Добрая память

Софья Хромченко, 2018

Изложенная мной в стихотворной форме история – это, прежде всего, история моей семьи. В основе повествования, охватывающего события начиная с 60-х годов XIX века до современности, лежат семейные рассказы, позволяющие отнести его к жанру семейной хроники. Жизнь героев моей книги тесно сопряжена с судьбой Родины. Здесь описываются события, происходившие в эпоху царской России, в годы Первой мировой войны, в пору революции, в периоды репрессий 30-х годов, во время Великой Отечественной войны, в послевоенное время, наконец, в перестройку и в 90-е годы… Частные, как правило, драматичные судьбы обычных людей переплетены с историей большой страны. Ее история, в широком смысле, состоит из таких судеб и пишется каждый день. Книга познакомит читателя с представителями разных сословий, профессий и занятий, разных народов и вероисповеданий. Не случайно в ней затронута тема конфликтов на национальной почве, ведь это, к сожалению, тоже часть общей – и моей семейной – истории. Главная цель, которую я видела перед собой при написании этой хроники, – показать, что, несмотря на все различия, людей объединяет большее, чем разделяет, – принадлежность к человеческому роду. Все они рождаются, живут, любят, растят детей, умирают. И хорошо бы им жить мирно на одной Богом данной общей Земле! Наверное, в глубине души каждый хочет прожить отпущенное ему время так, чтобы, вспоминая его, умершего, живые сказали о нем: «Добрая память!».

8. Жизнь семейная

В самый день свадьбы, уже в сельсовете,

Как дали анкету двоим заполнять

(Кто да откуда, да возраст), заметя,

Что пишет Григорий, невеста — бежать.

Жених оглянулся — ее уже нету.

Где ж его Соня? Невесту нашел.

Стояла она на крыльце сельсовета

И плакала. Спешно он к ней подошел:

«Что, Соня, случилось?!» — «Нельзя расписаться

Нам, Гриша, с тобою — позор!» — «Отчего?» —

«Я только узнала… Тебе лет-то… двадцать!

Мне двадцать четыре! Ты знал?» — «Ничего!

Я до могилы любить тебя буду.

Беречь буду. Только пойди за меня». —

Долго ее уговаривал, трудно.

Она ни в какую, а плачет сама:

«Стыдно, мне, Гришенька…» — Тут рассердился:

«Пойдешь, коль не хочешь, чтоб я за тебя,

Дуру, на Троицын день застрелился!

Двоих застрелю: и тебя и себя!

Где живешь, знаю». Она испугалась:

«Вот отчего при нем белый билет!

Он… сумасшедший!» — дрожа, догадалась.

И согласилась назад в сельсовет.

Их расписали. А Соня робела

Мужу в глаза глядеть. Свадьбу свою

Она и запомнить за то не умела,

Что в мыслях: «Безумцу себя отдаю».

Так начиналась семья. Оказались

Ночью одни, лишь тогда поняла:

Увидела (стал к ней спиной, раздеваясь) —

Шрамами мужа покрыта спина.

«Откуда?» — «Рубцы от ожогов, — ответил. —

Я в детстве горел. Было мне восемь лет.

Играли в снежки мы на улице, дети.

Зашел в дом погреться. Родителей нет.

Стал к печке открытой, спиною. Топилась.

(Заслонку открыл сам.) За дверью мороз!

Мне ж было тепло, тут беда и случилась:

Искра́ на тулуп. От нее занялось.

Быстро… На счастье, вбежала тут мама,

Как я закричал. Не сробела она:

Из дома толкнула на снег меня прямо.

После тулуп с меня сразу сняла.

Полгода лежал я на печке. Спиною

Не мог повернуться». — «И ты оттого

К службе армейской не годен?» — «Пустое!

Я и не рвался туда. Ничего?» —

«О, счастье! Прости, про тебя разумела

Другое…» — И, страхов смущаясь, жена

На мужа застенчиво, нежно глядела.

Первый раз целовал свою Соню тогда.

До тех пор не решался… «А зря не венчались, —

Подумала Соня. — Зато отец рад

Был, современно что мы сочетались.

Из Москвы приезжал…» — Мысли шли невпопад.

О ночи не думалось. Только венчанье

Брака началом считала она

Сама. Оттого, от самой себя втайне,

Своему невенчанию рада была.

«Пред Богом свободна», — вдруг мысль озарила.

О, Гриша славный, но разве ему

Девичество позднее Соня хранила?

С ним ли мечтала идти к алтарю?

Вдруг поняла: до сих пор ждала встречи

Едва ли возможной… А муж целовал

Жарко худые, поникшие плечи

И счастлив был телом, что он обладал.

Сердце далёко… Наутро открылась

Свекрови, что старше Григория. «Я,

Думаешь, дура? Узнать поленилась? —

Невозмутимо ответила та. —

Ну, не робей!» Сони стыд пожалела

Матрена — не стала уж простынь глядеть.

На ком нет греха, и так видеть умела,

А Соня застенчива. Зря ей терпеть.

У Груши была мать на Пасху. Ей дочка

Не пожалела свекровь похвалить

Слов, и про то, что постель с первой ночи

Не проверялась, пришлось с губ сронить.

Матрена сама первым делом спросила

Про это. Решила: уж если ее

Дочери сватья не осрамила,

То Соню тревожить тем паче грешно.

Соня Матрене шепнула однажды:

«Где же ружье ваше?» — В доме она

Ходила со свадьбы с опаскою тяжкой. —

«Какое ружье?!» — Пояснила тогда. —

«Ах, молодец Гриша! Сонечка, нету

Ружья-то у нас! — Рассмеялась в лицо. —

Я у себя не терплю гадость эту!

Оружие — это удел подлецов.

Или солдат — те приказ исполняют.

Охоту не жалую — жалко зверья:

Кто не растил, те пущай не стреляют!

Мой Гриша догадливый! Любит тебя.

Он и стрелять не стрелял вовсе сроду!»

Соня лишь ахнула. Нет, не поймет

Странную, жгучую эту породу!

А догадалась: дитя уже ждет.

Каким оно будет? Григорий гордился

Отцовством своим, хоть ребенок пока,

Уже долгожданный, еще не родился.

Антону же братова радость горька.

С женой Лизаветой бездетными жили

Седьмой они год. По знахаркам, местам

Целебным и к батюшке в церковь ходили.

И всё ничего! До женитьбы гулял,

Жених почитался в округе завидный.

Ему ль не гулять? Парень ласковый был,

Не бедный, не глупый, наружностью видный,

Ни с кем не лукавил, но многих любил.

Потом на войну попал. Бой представлялся

Ему приключеньем, а в землю лицом

Упал, кровь теряя, вот тут испугался.

Неужто мутит перед жизни концом?

Неужто помрет? Но ведь жил для чего-то!

Насилу тогда отходили его,

Ногу спасли, и с тех пор он заботу

Отцом стать завел. Взял жену для того.

Честную девушку — с ним не водилась,

Красивую — можно ее полюбить,

Да только… детей до сих пор не случилось.

Матрена сноху была склонна винить.

Не хворая ли? Оттого Лизавету

Она невзлюбила. Та гордой была —

Простить не могла подозрение это:

Не гнула ли спину в семье дотемна!

А тут еще Соню свекровь отличала:

Видя природную хрупкость ее,

Жалея, полегче работу давала.

Антона жена указала на то.

Матрена ответила: «Лжешь!» Осердилась,

А как про ребенка узнать довелось,

Так Лизавете о том и открылась:

«Соня брюхата. Какой с нее спрос?

Работай, молчи. Пусть хоть кто-то рожает!»

Двойной был удар Лизавете. Антон

Знал, как ночами та горько рыдает,

И холоден с братом, увы, стал с тех пор.

Ссорились снохи. В дому в это время

Только одна жила мирно душа,

Какую обид не затронуло бремя, —

Маша взрослела себе, не спеша.

Младшая дочка Архиповых — Маша

Самою слабой считалось в семье.

Куда ей здоровьем и силой до старших!

Хилая девка — обуза в селе.

Последнее дитятко. Мать обвиняла

Себя втайне: позднюю дочку свою

Ропотом небу в живых удержала,

А та ведь крещеная — быть ей в раю.

Ну, еще будет! Родные жалели

Машеньку: девочкой доброй была,

Бед от нее никогда не имели,

Разве в хозяйстве не много могла.

Ну, и Бог с нею! Отец-мать возили

В детстве к врачу ее: определил

Тот сердца порок, оттого и щадили.

Особенно Гриша сестренку любил.

Брат никому не давал ту в обиду!

К пятнадцати летам она подросла

И стала, однако, красавицей с виду,

Но замуж нельзя ей: дитя б понесла

Да померла б с дитём в родах — об этом

Родителям врач, упреждая, сказал.

Маша не знала. И сердца секретом

Один паренек из округи уж стал.

Миша Круглов. Он не шибко был видный,

Но ей приглянулся. В чужом жил селе,

Здесь у родных бывал. Сладки и стыдны

Их взгляды украдкой. Открыться семье?

Нет, никогда! А вот Соне открылась:

Что-то родное в ней вдруг поняла

Сразу, как только у них появилась!

Маша той тоже понятна была.

Одна из Архиповых не выявляла

Нрав непростой их: со всеми в ладу,

Ни в радость, ни в споры ее не бросало…

Октябрь нежданно принес в дом беду.

Петр привез весть, что Груша рожает.

«До срока?! А кто сейчас с дочкой моей?!» —

Матрена воскликнула. — «Мать помогает.

Жена вас просила…» — «Поедем скорей!»

Ребенок родился. Был крошечный, хилый

И прожил неделю. Крестили его,

В сельсовете бумагу взяв, имя чтоб было

(Иваном по святцам назвали того).

Дитя схоронили; с тоски онемела

Юная мать: была сердцем полна

Лютого горя, мучения, гнева,

А волю им дать первый раз не могла.

Она ничего никогда не таила:

Слезы так слезы, любовь так любовь,

Радость такая, что всем видно было.

Нынче ж молчала, аж близ стыла кровь.

Страшно молчала. И муж молчал тоже.

Он никому никогда не сказал,

Как, сам себе не признавшись, быть может,

Именно сына в судьбу свою ждал.

Что ж, не сбылось. По привычке лишь жили,

А так… не дышать бы обоим — добро.

Архиповы дочь в декабре навестили,

И мать, всё поняв, отругала ее:

«Что как тень ходишь? Одной тебе худо?

Силой ли выдана? Вспомни Петра!

Мать она мать, а отцу тоже трудно!

Чтобы сегодня ж с ним ночью была!»

Вспыхнула Груша: «Да как же я, мама…

Он на меня не глядит. Чем проймешь?» —

«Как до поры миловаться с ним, знала!

Ученая. Будь, а то в петле найдешь!»

Дочь заревела. Нарочно сгустила

Краски Матрена: уж ей ли не знать,

Сколь ее Грушенька мужа любила.

Кто дочку спасет, так один только зять!

И… оправдались надежды. Весною

Груша ребенка опять понесла.

За год с Петром она стала иною —

Первые муки от жизни снесла.

Боль навсегда в уголках затаилась

Глаз ее синих. Кто взглянет, поймет:

Ей пережить уже горе случилось.

А сколько еще впереди ее ждет?

Немерено! Мужа она называла

С тех пор часто Петечкой. Петр был рад

Втайне, хотя обращенье смущало.

Смеялся: «Так разве мужьям говорят?» —

«Хочу, говорю», — отвечала на это.

Петр не спорил. Очнулись они

Оба, как будто и впрямь с того света,

А надо-то было им только любви.

Соня весной родила. Василисой

Дочку назвали — отец так решил.

Помня былое, не спорила с Гришей

Соня ни в чем — женихом научил.

Имя не нравилось ей. Ну и что же?

Стерпит. Привыкнет. Их дочка была

Девочкой славной: здоровой, пригожей.

Мать глаз не сводила с нее, берегла.

А Лизавета ревела. С Антоном

У них нелады пошли. С братом Антон

Теперь помирился и, в зависти черной

Признавшись ему, был тот час же прощен.

Племяннице рад — только дай ему волю,

Он на нее бы часами глядел.

Жена же Антона кляла свою долю:

В доме хоть кто бы ее пожалел!

Никто не жалеет! «Ну, девка роди́лась! —

Как-то Матрене сказала она. —

Надо чтоб Соня теперь не ленилась —

Вашего сына такая ж жена!

А посудите: она-то играет

С дочкой, а кто до сих пор за нее

Моет весь дом, со стола убирает,

Спину гнет?! Вспомните слово свое!

Не вы ли во лжи меня, мать, обвиняли,

Когда я подметила: снохам своим

Вы в сердце место неравное дали!

Зовите ее! Пусть поможет родным!

Пусть хоть что сделает!» — «Ладно!» — Матрена

Тут уж не спорила; в общем, права,

Если подумать, жена-то Антона.

Соню сурово к себе позвала.

Та не послушать свекровь не посмела.

Дочку на Машу оставила: ей

Не до ребенка: в окошко глядела.

Две весны сразу сошлися на ней.

Жизни весна и весна за порогом.

Но молча кивнула — посмотрит. Дитя

Дать Маше в руки б — очнулась б немного,

Но мать на кровать положила. Ушла.

Маша на девочку и не взглянула —

Куда она денется? Сердце в груди

Памятью сладкой тихонько кольнуло:

Миша ей вспомнился. Что впереди?

Уже целовал ее. Тайно встречались

Они за селом. Как была влюблена!

В памяти мысли недолго держались,

Коль не о нем. Что безумна, жила.

Ноги по дому ее не носили,

А на свиданья летела легко!

Ни разу Архиповы дочь не спросили,

Где та бывает, хоть шла далеко.

Слишком привыкли: дурного от Маши

Ждать не приходится. Вырвал лишь крик

Ее из мечтаний — младенческий, страшный,

Соня близ дочки была тот же миг.

Маша еще подойти не успела,

Не осознала, не поняла.

«Что ж за дитём ты так худо глядела?!

Даже присесть близ нее не могла!

Что теперь будет! Ах!..» Маша молчала.

Соня кричавшую дочку свою

(С высокой кровати грудная упала)

Утешить никак не могла, на беду.

Ночью и днем крик стоял теперь в доме,

Только во сне забывалась она,

И то ненадолго, — должно быть, от боли

Даже нормально уснуть не могла.

Горб стал расти. Кроме Маши, винили

Все в доме друг друга. (С кого той спросить?

Виновницу знала печальной сей были.)

Матери Гриша не мог дочь простить.

«Зачем позвала от ребенка?!» — «Ах, Гриша!

В чем я виновата?! Не думала я…

Видно, судьба, уж как вышло, так вышло.

Будет еще у вас с Соней дитя.

Пусть эта живет, сколько Бог ей отмерит.

Машенька дура, да вслух не вини.

Она же помрет с горя!» — «Нет, вы не звери!

Вы хуже зверей! Будьте прокляты вы!

Все — подлецы!» — Одну Соню невинной

Он почитал. Самого-то в дому

Не было в час роковой. Очевидной

Роль была близких беспечных ему.

Маша, та сразу пред ним повинилась.

«Гриша, прости!» — закричала она,

Как в дом вошел, и в горячке свалилась.

Встала — на брата глядеть не могла.

Матрена за дочку душой убивалась:

Ей жить, молодая. Пред всею семьей

Она, чтобы тяжесть снять с Маши, призналась:

За внучку вина-то на ней на одной.

Она здесь хозяйка, она отвечает

За всё в доме. Гриша послушал, сказал,

Что с Машей обеих их он не прощает.

И вещи жене собирать наказал.

Поедут в Москву. Может, вылечат дочку.

Матрена бежала за ним до ворот,

Но коль что решил он, на этом и точка.

Решил увезти семью, так увезет.

Они у Авдотьи с дитём ночевали.

Утром уехали. Адрес дала

Матвея (в разлуке уже тосковали

Со встречами редкими года как два.

Что делать? Семью кормить надо.) Работал

В столице^[15] Матвей на купца одного

Бывшего: времени тот поворотом

Был разорен, но вновь нажил свое.

Примечания

15

В марте 1918 года, в условиях гражданской войны, решением IV Чрезвычайного Съезда Советов было подтверждено решение Совнаркома о переносе столицы из Петрограда в Москву.