Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио

Сергей Цейтлин, 2016

Путешествие графов дю Нор (Северных) в Венецию в 1782 году и празднования, устроенные в их честь – исторический факт. Этот эпизод встречается во всех книгах по венецианской истории. Джакомо Казанова жил в то время в Венеции. Доносы, адресованные им инквизиторам, сегодня хранятся в венецианском государственном архиве. Его быт и состояние того периода представлены в письмах, написанных ему его последней венецианской спутницей Франческой Бускини после его второго изгнания (письма опубликованы). Известно также, что Казанова побывал в России в 1765 году и познакомился с юным цесаревичем в Санкт-Петербурге (этот эпизод описан в его мемуарах «История моей жизни»). К сожалению Казанова не рассказал о путешествии графов дю Нор в Венецию в своей автобиографии: она прерывается 1774 годом.

3

— Казанова? — граф задумался, рассматривая мальтийский крест на груди венецианца. — И откуда Вы так хорошо говорите по-русски?

— Хорошо? — Казанова зажмурился.

— Очень даже.

Казанова долго молчал, что-то прикидывая в уме, а потом сказал по-французски:

— Простите, Ваше Сиятельство. Это единственное предложение, которое я помню на русском языке.

На лице высокого венецианца засияла неотразимая улыбка, и напряжение замершей публики развеялось. Граф понял, что Казанова ловко придумал тот словесный трюк, зная, что никто из местных жителей не говорит по-русски. Пезаро, вздохнув с облегчением, подошел поближе к Казанове, чтобы услышать, о чем идет речь.

— Вы сказали, «помните»? — граф тоже перешел на французский. — Значит, Вы когда-то знали русский язык?

— О, нет. К сожалению, я так и не смог выучить ваш замечательный язык. Однако это предложение я помню отлично, потому что именно с ним я имел честь обратиться к Вам в Санкт-Петербурге ровно 17 лет назад.

— Что?! — граф изумился, как и все русские, снявшие свои маски и вытаращившие глаза. — Вы были в России?

Венецианцы тоже приблизились к Казанове из любопытства.

— Не только побывал, Ваше Сиятельство, но и имел честь общаться с выдающимися представителями вашего общества.

— Что Вы говорите?

— Да-да. Я прекрасно помню барона Лефорта — сына знаменитого адмирала, служившего при Петре Великом. Я помню министра Григория Николаевича Теплова, а также князя Николая Васильевича Репнина — полномочного посла в Польше.

— О!

— А еще я помню обер-шталмейстера Льва Нарышкина, отличного охотника. И как можно забыть великолепную княгиню Дашкову, наизусть знавшую все произведения Монтескье. И, надеюсь, Вы простите мою нескромность, я пользовался симпатией великого графа Алексея Григорьевича Орлова, которого встретил вновь в 1770 году, когда его флотилия стояла в Ливорно у Тосканского побережья.

— Неужели? — цесаревич прищурил глаза, рассматривая густые брови своего собеседника.

— И, конечно, Ваше Сиятельство, я никогда не забуду милейшего, умнейшего графа Никиту Ивановича Панина.

Цесаревич опять застыл в испуге, но по добродушно-лукавой улыбке Казановы понял, что тот продолжает тайно иронизировать над его статусом инкогнито. Никита Иванович Панин когда-то был наставником цесаревича и употреблял самые строгие меры для его воспитания, настолько строгие, что юный престолонаследник иногда боялся произнести слово без позволения своего воспитателя. Но никто в зале, кроме, пожалуй, Салтыкова, этого не знал, и графу понравилась та обаятельная смелость, с которой Казанова пытался завоевать сердца русских гостей.

— Очень интересно. И что Вы еще нам можете рассказать?

— Именно граф Панин представил меня великой самодержице.

— Да что вы!

— Это было осенью 65-го, незадолго до моего отъезда, в Дворцовом саду Царского села, под чудным безоблачным русским небом.

— И о чем Вы с ней, если не секрет, разговаривали под тем… безоблачным небом?

Русские внимательно смотрели на Казанову. Салтыков и Куракин изучали каждый его слог. Мария Федоровна и ее фрейлины не могли поверить, как искусно и храбро Казанова разговаривает с цесаревичем.

— Сначала августейшая императрица поддержала мое мнение по поводу статуй, стоявших в саду.

— А именно?

— Ну, Ваше Сиятельство, как Вам сказать, мне они показались какими-то громоздкими, грубыми, не соответствующими грациозной осанке самой скипетроносицы.

— Да, согласен. Это проблему мы уже решили, — цесаревич посмотрел на Антонио Канову. — А потом?

— А потом мы заговорили о разницах в наших календарях. Я старался понять, почему Россия все еще живет по старому стилю. И тут величайшая царица проявила свою бесподобную мудрость, сказав, что ей не было бы так легко провести календарную реформу, как это было папе Григорию в XVI веке, потому что православная церковь все еще очень привязана к своим древним обычаям. Ведь в те одиннадцать дней, которые ей пришлось бы вычеркнуть из календаря, русские чествуют множество святых. Все европейские государства, сказала она, имеют свои обычаи, от которых было бы очень больно отказаться, в том числе и Венеция. В Венеции, например, год до сих пор начинается, даже по григорианскому календарю, с 1 марта. Это же не мешает Венеции взаимодействовать с другими странами.

— Нет, конечно, — подтвердил граф.

— Более того, Ее Императорское Величество знала, что в Венеции день начинается после заката.

— Простите? — поднял брови граф Куракин.

— Certamente.

— А как же Вы тогда…

— Это и есть то уважение к древним традициям, на котором настаивала императрица. Таким образом, она меня убедила, что, пока общество живет определенными обычаями, ни в коем случае их нельзя искоренять, даже если они являются чуть старомодными.

— Виноват, не понял, — с недоумением признался Куракин. — Вы хотите сказать, что сейчас день? А днем будет ночь?

— Нет, сейчас ночь. Общий день начинается, когда начинается ночь. А сейчас ночь, и какая глубокая!

— Ничего не понимаю, — Куракин взглянул на длинный клюв своей маски. — То есть как… то есть, когда же вы тогда, позвольте спросить, спите тут в Венеции?

— О, в Венеции так весело, что у нас нет времени спать! — Казанова попросил бокал шампанского.

Зная непредсказуемый характер Казановы, Пезаро опять заволновался, что тот ляпнет что-нибудь неблагоразумное. Но когда он увидел, с каким глубоким интересом русские прислушиваются к рассказам Казановы, он приятно удивился, и волнения его исчезли. Глаза Марии Федоровны безустанно моргали, и ее пухленькие щечки покрылись краской. Граф дю Нор тоже попросил бокал шипучки, пока Салтыков тщательно объяснял что-то на ухо озадаченному Куракину, как учитель нерадивому ученику.

— А что Вы еще видели в России? — с любопытством спросила графиня дю Нор.

— Я помню, как в начале лета никто ночью свечей не зажигал, поскольку небо оставалось светлым, и, чтобы понять, наступила ли ночь, из Петропавловской крепости раздавался пушечный выстрел.

— Изумительно! — крикнул Канова, высовываясь из толпы.

— Я помню, — продолжал Казанова, — как однажды зимой, и какой зимой, мои изнеженные венецианские ушки аж окостенели, один поп крестил младенца в ледяной Неве. Во льду прорубили дыру, и поп, держа младенца, как Ахилла, за пятку, макал его в реку.

— Ах! — вскрикнул кто-то из венецианцев.

— Да, детей у нас рано закаляют, — сказал Салтыков.

— А потом я помню Москву. Aх… красавица Москва! Сколько церквей! Сколько колоколов! И все неподвижны. То есть, когда они звонят, они не качаются, как у нас, — глаза Казановы зажглись от воспоминаний. — О, Москва! Вот это настоящая Русь! Сколько щедрости, сколько набожности, сколько глубины человеческой! И сколько соперничества, Ваше Сиятельство, между москвичами и петербуржцами.

— Да, да, к сожалению, это есть, — вздохнул граф дю Нор.

— Ничего, ничего. От диалектики страна только богаче становится.

— Тоже верно.

— А какие чудесные ваши православные службы! Я целыми днями стоял в московских церквях. В буквальном смысле.

— Ха-ха-ха! — засмеялись русские.

— Нет, так и надо. Так и надо. Перед Богом надо чуть поднатужиться. Мы, католики, уж слишком удобно располагаемся на наших скамьях. Уж слишком снисходителен наш Папа Римский.

— А Вы не можете объяснить, Ваше Благородие, — педантично спросила жена Салтыкова, поняв по чрезмерной услужливости Казановы, что титул его был ниже графского, — почему католики крестятся слева направо?

Венецианцы и русские посмотрели друг на друга с живым интересом.

— Это очень просто, сударыня, — Казанова повертел своей тростью, довольный титулованием, с которым к нему обратилась русская графиня. — Дело тут лингвистическое. Как все знают, православная литургия — это греческая литургия. Вы креститесь, произнося греческие слова «агион пневма», а мы латинские «спиритус санктус». У вас сначала ставится прилагательное «святой», а потом существительное «дух». А у нас наоборот: сначала существительное, а потом прилагательное. Следовательно, и порядок крестного знамения вы начинаете с правого плеча и переходите на левое, а мы с левого на правое, то есть, вы идете с востока на запад, а мы с запада на восток.

— Браво! — захлопала графиня дю Нор.

— А почему именно левое плечо, — занудно упорствовала жена Салтыкова, — отождествляется с духом, а правое — с его атрибутом?

— Отличный вопрос! — Казанова взмахнул плащом. — Однако не смею разглашать такие глубокие теологические тайны. Лучше спросить батюшку Феодосия, настоятеля Греческой православной церкви Святого Георгия, тут у нас, в сестьере Кастелло.

— Православная церковь? — заинтересовался граф дю Нор. — У вас есть православная церковь?

— Да. Основана в XVI веке греками, чьи предки бежали из Константинополя после его захвата турками. Если Ваше Сиятельство изволит, завтра можно подгондолить к утрене.

— Отменная идея, синьор Казанова! И если нам позволит наш почтеннейший прокуратор, то я хотел бы попросить Вас возглавить нашу экскурсию.

Цесаревич не только начал питать симпатию к этому красноречивому и эксцентричному венецианцу, он также понимал, что такую лисицу, как Казанова, лучше держать поближе к себе, чем подальше. А то черт знает какой номер он, обидевшись, может выкинуть.

— Конечно, — со скрытой неуверенностью ответил Пезаро, с укоризной поглядывая на Казанову, который, прекрасно уразумев характер этого взгляда, ответил Пезаро саркастической улыбкой.

— Ничего не понимаю, — прошептал Куракин Салтыкову, слегка пошатываясь и клювом маски почесывая свой затылок.

— Я приму Ваше предложение, Ваше Сиятельство, но только при одном условии, — твердо и торжественно сказал Казанова.

— Условие? — насторожился цесаревич. — Какое же это условие?

— Я приму Ваше предложение, только если Вы представите меня этим трем восхитительным грациям, скрывающимся за спиной вашей супруги.

Венецианцы сделали шаг вперед, поближе к русским. Антонио Канова искал самый выгодный ракурс, чтобы лучше понять, о каких именно грациях говорил Казанова, поскольку в графской свите пребывало пять-шесть дам. У схватившегося за голову Мудреца Гримани глаза полезли на лоб.

— А… эти грации, — граф дю Нор неохотно повернулся к трем девушкам, мягко, но самоуверенно улыбавшимся позади графини.

Островитяне зашептались, и скоро выяснилось, что грации, о которых говорил Казанова, были те три дамы в черных соболях, гордо сошедшие с причалившего судна минувшим утром. Венецианские мужчины тут же поправили свои парики, а женщины вытащили лорнеты. Даже музыканты спустились с ярусов и прошаркали в сторону русских. Зал горел нетерпением услышать голоса этих трех молодых красавиц.

— Перед тем как я Вас им представлю, синьор Казанова, разрешите сначала представить вам гофмейстерину графиню Анну Юлиану Бенкендорф, супругу графа Христофора Ивановича. Мадам Бенкендорф заведует фрейлинским штатом.

— Аншанте, мадам, — Казанова осторожно поцеловал ей руку, стараясь не всматриваться в ее суровое, неулыбчивое лицо.

— А тут, да, хм-м… — промямлил цесаревич, важно поглядывая на трех красавиц. — Эти три грации — выпускницы Смольного института благородных девиц, основанного самой императрицей сразу после вступления на престол. Начиная слева, — он подвел к ним Казанову, — мадемуазель Екатерина Ивановна Нелидова, дочь поручика графа Ивана Дмитриевича Нелидова.

— Аншанте, мадемуазель, — Казанова поцеловал ей руку, наблюдая, как она переводила взгляд то на него, то на цесаревича.

— А это мадам Наталья Семеновна Борщова, супруга статского советника графа Клавдия Семеновича Мусина-Пушкина.

— Аншанте, мадам, — Казанова губами коснулся руки второй дамы, чей непроницаемый взор устремился ввысь.

— Наши выпускницы окончили институт с отличием, синьор Казанова, с золотой медалью первой величины.

— Я не сомневаюсь, Ваше Сиятельство. Вся Европа знает об этом первоклассном учебном заведении.

— В него поступают девушки не старше шестилетнего возраста и остаются там как минимум двенадцать лет. И родители не имеют права ни под каким предлогом забирать своих дочерей из института до истечения срока.

— Какая строгость, Ваше Сиятельство!

— Но в институте учатся не только дворянские девушки. Через год после его основания императрица решила открыть отделение и для девиц из мещанских семей. Потому что знания, считает императрица, должны распространяться по всем сословиям общества.

— Я с вами абсолютно согласен, Ваше Сиятельство. По всем сословиям! — Казанова повернулся и томно улыбнулся всем присутствующим венецианкам.

— Дать всем своим гражданам образование — это долг государя!

— Конечно!

— Вот так, мой дорогой синьор Казанова.

— Да.

— Вот так…

— И…

— Что?

Казанова заметил, что граф тянул представление третьей девушки, уж слишком увлекшись описанием института.

— А…

— Простите?

— То есть…

— Не понял.

— Ну, а как же…

— Ах! Да-да-да. Наша третья выпускница. Это мадемуазель Александра Алексеевна Снежинская, дочь великого петербуржского ученого, барона Алексея Николаевича Снежинского.

— Аншанте, мадемуазель, — Казанова взял руку Александры, но долго не прикасался к ней губами, рассматривая ее смышленые лазоревые глаза.

Ее блондинистые локоны падали почти до плеч, окаймляя высокие скулы. Носик — тонкий, пикантный, изваянный до совершенства — порождал ощущение невинного детского ликования, а полные розовые губы говорили о чувственной щедрости ее натуры. Вдыхая нежную свежесть ее расцветающей плоти и изучая ее горящий, пытливый взгляд, Казанова почувствовал смутную волну ностальгии, бьющуюся в груди, уносящую его в далекое море своей молодости. Потеряв ощущение почвы под ногами, он застыл, и на секунду ему стало стыдно и страшно: стыдно, потому что он глупо изображал из себя того человека, которым уже давно не являлся; страшно, потому что он наконец почувствовал, как никогда раньше, свои иссыхающие, черствеющие годы, стремящиеся все быстрее и быстрее в безотрадную, глухую тьму.

— Месье? — деликатно сказала Александра, не понимая, почему Казанова все еще держал, не поцеловав, ее руку.

— Мадемуазель, — Казанова наконец отпустил руку и повернулся к графу дю Нор.

Все в зале видели, что Казанова не коснулся губами руки третьей грации, а только сделал жест поцелуя. Венецианки зашушукались. Графская свита зашуршала в недоумении. Нелидова и Борщева засуетились вокруг Александры, поняв, что она произвела на Казанову особое впечатление.

— А почему стало так тихо, уважаемый прокуратор? — громко и триумфально обратился к Пезаро граф дю Нор. — Где же музыка?

Пезаро тут же рукой дал команду музыкантам. Те быстро вернулись на свои места и заиграли менуэт. Мелодия полилась бойко и звучно. Публика рассеялась. Снова захлопали пробки шампанского. Бокалы запенились. Все вновь надели свои маски и образовали танцевальный круг в середине зала. Обрадовавшись, что все обошлось без шероховатостей, Пезаро повел графа и графиню дю Нор к этому открывающемуся для них кругу.

— Wollen wir ein wenig tanzen, meine Liebste?^[16] — спросил граф супругу.

Белая ларва исчезла в толпе.

Примечания

16

А не поплясать ли нам маленько, дорогая? (нем.).