал. Так что я сидела тут…

— У телевизора и не наблюдали жизнь окружающих? — улыбнулась Катя.

— Так ведь не все сразу. — Любовь Карловна усмехнулась. — А что за гость-то Илью Ильича навещал?

— Будем устанавливать его личность.

— Устанавливайте. Но только это не он его… ну, прикончил-то. Илья вечером — уж стемнело давно, время девять — живой был еще.

— Вы его видели?

— Нет. Он телевизор врубил громко. У нас улица маленькая, окна в окна, когда он громко включает, я все слышу.

— Который был час? — уточнил Страшилин.

— Девять примерно. Я как раз себе новую порцию шалфея заварила для зуба. Потом выпила горячего чая, хотела дождаться фильм «Красотка» — он поздно. А тут у нас свет вырубился. Это случается по вечерам, народ с работы из Москвы приезжает, понавключают всю технику сразу.

— И дальше что? — спросила Катя.

— Ничего. Не со свечками же сидеть, зуб больной баюкать. Я приняла еще таблетку и пошла спать. Проснулась поздно, около одиннадцати. Это я летом рано встаю. А сейчас октябрь, зимой вообще могу проспать до обеда. Силы коплю на вечер. — Старуха усмехнулась. — Раньше я работала как лошадь — к лекциям готовилась, читала, переводила с китайского. А сейчас и желания нет книжку в руки взять. И вижу-то я ведь неплохо — у меня дальнозоркость. И раньше видела хорошо. А вот ведь какая-то эмоциональная усталость просто…

— Свет утром, когда вы встали, так и не дали? — спросил Страшилин опять же нетерпеливо.

— Нет, вы представляете, что за безобразие! Это сколько же мы тут за электричество переплачиваем, если посчитать, все эти коммунальные аварии. Я встала, умылась. Смотрю — холодильник мой потек на кухне. Туда-сюда, хотела племяннице звонить, чтобы она сегодня приехала. Ан телефон мой мобильный разрядился — и зарядить не могу, света нет. И я решила пойти к Илье Ильичу — у него дома стационарный телефон проведен.

— А у вас стационарного нет? — уточнила Катя.

— Не сподобились мне поставить на ваучеры-то. — Любовь Карловна хмыкнула, — зачем? Вроде мобильный хорошо ловит. Связь есть. Ан вот когда нужно, ее и нет. И я пошла к соседу. Захожу во двор…

— Калитку как вы открыли? — спросил Страшилин.

— Как? Обыкновенно — толкнула и вошла. Не заперто.

— А он что, не запирал калитку?

— Знаете, последнее время — нет. Прикроет плотно и сверху на эти, как их — ну палки от забора и калитки, железное кольцо накинет.

— Он воров не боялся, значит? Сейчас все запираются. Вон и вы тоже.

— У меня щеколда на калитке обычная, кому надо — тот просунет руку и откроет сам. А сосед мой Илья Ильич… я же говорю — на перепутье он был, на большом перепутье…

— Любовь Карловна, на каком перепутье? — поощрила ее Катя.

— Одиночество, старость… одинокая старость, вам не понять это пока. Потом поймете, возможно. Умереть в одиночестве без помощи… тут уж не до запертых калиток и дверей. В общем, калитку он в последние месяцы не закрывал.

— А железное кольцо? — спросил Страшилин.

— Не висело оно наверху. Я свободно вошла. Более того — и дверь была в дом не заперта — так только прикрыта. Но я сначала-то стала звонить в дверь. Он не открывает. Я нажала на ручку — смотрю, открыто. Я вошла, спрашиваю: «Илья Ильич, вы дома?» Думала, может, он наверху, правда, он редко на второй этаж поднимался. Прохожу дальше мимо кухни в комнату — батюшки, а он на полу. Я подумала, с ним плохо. А тут вдруг ка-а-ак грохнет!

— Что? — Катя снова подключилась к допросу.

— Свет внезапно дали, и телевизор прямо у меня над ухом как грохнет — включился — а там стрельба, фильм. Верите, у меня сердце просто оборвалось. Я думала, сама там упаду. Ухватилась за что-то. В комнате вонь от какой-то гари. Он на полу. А потом я кровь увидела и… в общем я бросилась вон. Кричу, как полоумная: помогите! А кто поможет? Соседей нет, нянька у них все время с этими штуками в ушах свою таджикскую музыку слушает, когда детям готовит. Побежала я на угол к Серебряковой Полине — та, к счастью, дома и сын ее. Только проку-то от сына ноль. У Серебряковой муж был замминистра, дом отстроил, денег в Австрии в банки положил уйму. А сын — пьянь пьянью. Как отец умер, вообще с катушек слетел. Не работает нигде — так, в фирме числится, приезжает сюда, в «Маяк», на дачу — день в бане парится, потом день пьет в одиночку. А Полина-то ведь какая красавица была в свое время — музыковед, а сейчас иногда на пару с сыном пиво тянет, мужа, толстосума, все оплакивает.

— И вы от них позвонили в полицию? — Катя осторожно сворачивала разговор. — Да?

— Я, я сама вам позвонила и Полина. Сын-то ее ни бе ни ме ни кукареку с похмелья.

— Значит, вы что-то трогали в доме Уфимцева, когда вошли? Дверную ручку, потом то, обо что вы опирались, — сказал Страшилин. — Очень прошу вас помочь нам и дальше. К вам эксперт наш придет, снимет отпечатки. Это обязательная процедура в ходе следствия.

— Хоть сейчас снимайте. — Любовь Карловна протянула к ним руки — маленькие, старческие, сухонькие, в роскошных старинных перстнях, таких необычных для «простой дачной жизни». — Чего я там касалась, не помню. Я до смерти испугалась. Сначала-то подумала — с ним плохо, а как увидела кровь и… В общем, я панически испугалась. И там еще так мерзко пахло гарью. Что, убийца дом хотел поджечь, что ли?

— Убийца избавлялся от главной улики, — сказал Страшилин.

— Какой? — спросила Любовь Карловна.

— От орудия убийства.

— А чем же это Илью прикончили?

Катя поняла, что если сейчас не поставить точку и не откланяться, наблюдательница жизни Любовь Карловна заговорит их вусмерть. Как все пожилые дамы ее возраста, она жаждала приключений и чужих тайн.