Общество забытых поэтов. Роман в драме

Сурен Галстян

Я постарался выразить ценность Любви, Дружбы и Добра, надеясь воодушевить и себя, и моего читателя дорогим мне примером.

Акт третий

Сцена I

Братские Земли. Август спит на полу, входит Якопо, поедая йогурт.

Якопо (заметив Августа). О, вот он где! Пьян, что ли?! Дурачок, так и почки ведь можно простудить, совсем себя не бережёт. Стёпа! (Входит Стёпа.)

Стёпа. Слушаю, господин.

Якопо. Помоги мне переложить Августа на диван. (Якопо кладёт йогурт, они вдвоём берут нежно Августа и кладут на диван.) Подкинь дров в камин и принеси одеяло. (Стёпа подкинул дров и принёс одеяло, которым Якопо накрыл Августа.) Ещё что-нибудь, сэр?

Якопо. Отнеси мой йогурт и позови вниз остальных. (Стёпа поклонился и ушёл.) Что ж, Август, соберу всех, и ты нам поведаешь, я уверен, что-то очень интересное, когда проснёшься. (Садится в кресло рядом с ним и закрывает глаза.)

Сцена II

Покои Генриха. Генрих, Вильгельм и Лоренцо сидят за нардами.

Лоренцо. Видел, Вильгельм, радость ты моя, видел?

Вильгельм. Как ты почти выиграл? Видел: так близко и вправду редко мы можем к победе подойти.

Лоренцо. Давай, Милорд, ему ты покажи, как его положение шатко, чтоб не возгордился.

Вильгельм. Как же Графу покажу то, чего нет?

Лоренцо. Всю его тактику я пока не понимаю, но вот что тебе скажу: его козырь — всегда выкидывать желаемое число на зарах.

Вильгельм. Спасибо, брат. Это, конечно, интересно, но как мне это поможет? Мне ему зары сбивать во время броска?

Генрих. Не издевайся над ним: он лишь пытается тебе как-то помочь.

Вильгельм. Лори, без обид.

Лоренцо. На братьев не обижаюсь никогда. А где Якопо? Он вроде сказал, что ненадолго. (Входит Сеня.) Да, Сень, что случилось?

Сеня. Прошу прощения, что потревожил вас, господа, но господин Якопо вас ожидает внизу.

Генрих. Прости, Виля, в другой раз. (Все втроём идут.)

Сцена III

Гостиная. Те же, входят трое поэтов.

Лоренцо. Зачем решил ты нас от игры отвлечь?

Якопо. Видишь, спит.

Лоренцо. О, вернулся!

Якопо. Позвал вас, чтобы вы ничего не пропустили из его рассказа, когда он проснётся: чувствую, что ждёт нас что-то интересное.

Лоренцо. Хорошая задумка.

Генрих. Да, но зачем сидеть нам без дела? Я же не хочу, чтобы Виля грустил из-за игры. Лиза! (Входит Лиза.)

Лиза (тихо). Слушаю, сэр.

Генрих. Не бойся: говори громче, ведь сон Августа крепкий. Не знаешь, где нарды здесь лежали?

Лиза. Боюсь, что нет, сэр. Вы их куда-то унесли.

Генрих. Ладно, принеси те, что в моих покоях.

Лиза. Хорошо. (Поклонилась и ушла.)

Генрих. Поесть бы нам чего-нибудь.

Лоренцо. Нет, во время игры я не люблю. Разве что кофе да конфет.

Генрих. Оля! (Входит Оля.) Четыре крепких кофе и конфет. (Она молча поклонилась и вышла.) Люблю, когда молча выполняют, а то все эти «господин» да «сэр» иногда смущают.

Вильгельм. Да, я тоже так думаю.

Лоренцо. А я наоборот.

Якопо. Согласен я с Лори.

Вильгельм. Конечно: два гордеца. (Лоренцо и Якопо рассмеялись и дали друг другу пять. Оля принесла кофе с конфетами, а Лиза нарды, и обе ушли. Вильгельм и Генрих начинают играть, а Лоренцо и Якопо смотрят, пьют кофе и обсуждают игру.)

Сцена IV

Квартира Юли. Юля дома.

Юля (легла на диван). А вдруг он был прав и это был лишь сон? А как такое может быть, что единый у нас сон? Как часто я мечтала, чтобы он обратил на меня внимание, и вдруг он сам говорит, что сидел часами в кафе ради меня… Это сон ведь точно! Да только чей? А поцелуй?.. Никогда до этого не было такого поцелуя у меня. Хоть это было лишь во сне, но все другие, реальные поцелуи мужчин просто меркнут; как будто только этот… как он говорил… настоящий… да, настоящий! Какое хорошее слово. Раньше я не замечала его силу. Мил мне сей обман, хоть невозможен он в жизни. Да, милая далёкая мечта. Странный сон, он ещё идёт или нет? (Ложится спать, но внезапно вскакивает.) Бумага! Он дал мне лист. Если есть он, значит, это был не сон. (Быстро лезет в одежду искать и, нащупав, вытаскивает.) Вот он… (Разворачивает.) Стих… для меня… Он сказал, что здесь описана его Любовь ко мне. (Читает.) Это правда. Он любит меня! Я — его Любовь! Есть ли у меня чувства? Конечно! И всегда они были. Я просто, как он сказал про себя, боялась… Славься, Боже, за такое счастье! Недостойна я его. (Запнулась.) Если стих реален, значит, и поцелуй… лучший поцелуй, настоящий! Значит, и вправду он мне звонил. (Ищет в телефоне номер.) Вот номер неизвестный… но теперь он мне известен. (Звонит.)

Сцена V

Гостиная в Братских Землях. Всё те же.

Лоренцо. Ну как, Граф, с кем тебе сложнее было играть: со мной или с Вилей?

Вильгельм. Ты создавал ему во время игры больше забот.

Лоренцо. А я увидел на его лице на миг сомнение в своей победе, когда он с тобой играл.

Генрих. Господа, о глупостях вы спорите: одинаково легко мне было, если это вас утешит. (Все хохочут.)

Лоренцо. Однако ж удивительно, право.

Вильгельм. Что именно?

Лоренцо. Про нашего Дон Жуана я думаю: неужели и вправду он влюбился? Не могу никак это осознать. То есть конец всем его похождениям?

Генрих. По-твоему, это плохо? Я рад, что он понял бессмысленность своих прежних привычек, хотя мы все с ним слегка привычки те делили; мы и теперь продолжаем делать то же.

Вильгельм. Нет, брат, не то же: он был отчаянным гулякой, страстям всецело отдавался.

Якопо. Но сохранить он умудрился всё же чистоту души, Виля; он не Дориан.

Вильгельм. И рад я этому.

Лоренцо (смеясь). Однако ж его историй постельных теперь мне будет не хватать.

Генрих. Их мы столько знаем, что всю жизнь будем перебирать и не закончим, поэтому страшного в том нет ничего.

Якопо. Помню, помню! Когда к нему пришли парни тех студенток, которых, как им казалось, Гуся соблазнил; хотели то ли побить его, то ли спугнуть; а он, в шёлковом халатике одной из тех девок, ведь в её же доме его застали они, радушно принял их, чайку налил, поговорил и ситуацию объяснил: «Парни, не дурите: в чём смысл вам портить мне лицо да и самим от меня неплохо получить лишь оттого, что я спал с вашими девушками? Поймите, что глупо бить меня за то, ведь я их не заставлял — чувства, значит, к вам у них слабые были, а я в том виноват? Как бы вы ни ревновали, ни подозревали, ни следили, та, кто хочет изменить — изменит, а любящая — никогда, сколько её ни склоняй такой, как я!». Потом, они к Августу стали ходить за советом, а он их искусству своему обучал. (Все смеются.)

Генрих. Ты забыл упомянуть, что они сделали из него кумира и создали братство на основе его учений. Как они назвали себя?

Вильгельм. Они стали зваться августистами. Но это переросло скоро в какой-то фанатизм, хотя они и сделались довольно серьёзной организацией.

Лоренцо. У них была и программа, и иерархия должностей, а также униформа и правила. Август сначала обучал лишь семерых, но дальше это стало бесконтрольным. Сколько их там было через месяц?

Генрих. Сотни две, если правильно я помню. Но Август не считал, что они поняли его учение. Они его копировали пуще, чем в своё время Оскара Уайльда: так же слепо и бессмысленно.

Якопо. Он к ним относился снисходительно, питая жалость к их глупости, пока они его не достали своим обожанием: у них же считалось, что если Август воспользуется твоей «добычей», то ты будешь среди других августистов в почёте.

Вильгельм. В итоге не вытерпел он этого идолопоклонства, ушёл в другой вуз, а там новые сторонники якобы его идей уже собрались вокруг него.

Лоренцо. Они же потом между собой ещё рассорились и разделились на левых и правых Августистов. Август, не вытерпев и устав от этого, объявил роспуск всех течений этого учения, сказав, что никто не понял его идей: «Вы превратили чистое искусство в глупую бюрократию; сладостное вино из водопада, которое надо пить, черпая руками, ныряя в него и утопая в нём, вы взяли и законсервировали в аккуратных и удобных упаковках. Я объявляю всё это ложью». После этого кто-то ещё старался сохранить влияние среди них, но без авторитета Августа это было невозможно, и движение, на радость Августу, прекратилось. Идеи Августа понимаем только мы.

Генрих. Помню другой случай: как-то лежит в кровати он очередной студентки, её ждёт, пока она то ли просто раздевается, то ли красивое бельё надевает — неважно. Лежит один, задумался, увидел книгу, решил полистать, берёт, а это какая-то современная глупость была, так он не вытерпел и со стыда быстро оделся и убежал оттуда, пока рассудок цел! (Все смеются.)

Лоренцо. А помните, когда ещё одна его к себе пригласила, а ему как раз одной не хватало, чтобы месячную норму выполнить, а время было уж на исходе. Они идут к ней, он сразу идёт в её комнату, а она чуть позже заходит; начинается дело, а в дверях вдруг — снова она, это сестра! И та говорит: «Не трогай его! Он ко мне пришёл!», а другая: «Кто успел, тот и съел», а потом они меж собой драться начинают; он им говорит: «Сегодня не получится, но можем втроём в следующий раз», и они обе кричат «Хорошо!», а Гуся уходит, удручённый невыполненной нормой, а перевыполнять не хотел. (Все смеются.)

Вильгельм. Это ещё нормально. Самый странный случай, как по мне, был тот раз, когда уже он с кем-то был в непосредственном процессе и вдруг, прервав молчание, говорит: «Извини, мне с тобой скучно как-то стало», молча одевается за минуту, уходит, а она в своей позе от удивления и застыла! (Все смеются.)

Якопо. А помните, когда… (Замечает, что Август просыпается.) Наконец-то. Здравствуй, милый, а мы тут о тебе говорим.

Лоренцо. Лиза, ещё кофе!

Генрих. Яша считает, что ты нам сейчас захочешь рассказать что-то интересное.

Август. Это, братцы, рай, а не сон! Сколько спал я?

Вильгельм. Полчаса уж мы играем, а ты спишь. Расскажи нам.

Август. Мне снилась моя милая. Я узнал во сне её имя, разглядел её поближе: глазки добрые, красные на вечернем холоде ланиты и уста, и носик вздёрнутый. Она со мною говорила на «ты», а что потом, так я не помню. Волосы кудрявые и рыжие… рыжие, огненные волосы. Во сне я подарил ей накануне написанный стих, сказав, чтобы прочитала поскорей, а то он скоро исчезнет. А ещё… ещё я её поцеловал, поцелуй такой… настоящий! Будто то и не сон был совсем. (Лиза принесла Августу кофе.)

Якопо. Друзья, записали ль вы? Только что лилась Поэзия! А поцеловал ты её резко и с огнём?

Лоренцо. И крепко прижав к себе?

Август. Нет-нет. Целовал я её тихо, нежно.

Генрих. Говоришь, как её зовут?

Август. Представляешь, забыл! Слишком хорошее у неё было имя, чтобы помнить.

Вильгельм. Может, Франческа?

Август. Нет-нет, оно простое, привычное.

Лоренцо. Бьянка?

Август. Да уж, привычно.

Генрих. Как у Данте, Беатриче?

Август. Братцы, слышите вы меня?! Простое! Хотя очень мне нравится всё равно ход ваших мыслей.

Якопо (встаёт, со значением и с ухмылкой оглядываясь на всех и начиная свой театр). Что ж тут гадать, дурни?! Знаю я уж имя: зовут её Евгения, Евгения Онегина. (Начинает драматизировать и преувеличивать каждую фразу, расхаживая по гостиной, активно жестикулируя и играя.) Знаете ли, родилась в Петербурге; пресыщенная светской пустотой, желала найти избавление от скуки в своей деревне, что от дяди получила. Пару дней ей было там хорошо, но вновь к Чайльд-Гарольдихе пришёл сплин. Соседи все её бесили, но была одна невеста, на которую все соседские молодые господа заглядывались — Влада, Влада Ленская. Она была поэт, чьё сердце воспламенили Шиллер и Гёте, и муз возвышенных искусства счастливица не постыдила. От соседства также изнывая, в той пустыне лишь с Онегиной она желала знакомство покороче свесть. Они сошлись: волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой. Сначала: от делать нечего подружки, но дружба их всё же углублялась, хоть Женя давно не верила в дружбу, но с молодой девицей она была нежна, и тепло ей было от наивности Ленской. (Все слушают заворожённо, периодически смеясь, но стараются не перебивать, присоединяется к спектаклю Лоренцо.)

Лоренцо (Читает шутливо переделанный стих).

Влада к себе в сердце поселила

Ещё с детских лет свою музу —

Милого Олега! Каков он!

Русые локоны, крепкий стан!

Откройте и найдёте верно его портрет.

Он очень мил, я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Читатель также будет рад,

Рекомендую — старший брат.

Его брат звался Татий.

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим.

Ни красотой брата своего,

Ни его свежестью румяной

Не привлёк бы никого.

Дик, печален, молчалив,

И, как лань, он боязлив.

Якопо. Лори, милый, прекращай! Умру я со смеху!

Остальные. Да, мы тоже! (Якопо и Лоренцо сели к остальным и продолжили вместе громко смеяться.)

Якопо. Если чуть серьёзней насчёт имени, то путь будет она Джульетта.

Август. Нет, но очень близко будто бы. Что-то есть, но не вспомнить пока что мне. Забыл сказать: я ведь во сне ей позвонил, а потом, вспомнив слова Якопо, решил вживую ей признаться.

Якопо. Как же мне приятно!

Август. Право, сон был долгий, но теперь, думаю, всё кончено, и пора бы… (Звонит телефон Августа.) Как занятно: незнакомый номер, но я именно по нему звонил во сне. А может… погодите, а почему я здесь спал?

Якопо. Я захожу, ты на полу лежишь, откуда-то пришедший, уложил тебя на диван.

Август. А где ж я мог быть?

Генрих. Ответь ты уже! (Август отвечает, все смотрят на него.)

Юля. Алло, вы мне сегодня звонили утром, то есть вчера утром. Извините: всё спуталось у меня в голове. Скажите, пожалуйста, кто вы?

Август. Я… я Август.

Юля. Так это и вправду вы, то есть ты, Август.

Август. А ты и вправду говоришь со мной на «ты».

Юля. Если тебе не нравится, я перестану, но я помню, что ты мне разрешил, но я боялась, что это сон.

Август. Прошу, всегда говори мне «ты», если это не сон.

Юля. Нет, теперь точно знаю, что это не сон, ведь есть у меня твой номер, твой стих и твой… твой обжигающий поцелуй всё ещё на моих губах!

Август. Значит, всё, что говорил я, всё услышала ты и всё приняла, и стих мой прочитала?

Юля. Не просто услышала, приняла и прочитала. Я теперь со смелостью, что видела в тебе, хочу открыть свою Любовь… Но прошу, хоть есть и стих, и поцелуй, и всё-всё помню, но прошу: скажи, правда ли я — твоя Любовь?

Август. Да.

Юля. А ты — моя… (Она слышит шум и суету с другой стороны линии.) Август?

Якопо (отвечает через телефон Августа). Алло, извините, но он сейчас не может говорить: он потерял сознание. (Раздаётся хохот, поэты говорят, и всё слышно в телефоне.)

Вильгельм. С другой стороны поднимай.

Лоренцо. Давай, Генрих, ты слева.

Генрих. Якопо, помоги уже!

Якопо (по телефону).Извините, мне пора. Вы не беспокойтесь: Это верный знак, что его чувства искренни, радуйтесь пока что этому, а потом он, когда сможет, перезвонит. (Громко.) Стёпа!

Сцена VI

Конный двор поместья. Федя спит в конюшне. Входит Генрих.

Генрих. Спит! Вставай! (Федя просыпается.) Сколько спишь уже?

Федя. Сэр, не более получаса, кажись.

Генрих. Смотри у меня: из-за тебя уже одна из лошадей Лоренцо померла, ведь за ней не уследил.

Федя. Ну с дуру, сударь, с дуру, голова дырявая у меня, извините. Сегодня изволите покататься?

Генрих. Я бы хотел, но одному мне будет скучно, а остальные пока желания не изъявили. (Входит Вильгельм.)

Вильгельм. Ничего себе! Желания не изъявили! Ты даже нас не подождал.

Генрих. Не мог дождаться. Знаешь ведь, как я это люблю.

Вильгельм. Это, брат, хорошо, но езда верхом — моя стихия, хотя и в этом ты хорош.

Генрих. В тот раз ты победил: я хочу реванш.

Вильгельм. Всегда рад. Федя, седлай лошадей! (Идут ждать лошадей.)

Сцена VII

Лоренцо и Якопо выходят из зала в форме, со шпагами и шлемами.

Лоренцо. Снова и снова проигрываешь, ты невнимательнее, чем обычно. О чём ты так задумался?

Якопо. Интересно, что будет дальше у Августа с… как её? С Джульеттой?

Лоренцо. Мы так и не узнали имени, но он сказал, что близко был тогда твой вариант. Я знаю, что у Гуси всё будет хорошо с ней, я верю, что он любит, а Любовь он уважал всегда.

Якопо. Да. Я думаю, помнишь ты тот случай, когда он не в первый раз с какой-то девицей уединился, но она вдруг останавливает его, говоря, что не может, потому что любит другого; Август, посмотрев на неё, понял, что это не игры, это чистая правда; он сразу прекратил, пожал ей руку, сказав, что уважает её искренние чувства, и ушёл.

Лоренцо. Я тоже именно это вспомнил сейчас. Всё будет хорошо у них, а пока что нам бы помыться да поесть.

Якопо. Согласен. (Отдают шлемы и шпаги подошедшему слуге.) Филя! (Приходит Филя.) Повару скажи, чтобы сегодня добавил к обеду какие-нибудь супы да мясные блюда. (Филя молча поклонился и ушёл. Якопо и Лоренцо тоже ушли.)

Сцена VIII

Кабинет Августа. Он за письменным столом пишет и рвёт очередные стихи.

Август. Не пишется что-то никак. (Входит Вильгельм.)

Вильгельм. Знаешь, что не так?

Август. Привет, Милорд, и что ж, по-твоему, не так?

Вильгельм. То, что ты тут ещё.

Август. А где ж мне быть?

Вильгельм. Скажи мне, ты поэт?

Август. Надеюсь, что да.

Вильгельм. Чем занимается поэт?

Август. Пишет стихи.

Вильгельм. Шире.

Август. Может, видит красоту?

Вильгельм. А где она есть? Где есть красота?

Август. Во многом: в душе, в облаках, в улыбке, в горении огня.

Вильгельм. А если ещё шире?

Август. Не пойму.

Вильгельм. В самой жизни, милый мой! Хорошим может быть поэт, что терпит жизнь, ища отдушину в стихах; но тот, кто любит её и выражает Любовь на своей лире — тот может быть ведь даже лучше.

Август. А каковы есть мы?

Вильгельм. К сожалению, пока что все мы к первым относимся, но изменить то должно, ведь куда может привести сие — лишь в пропасть…

Август. Почему же начал ты с меня?

Вильгельм. Нет, милый, начал я с себя. Но ты теперь к тому даже ближе, и я рад. Неужели ты не понимаешь?

Август. Чего же?

Вильгельм. И далёкий от любви Якопо, и не знакомый с нею Лоренцо, и боящийся ложности Генрих, и я, что всё это вместе — все мы теперь наблюдаем, мой брат, за тобой с белой завистью и ожидаем чего-то волшебного и прекрасного, того, что нам ещё недоступно. Твоя Поэзия сейчас не в чернилах и бумаге, не ищи её там; твоя Поэзия сейчас в кафе, поёт, смотря на лица и не видя твоего… Какой же ты тогда поэт после такого отношения к Поэзии?! (Август резко встаёт.)

Август. Милорд, как всегда, ты прав! Прошу, никогда не забывай давать мне советы и направлять меня. (Подходит, крепко обнимает и целует Вильгельма.) Я должен нынче заниматься другой Поэзией! (Уходит.)

Вильгельм. Буду с нетерпением ждать твоих стихов. (Уходит.)

Сцена IX

Столовая. Сидят Лоренцо, Якопо и Генрих. Входит Вильгельм.

Якопо. Ты почему так долго? Остынет. а где ж Август?

Вильгельм. Там, где быть он должен. Прошла уже неделя, он с ней уже виделся не раз, но почему-то увидел я снова в нём трусость и помог ему. (Садится за стол к братьям.)

Якопо. Его Любовь питает, а нас лишь суп.

Генрих. Этого уже немало. (Братья вместе помолились и приступили к еде.) Предлагаю тост. (Слуги наливают всем шампанское.) Пусть Любовь сделает нашего брата лишь лучше, хотя изменения я в нём уже вижу, но быть их должно больше, ведь взаимны его чувства. (Пьют.)

Лоренцо. Любви искренней, как у Августа, желаю вам, братья мои, да и себе. (Пьют.)

Якопо. Сможете вы терпеть её в нашем доме? Тяжёлое испытание для нас.

Лоренцо. Нисколько не тяжело, ведь если Август, мой брат, увидел в ней достойное себя создание, то думаю, в ней что-то есть; а значит, будет, о чём с ней поговорить.

Генрих. Согласен.

Вильгельм. Якопо, никто не будет её «терпеть», следи за словами, мы её радушно примем и станем ей добрыми друзьями. Тебе то ясно? (На миг установилась тишина.)

Якопо. Не понимаю, откуда в тебе из-за неё такая щепетильность?

Вильгельм. Не столько из-за неё, сколько из-за Августа, ведь он мой брат, и твой тоже.

Якопо. Августа я люблю и уважаю, в этом меня не упрекнуть!

Вильгельм. Как же твои Любовь и уважение на него распространяются, а на связанное с ним и важное для него — нет?

Якопо. Не понимаю, в чём неправ. Объясни.

Вильгельм. Объяснять нечего. Ты слышал слова Лори?! Сравни со своими! В нём я тоже вижу много самолюбия. Что греха таить: и в своём глазу вижу я это бревно; но в тебе оно переходит всякие границы!

Якопо. Хорошо. (Допивает свой бокал и швыряет его в стену, тот разбивается; берёт полную бутылку у слуги и молча уходит. Генрих и Лоренцо хотят пойти за ним.)

Вильгельм. Не надо, сидите. (Слуга убирает разбитый бокал.)

Лоренцо. Виль, не слишком ли это было жёстко с твоей стороны?

Вильгельм. Я что-то сказал неправильное или своими словами я желал, по-твоему, обидеть его?

Лоренцо. Нет.

Генрих. Может, всё ж пойти за ним?

Вильгельм. Пусть идёт, обидится, но зато запомнит. Он мне небезразличен, поэтому я так с ним говорил. Мне надо, чтобы он начал понимать, что за одну его наглость не будут его помнить, хоть и харизмой он очень преисполнен; но всё хорошо, друзья, что в меру. Я вижу в нём светлую душу, но он её тщательно старается скрыть. Так хорошо получается, что даже от себя её скрывает и про неё он часто забывает; так и погибнуть она может. Душа есть самое важное в человеке. Он очень талантлив, но, если душа в нём будет мертва, зачем талант?! Человек может не быть Поэтом, но Поэт обязан быть человеком. Кто ж Поэт без души? Сосуд для Сатаны и всех его бесов. Я такой судьбы для брата не хочу. Может, вы хотите? (Молчание.)

Генрих. Прости, Виль, не можем мы быть строгими, как ты.

Лоренцо. Видим, что это тебе самому также нелегко даётся, но ты, как родитель, иногда строг должен быть к ребёнку, чтобы воспитать в нём человека.

Генрих. И справляешься ты со своим долгом.

Вильгельм. Надеюсь. (Продолжают обедать.)

Сцена X

Долина Братских Земель. Входит Якопо.

Якопо. Где ты, брат? Извини, давно я не был здесь: найти не могу, хотя, может, оттого, что пьян и темно. Вот и ты, душа моя. (Подходит к надгробному камню.) Привет. (Садится перед ним.) Интересно, да?! Пока со злостью и гневом шёл к тебе пожаловаться, вечерняя прохлада и прекрасные чащи вдалеке настрой мой уж изменили. И прав наш Виля, конечно, прав; а я осёл: всё гордыня, брат, всё эгоизм. Вот видишь: даже сейчас, спустя сто лет пришёл к тебе и снова про своё; даже не спрошу, как у тебя, брат мой, дела — эгоизм! Ну, может, не сто лет, но согласись: пару недель тоже немало. (Появляется дух Бенедикта, которого Якопо не видит и не слышит.) Что случилось? Ничего нового. Всё то же: меня поругал Виля наш, и поделом. Я взял твоё любимое шампанское. Хочешь? Ну ладно, на самом деле случайно его выхватил. (Льёт слегка на траву перед камнем.) Тебе много не надо: я помню, что ты тогда начал меньше пить. Постоянно говорил: «Якопо, хватит наливать, ну куда мне столько?!». (Слегка посмеялся.) Не знаю, право, почему ты так вдруг тогда решил. Как интересно, да?! Ты вот о здоровье думал, а в итоге… знаешь, ты сейчас лучше всех нас. Наши жизни суетливы; хорошо, что мы хотя бы не в городе живём, где нет жизни — лишь работа, но суеты и здесь ведь много; хоть счастлив вроде я, насколько может быть человек… без любящей и любимой женщины. Ты же лучше всех, мой друг: там, где ты, нету суеты. Всегда мне казалось странным, почему так далеко ты лежишь от нас, хотя думаю, ты тоже здесь размышляешь много обо всём. И вот что я понял: хоть любим был ты больше всех и сердцем всякого добрей, но Жизни Смерть противна; она о Смерти вспоминать не любит, боится осознать свой неизбежный путь лишь к ней. Так и мы, нет: так и я, упиваясь жизнью, памятник твой смиренный редко посещаю и вздох я редко посвящаю пеплу твоему. Когда пытаюсь осознать, что нет тебя уже во плоти, то год прошёл — я не изменился, Но ты… ты под землёй стал совсем теперь иной; тогда начну я вспоминать и переделывать крылатые песни. Начну корить тебя, что ты, юноша прекрасный, кощунственно растратил Божий дар красоты, не передав его сыну своему. Ужели не было той девы, что создала бы малыша, который в будущем возьмёт и твой ум, и взор, и стан, и черты твои иные? За то я тебя корю, как корил друга своего великий поэт. Но тебе… что тебе с того? Уж не изменить былое. Представь, как было бы хорошо, если б я сюда с сыном твоим ходил, говоря: «Смотри, малыш, отец здесь твой. Да, не написал он так много, чтобы славу обрести, но слава его есть в Божьем чертоге, ещё среди его братьев по духу, и в тебе, малыш, слава его. Будешь славою отца гордиться?». И скажет он: «Да, дядя, буду!». (Со слезами на глазах, напрягаясь, чтобы голос не дрожал.) Но нет, не бывать тому. Вот я сейчас тебя корю, но ещё одно я понял: весь укор мой не к тебе, мой брат, направлен — это твой укор ко мне; к тому, кто ещё может что-то сделать. Теперь любовь начну я уважать и, может быть, (как знать?) по сердцу я найду подругу, которой я скажу: «То в Вышнем суждено совете: ты — души моей супруга!». Но обещаю ещё я кое-что. Выплакав все глаза, страдал я очень долго и теперь страдаю; понял, что ещё одного брата потерять буду я не в силах; потому дам тебе обещание. (Шёпотом, нагнувшись ближе.) После тебя, мой милый, очередь моя; никого вперёд не пропущу, место почётное рядом со светлою душой первый я займу. (Целует надгробный камень, громко.) Мой брат, теперь я начертал тебе надгробный мадригал. (Уходит.)

Сцена XI

Гостиная. Поэты сидят, пьют кофе, Лоренцо и Вильгельм играют в нарды.

Лоренцо. Нам бы с тобой почаще играть: так хотя бы есть какой-то азарт, а то с Графом всё всегда ясно. (Лоренцо замечает, что Генрих хмурый.) Что стряслось? Твоё лицо горче, чем кофе.

Генрих. Да Яши давно нет, хотя я знаю, где он: у милого Бенедикта. Ты, Виля, его эгоистом называешь, а он, меж тем, часто брата навещает — вот и нам всем укор.

Вильгельм. Я это замечаю и ценю, но не значит, что на остальные его поступки и слова, которые противоречат морали, я не буду обращать внимания.

Лоренцо. Гера, ты просто сейчас беспокоишься из-за Яши, поэтому и осаждаешь Вилю, но слова твои истинны. Не бойся, все мы знаем Якопо: скоро придёт к нам, осознав свою ошибку.

Вильгельм. Я тоже так считаю, в его разуме не сомневаюсь.

Генрих. Да, прав Лори. Извини, Виль, что напал на тебя. Я боюсь, как бы прошлогодний случай не повторился…

Вильгельм. Я тоже того боюсь, поэтому я и стараюсь изгнать из него беса: так могу его спасти.

Лоренцо. Не повторится! Бог не даст тому произойти: Он ангела вновь к нему пошлёт, если надо будет!

Генрих. Если в глазах Господа он не будет потерян, но я о нём всегда молюсь.

Вильгельм. Как и все мы. (Слышат, как кто-то вошёл в дом.) А вот и он идёт. (Входит Август.)

Август. Всех приветствую, родные, дорогие, милые мои!

Вильгельм. Август, ты?

Август. А что, мне не рады?

Генрих. Рады. Как день, милый?

Август. Чудесный был день!

Лоренцо. Рады, конечно, но сколько эпитетов! Виля, это что, и есть любовь? Если да, то мне такого многословного счастья не надо, увольте.

Август. Ты и так не из самых молчаливых, я тоже твою Любовь пока не готов слушать: мне уши и нервы жалко. (Служанке.) Кофе, пожалуйста. (Садится в своё кресло.)

Лоренцо. Весь сияет!

Вильгельм. Что там нового у тебя?

Август. Не знаю, с чего начать. Сегодня, когда я приехал к ней, она… (Вошёл Якопо.) Привет, милый, извини, начал без тебя говорить; я просто так взволнован, что не заметил ещё твоего отсутствия, прости. (Не отвечая, Якопо подходит к Вильгельму и кладёт ему руку на плечо сзади кресла, а тот кладёт на его руку свою.)

Вильгельм. Ты как?

Якопо. Спасибо тебе, что спасаешь мою душу, о спасении которой часто я сам забываю.

Вильгельм. Не был бы я твоим братом, если б того не делал. (Якопо подходит к Августу.)

Якопо. Привет и тебе, мой милый. Слушай, накануне я не очень лестно отозвался о предмете твоего обожания и Любви, прости. Правильно сказал Лоренцо: твой выбор уважать нам должно. (Обнимает Августа.)

Август (обнимает Якопо). Вижу, у вас ни дня без приключений. Мой друг, я ведь влюблён: убил бы ты меня, я бы и тогда нашёл тебе оправдание. Тем более на братьев не обижаюсь. (Август и Якопо садятся, Августу приносят кофе, служанка подходит к Якопо.)

Служанка. Господин Якопо, вам тоже кофе?

Якопо. Да, спасибо. (Она уходит.)

Август. Про Любовь я расскажу. Сегодня пришёл к ней снова на работу, мы вместе пошли прогуляться, зашли в разные магазины. Я увидел её взор, который говорил о том, как сильно она хочет поразить меня своей красотой. Глупенькая! Неужели не понимает, что не могу я быть больше поражён? Но я решил купить всякого, обрадовать — не тут-то было! Наотрез отказывается, обвиняет меня в том, что я хочу купить её Любовь деньгами. Говорит, что и так её Любовь — моя, зачем так её оскорбляю? Мне дико было смешно, но я держусь, храню сначала серьёзный вид, а потом дошло до того, что я чуть ли не умолял её разрешить мне что-нибудь ей купить.

Лоренцо. И что, ей понравилось? (Якопо принесли кофе.)

Август. Она осталась довольна, но, когда она меня спрашивала, идёт ли ей то или это, я, кажется, врал, говоря, что одно нравилось больше другого: мне без разницы было, что одето на ней, ведь я не мог любить эту девушку сильней. Хотя я доволен тем, что она знает, как надо одеваться: как же я люблю длинные женские юбки — что в голове и в сердце девушки, то на её теле; то показывает, кем она себя считает: порядочной девушкой или… пунктиком в моём списке. Затем мы где-то сели поесть, она снова захотела показать, какая она гордая и самостоятельная, но мне было уже не до смеха. «Нет, если она и дальше будет бояться моих денег, нам не по пути» — думал я. Но мог ли я допустить, чтобы нам было не по пути? Ведь в таком случае мне и с жизнью было бы не по пути. Мы молча поели, она насторожилась, я позволил ей в первый и в последний раз заплатить за себя: видимо, привыкла она так делать. Мы вышли, поехали к ней, сели у её дома, она медлила со своим уходом, ожидая, чтобы я наконец заговорил: не тут-то было, я молчал. «Что случилось? Что не так?» — говорит она. — Тебе разве непонятно? «Нет, милый, что же?» — Если я говорю, что заплачу, не перечь. — И, видимо, грубее получилось, чем я думал, так как она совсем поникла, но уходить не хотела, я решил смягчиться. — Для меня деньги — пустышка; если ты готова из-за этого ссориться, то это малодушие, а такого в тебе быть не может, я знаю, не может; ты для меня всё, всё моё — твоё, между нами денег быть не может; с тобой я считаю не деньги, а твои улыбки, которые смог вызвать; не смотрю на цену платья, а на твою прелестную фигуру лишь смотрю в новом платье; а в ресторане не цифры в счёте мне важны, а количество огоньков в твоих глазах, которые сияют от вкусной еды. Понимаешь? «Понимаю» — сказала кротко, прильнула к моему плечу, обхватила руку и головушку мне на плечо положила. Просидели так немало, а затем позвала меня к себе: видимо, придумала способ загладить свою вину.

Вильгельм. И как, загладила?

Август. Я отказался.

Все вместе. Что?

Август. Я отказался. Она, как я понял, расстроилась…

Якопо. Интересно почему?

Август. Видимо, подумала, что я её так наказываю за сребролюбие, но нет, не из-за того. Я потому не пошёл, что не хотел лишать себя чистой, духовной Любви ради телесного удовольствия, хоть второе мне, я уверен, очень бы понравилось. Всё равно ведь это неизбежно, так зачем тогда торопиться?! Как только перейдём на уровень тела, неминуемо возникнет, хоть в малой доле, но пошлость, а это уже страсть, это уже земное. Значит, я чистое Небесное утрачу навсегда, смешав его с земным.

Якопо. Как будто Бенедикта голос слышу.

Лоренцо. Тебе тоже так кажется?

Август. Да, раньше его слова не воспринимал я так серьёзно — теперь понял, о чём шла речь.

Генрих. Постой, милый, а поцелуй не считаешь ты смешением?

Август. Мой, нежный — нет; животный, страстный — да.

Лоренцо. Твои принципы новые очень интересны.

Август. Поймёшь, когда сам не захочешь смешивать эти чувства.

Вильгельм. А она не обиделась?

Август. Погрустит, но подумает, что я так сделал из-за денег, и заодно урок мой лучше выучит. Я ей потом объясню, когда она будет способна понять. И ещё кое-что скажу.

Вильгельм. Что-то ещё неожиданнее, чем конец твоего рассказа?

Август. Да. Я пригласил завтра её к нам.

Все хором. Что?!

Август. Вы не рады? Я подумал…

Якопо. Не ври: влюблённые не думают. Конечно, рады, но это слишком внезапно.

Лоренцо. Надо приказать уборку сделать.

Генрих. Оля! (Входит Оля.) Завтра нужно сделать уборку всего дома. Сколько вам нужно будет времени и людей?

Оля. Господин Генрих, думаю, человек двадцать за восемь часов управятся.

Генрих. Хорошо, ты за старшую в уборке: собери людей, организуй, делай как хочешь. (Августу.) Во сколько, говоришь, нам её ждать?

Август. Где-то в пять.

Генрих. Оль, начните уборку в семь утра.

Оля. Поняла, сударь.

Генрих. Спасибо, милая. (Оля смутилась, поклонилась и быстро ушла. Все со значением переглянулись и посмотрели на Генриха.)

Лоренцо. Ты понял, что сказал?

Генрих. Что?

Лоренцо. Ты её милой назвал.

Генрих. Она девица бойкая, схватывает всё быстро; без раболепства, но и без дерзости говорит она со мной. А назвал так… ну… не заметил, само как-то вылетело. Думаете, она обиделась?

Вильгельм. Думаю, ей понравилось. Скажи, а ты бы смог полюбить служанку?

Генрих. Если она человек, то безусловно. (Про себя.) Что я говорю? Право, я к ней что-то чувствую?

Якопо (про себя). «Если она человек, то безусловно», а если бабочка ночная, но тоже человек?

Август. Предлагаю, прислуге чтобы не мешать, в город съездить.

Лоренцо. Часов на восемь?! Это куда так?

Август. В ресторан, бильярдную.

Вильгельм. То есть всё, что у нас есть, только общественное? Хорошо.

Август. Только я должен сначала сделать кое-что. (Резко уходит.)

Вильгельм. Куда это он?

Якопо. Его поведение нынче непредсказуемо: влюблён.

Лоренцо. Сейчас точно чем-то удивит.

Генрих. Посмотрим, что там такое. (Входит Август, держа в руке пять толстых тетрадок.) Что это у тебя?

Август. Я думаю, вы знаете что. (Подходит к камину, перелистывая их.) Пустые, пустые имена, ничего мне не говорящие, то не я, я теперь прозрел! (Швыряет одну за другой в огонь.)

Якопо. Гуся, это был твой донжуанский список?

Август. Именно он, теперь всё. В том не было смысла никогда, но увидел я это лишь теперь.

Вильгельм. Ты больше не Дон Жуан.

Август. Надеюсь, что нет. Ладно, давайте поедем, а то скоро утро.

Генрих. Хорошо. (Поэты допили кофе, оделись и ушли.)