Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио

Сергей Цейтлин, 2016

Путешествие графов дю Нор (Северных) в Венецию в 1782 году и празднования, устроенные в их честь – исторический факт. Этот эпизод встречается во всех книгах по венецианской истории. Джакомо Казанова жил в то время в Венеции. Доносы, адресованные им инквизиторам, сегодня хранятся в венецианском государственном архиве. Его быт и состояние того периода представлены в письмах, написанных ему его последней венецианской спутницей Франческой Бускини после его второго изгнания (письма опубликованы). Известно также, что Казанова побывал в России в 1765 году и познакомился с юным цесаревичем в Санкт-Петербурге (этот эпизод описан в его мемуарах «История моей жизни»). К сожалению Казанова не рассказал о путешествии графов дю Нор в Венецию в своей автобиографии: она прерывается 1774 годом.

7

Позже, пока цесаревич слушал темпераментные обсуждения членов Большого совета во Дворце дожей и любовался картиной великого Тинторетто «Рай», покрывающей всю восточную стену зала, на верхнем этаже, в небольшом и темном кабинете трое самых таинственных функционеров Венецианского государства тихо рассматривали доносы одного высокого немолодого конфидента. Эти три чиновника всегда сидели спинами к окну, и на закате их лица оставались силуэтами. Никто в Венеции не знал их имена, а те сотрудники дворца, которые знали, не имели права их произносить ни на службе, ни на улице. Главного из них, носившего алую тогу, называли Красный. Его избирала Синьория. Двое сослуживцев — Черные — назначались Советом десяти. Триада всегда появлялась на службе первой и уходила последней, под ночным небом.

— Мы не удовлетворены Вашими последними доносами, — прозвучал гнусавый голос Красного. — Следовательно, мы не сможем Вас за них вознаградить.

— Чем именно, Ваше Высокопревосходительство?

— Они неточны.

— Но п-п-почему же? Я же… Я же… — конфидент заерзал на стуле.

— Вы в них заблуждаетесь. И в первом, и во втором.

— Не может быть.

— В первом доносе, датированном 3 января 1782 года, вы пишите: «Французский либреттист Жан Пюго, проживающий на кампо Сан-Поло, имеет среди своих книг сборник скабрезных и безнравственных стихотворений во французском переводе запрещенного Венецианским трибуналом поэта Джорджо Баффо. Эта книга позволяет месье Пюго развращать и портить самую чистую и многообещающую молодежь Светлейшей Республики и все подрастающие поколения вообще. Книга называется „Канал желания“». Посмотрите сами.

Красный передал бумагу своему секретарю, который в свою очередь передал ее конфиденту. Тот перечитал донос.

— Да, так и есть. Но что вы здесь находите неточным, Ваше Высокопревосходительство?

— Мы разговаривали с месье Пюго и прочитали книгу «Канал желания».

— И?

— Дело в том, что автор книги нигде не указан. Даже намека на него нет.

— А чьи же эти стихи тогда?

— Месье Пюго говорит, что они его.

— Ваше Высокопревосходительство, — конфидент несознательно почесал кончик своего орлиного носа, — любой венецианец, знающий стихи Джорджо Баффо и владеющий французским языком, сразу поймет, что он читает Баффо в переводе. Тут даже сомневаться не надо в идентичности автора.

— Мы не согласны. Мы сравнили французский текст с оригинальными конфискованными рукописями, хранящимися в нашем архиве, и после тщательного анализа определили, что французский текст не соответствует поэзии Джорджо Баффо. Книга «Канал желания» была написана французским либреттистом.

— Но ведь…

— Следовательно, мы не можем привлечь месье Пюго к уголовной ответственности. По закону в Венеции запрещаются только определенные авторы. Его книга не входит в эту статью.

— Но книга же безнравственная!

— Мы согласны. И мы жестко предупредили автора не распространять ее.

— Но он же читает эти стихи юношам, Ваше Высокопревосходительство. Юношам!

— Вы это видели?

— Я это знаю.

— Каким образом вы получили эту информацию?

— Мне сказали.

— Кто?

— Я это слышал.

— От кого?

— Поверьте мне.

— Видите ли, «слышать» для нас недостаточно.

— Все, что я говорю, — правда.

— Недостаточно. Нам нужны конкретные доказательства. Следующий донос…

Конфидент выпрямил спину, изучая силуэт Красного, который достал другой лист бумаги.

–…Вы пишите: «Вечером, 19 января 1782 года, в театре Сан-Бенедетто, во время оперы „Орфей“, на третьем ярусе, в самом последнем чулане правого кулуара, секретарь папского нунция в Венеции монсеньор Гаетано Асколи занимался самым пошлым, распущенным и непристойным для светлейшего общества актом с синьорой Витторией Лоредан, вдовой генерала Марино Лоредан».

— Да, так и было, Ваше Высокопревосходительство. Это я видел собственными глазами.

— В этом я не сомневаюсь. Ваш донос не первый, описывающий лицемерное поведение монсеньора Асколи. И мы приветствуем Ваши попытки разоблачать ватиканских чиновников. Однако тут есть одна маленькая неточность.

— Неточность? Не может быть! Это были они! Я уверен. Я могу Вам дать в качестве свидетелей имена тех, кто сидели с ними в ложах во время первого акта. Это были они, Ваше Высокопревосходительство. Клянусь Вам!

— Дело в том, что монсеньор Асколи больше не является секретарем папского нунция в Венеции.

— Что?!

— В конце декабря он был назначен ауксилиарным епископом Неаполя.

— Как?

— Вот почему мы не сможем вознаградить Ваш труд. Вы это должны были знать.

— Но может быть… может быть, хотя бы половину. Ведь занятие на самом деле было непристойным.

— С этим мы согласны. Но как Вы знаете, мы платим только тогда, когда донос приводит к конкретному результату. А тут результата никакого не может быть. Венеция не может позволить себе провоцировать Бурбонов.

— Чуть-чуть, хотя бы за мои расходы.

— Какие расходы? Билет в театр Вам не надо было покупать — Вас пригласил граф дю Нор. И еще в свою ложу при этом.

— Но я же не могу жить на… то есть… Давайте договоримся, Ваше Высокопревосходительство. Давайте вернемся к старому договору, то есть к полной ставке. Я готов снизить месячный оклад, даже на двадцать пять процентов. Но чтобы быть в штате. Чтобы была хоть какая-то стабильность. Вы понимаете? Я Вас искренно прошу. Я Вам даю слово, что доносы мои будут полноценны.

— К сожалению, нет.

— Ради бога, Ваше Высокопревосходительство, — конфидент чуть не встал на колени.

— Кстати, еще одно дело.

— Какое, Ваше Высокопревосходительство? — конфидент обнадежился, будучи готов выполнить любое поручение, лишь бы за него заплатили.

— Синьория Вас просит больше не общаться с русскими.

— Не понимаю?

— Очень просто. Если граф дю Нор будет Вас приглашать куда-нибудь, отказывайтесь. И не только граф дю Нор. Вам также запрещается общаться с членами его свиты.

— Но я же не принадлежу к патрицианскому сословию, которому закон не разрешает знаться с иностранными дипломатами. И граф дю Нор не приехал в Венецию в качестве дипломата.

— Неважно. В данном случае всем конфидентам запрещается общаться с русскими.

— Я могу спросить, почему было принято это решение?

— Я не буду повторяться.

Конфидент не знал, что еще сказать. Его зрение затуманилось. В кабинете и так было темно. Люстры не было, по сторонам на мрачных стенах слабо горели две кривые свечи, и конфидент заметил, как тьма постепенно поглощает профили инквизиторов.

— Но Ваше Высокопревосходительство? — вымолвил он робким голосом.

— Ступайте.

Конфидент растерянно встал, поклонился и, не торопясь, пошатываясь, удалился из зала.

Выйдя из дворца на набережную, он устало посмотрел на остров Сан-Джорджо Маджоре на противоположной стороне бухты. Огненное солнце, заходящее за церковью, бросало последние лучи на рябь свинцовой воды. Тонкий слой хлопчатых облаков лежал на зеленом шпиле, и воздух наконец был живым и чистым. Но все же какой-то странной под этим сумрачным покровом казалась ему церковь. Он сосредоточил взгляд и вместо острова со стройной красной колокольней и белым палладианским фасадом увидел остров с высоким золотистым шпилем на желтой барочной колокольне, загороженной низкой прибрежной куртиной с множеством амбразур.

* * *

Вечером в Казино Джанкарло Гримани играли в фараона. Хозяин дома держал банк. Ставки были мелкие — играли просто так, чтобы скоротать время. Собрались обычные игроки: Казанова, его старый друг Пьетро Антонио Дзагури, восьмидесятилетний барнаботто^[24] Альвизе Молин и драматург Карло Гоцци. Остальные гости, разбросанные по всему пьяно нобиле^[25], развлекались обычными салонными беседами, ароматным глинтвейном и приторной щедростью навязчивых куртизанок.

— А вы заметили, господа, что наш Джакометто что-то слишком серьезно сегодня играет? — хихикал толстый краснощекий Гримани с бородавкой на подбородке, тасуя карты своими жирными пальцами. — У меня такое впечатление, что его интересует только одна победа. Где же его чувство чистого азарта?

Джанкарло Гримани знал Казанову с детства. Его отец, сенатор Микеле Гримани, был покровителем театра Сан-Самуэле, в котором работал отец Казановы, Гаетано, а затем и его мать Дзанетта, впоследствии прославившаяся во многих столицах Европы. Гаетано ушел из жизни когда Казанове было всего восемь лет, успев на одре попросить Микеле Гримани позаботиться о судьбе его жены и шестерых детей. Джакомо и Джанкарло, разумеется, росли совершенно разными: Джакомо был хилым, чувствительным, неуверенным в себе и в своем будущем; Джанкарло превратился в ленивого, избалованного повесу, прозябая дни и ночи в театральных уборных Сан-Самуэле и других театров, принадлежащих его семье. Казанова никогда особенно не тяготел к общению с Джанкарло. Между ними порой даже ощущался какой-то затаенный антагонизм. Однако благодарность, которую Казанова испытывал к Микеле Гримани за то, что тот сдержал слово и не дал Дзанетте с детьми умереть с голоду и даже продвигал ее актерскую карьеру, вынуждала его периодически сталкиваться с Джанкарло.

— Одно другому не мешает, — тихо ответил Казанова, осторожно делая ставку.

Гримани на самом деле был прав: Казанова сейчас играл исключительно с надеждой на выигрыш. Он нуждался в деньгах. Единственным его доходом были шесть месячных цехинов, которые после смерти оставил ему один из его бывших покровителей Марко Барбаро. В качестве конфидента он больше ничего не получал — ни месячного оклада, ни сдельной оплаты. Его вторая должность — секретарь генуэзского маркиза Карло Спинолы — за полгода дала ему лишь девять дукатов, что было почти в два раза меньше одной месячной зарплаты, полученной от инквизиторов. О его литературных трудах вообще говорить было нечего: за всю жизнь они ни одного сольдо ему не принесли. Платья, шитые Кеккиной, продавались с трудом за какие-то гроши. А одалживать деньги, как он это раньше делал у преданного ему Дзагури, было стыдно, ибо он знал, с каким трудом их возвращал.

— Если бы я держал банк, я бы тоже мог позволить себе играть беспечно, — заявил Молин, приглаживая свои седые волосы.

— Что? Держать банк? Да у вас бы сквозь пальцы все утекло, — продолжал хихикать Гримани. — Транжира!

— Оставьте его, Джанкарло, — заступился за Молина зеленоглазый Дзагури.

— Вы ошибаетесь, мессер Гримани, — вежливо сказал Молин. — Наше положение — это не моя вина и не вина моих предков. Если бы Ваша семья потеряла свои земли на Крите, она бы тоже потерпела крах.

— Тогда не надо было одним скотоводством заниматься, — Гримани одним глазом искал себе куртизанку. — И не надо все на Морозини^[26] сваливать. Он был вынужден сдаться туркам.

— Морозини никто не обвиняет, мессер Гримани.

— Надо было родине служить.

— Родине служить? — усмехнулся Дзагури. — Уж кто бы говорил!

Все в Венеции, конечно, уважали фамилию Гримани, давшую Светлейшей Республике трех дожей, четырех аквилейских патриархов и уйму адмиралов и других высокопоставленных государственных деятелей. Однако, глядя на Джанкарло, никто бы не сказал, что он происходил из такой важной, патриотической семьи. Культа отечества в нем и капли не было — его алтарь стоял совсем в другой капелле.

— А как тебя зовут, дорогуша? — Гримани обратил внимание на молодую светловолосую куртизанку, одиноко блуждающую по залу.

— Нана.

— Иди посиди-ка у меня на коленях, Наночка.

— О нет! После того, что вы сделали с Элизой, нет, спасибо!

— Что я сделал? Она сама доигралась, тигрушка.

— Семерка! Моя! — обрадовался Дзагури.

— Чего? — Гримани проверил выигрышную карту.

— О, поздравляю, удачная ставка, — отметил длинноносый Гоцци. — Мне бы Ваше везение.

— Вы имеете в виду в картах? — ехидно улыбнулся банкомет, записывая проигрыш.

Гоцци понял, что тот намекал на неуспех его последних пьес.

— Я могу поспорить на весь банк, мессер Гримани, что вы за всю жизнь ни одной моей пьесы не видели на сцене и даже не читали.

— И Вы бы выиграли, маэстро.

— Тогда я вам завтра оставлю в театре два билета на премьеру. Приходите с кем-нибудь. Если, конечно, у Вас есть друзья.

— На премьеру, к сожалению, не смогу. Но на второе представление обязательно приду. Если, конечно, оно состоится.

— А я считаю, что мессер Гоцци — самый талантливый драматург нашей республики, — гордо вставил Молин.

— Благодарствуйте.

— Внутриклассовая солидарность, — фыркнул Гримани, метая карту.

Гоцци тоже происходил из барнаботти, однако в какой-то момент своей карьеры нажил неплохое состояние своими популярными пьесами.

— Называйте это как хотите, — продолжал Молин, с ностальгией поглядывая на пару взъерошенных полуобнаженных женщин, смеющихся на плюшевой оттоманке, — но не забывайте, что Ваши театры когда-то очень преуспевали, благодаря труду мессера Гоцци.

Официанты наполнили всем игрокам бокалы.

— Наночка, иди сюда, я тебе монетку хорошую дам, — сказал Гримани, протягивая ей руку и замечая, как старик Молин томится в нежных воспоминаниях.

— Я боюсь, монеток у Вас на меня не хватит, — ответила Нана, облокачиваясь на каминную полку, пальчиками пробегая по серпентинному мрамору.

— Не задирай нос, лапонька. Еще не вечер, — Гримани хлебнул из своего бокала. — А вот почему же наш великий шевалье все молчит? Небось, сейчас колдует над столом, думает, каким образом из своего последнего дуката сделать сто.

— Не беспокойтесь, — ответил Казанова. — Моя тишина рано или поздно прервется.

Все посмотрели на Казанову и увидели, что, несмотря на постоянные проигрыши, он упорно продолжал делать ставки.

— Я надеюсь, это будет скоро, пока Вы своим философским камнем еще не превратили меня в мальчика.

Гости улыбнулись, поняв, что Гримани намекал на известную историю, рассказанную самим Казановой, в которой некогда в Париже ему удалось заставить старую маркизу д'Юрфе поверить в его оккультные силы, способные превратить ее в юношу.

— Человеку нужна иллюзия, — жмурился Казанова. — Так легче живется. Вы же верите в свое имя.

— В мое имя? — удивился Гримани. — Как это понять?

— Вы же верите, что вы Гримани.

Гримани омрачился, а потом искусственно засмеялся.

— Что я Гримани? Вот это оригинально. А кем же я должен быть, дорогой, Монтесумой?

Казанова на него посмотрел искоса.

— Я слышала, что тут дукаты раздают, — сказала одна немолодая черноволосая куртизанка, своей пышной, выливающейся из корсета грудью прилипая к Гримани.

— О нет, Флавия, душа моя. Сегодня я хочу вкусить новые плоды.

— О, чего бы я не дал сейчас, чтобы опять быть юношей, — вслух мечтал Молин. — Чего бы я не дал, чтобы суметь переплыть нашу бухту. Как обидно сейчас стоять у берега, смотреть на волнистую поверхность и знать, что никогда ты больше в воду не войдешь. Вы представляете, господа, какое это издевательство? Аж кости сжимаются.

У Молина кадык в горле задрожал. Флавия обняла его за вялую щетинистую шею.

— А я нет, — сказал Дзагури. — Юность — это пучина, из которой берега ни видать. Я предпочитаю сушу.

— Суша не поможет, к сожалению, — засмеялся Гримани. — Вы же видите, господа, как в последнее время на наших погостах трупы всплывают при малейшей «акве альте». Аха-ха-ха.

— Дурак! — вскрикнула Флавия.

— Самый лучший возраст — это тот, в котором мы не считаем наши годы, — сказал Гоцци.

— То есть тогда, когда нас нет? — спросил Гримани и, заметив, что больше никто не понтирует, продекламировал:

Блажен, кто в сладком веке

тихонько родился.

Блаженней тот, кто никогда

вообще не появился.

— Нет, мессер Гримани. Жить надо, — серьезно сказал Молин.

— Ладно, эта пустая метафизика ни к чему нас не приведет. Если никто больше не понтирует, господа, я предлагаю завершить нашу игру и заняться более существенными делами, — Гримани взволновался, заметив, что Нана куда-то исчезла.

— Я пас, — сказал Дзагури.

— Я тоже, — одновременно вздохнули Гоцци и Молин.

— А я еще не закончил, — твердо произнес Казанова, почесывая ногтями стол.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

24

Обедневший венецианский патриций.

25

Главный этаж палаццо.

26

Франческо Морозини (1619–1694) возглавлял защиту Кандии на острове Крит во время осады города турецкими войсками (1648–1669). После вынужденной сдачи города он по возвращении в Венецию был обвинен в трусости и измене, но вскоре полностью оправдан и восстановлен во всех своих почетных званиях. В 1688 году был избран дожем.