Черный треугольник

Сергей Зверев, 2022

1930 год. В стране идет коллективизация, которая встречает ожесточенное сопротивление контрреволюции, не брезгующей открытым террором и кровавыми оргиями. Сашка, молодой сотрудник ОГПУ, такой мистический ужас испытал впервые. По наводке осведомителя Пономаря пошел он с напарником на заброшенный винный склад брать спекулянта. А нашел посреди зала разложенный в форме звезды труп молодого человека с торчащим в груди кинжалом. Но самое жуткое заключалось в том, что безжизненное тело располагалось строго в центре начертанного чем-то, весьма похожим на кровь, треугольника. Не теряя времени, оперативник помчался к осведомителю, чтобы выпытать у него все подробности: с кем должен был встретиться спекулянт, какой товар отдать. Встретились они в тихом месте, но не успели перекинуться и парой слов, как раздалась оглушительная стрельба, и сраженный пулей Пономарь рухнул замертво. И тогда понял Сашка: с этой минуты его жизнь в руках кровожадных и предельно фанатичных убийц-сатанистов.

Глава 7

Глаза у арестованного были слегка бешеные, в них время от времени вспыхивали искры сумасшедшинки и безудержной жажды крови. Обычное дело. Человек находился не в себе, не в состоянии вернуть нормальное восприятие окружающего. Его пожрала одна на всех, но пламенная страсть — коллективная жажда погромов и убийств. Так бывает, когда собирается толпа что-то громить. И отдельный неповторимый индивидуум становится всего лишь жалкой частицей общего разума и общих низменных страстей. Некоторых после этого отпускает сразу, и они искренне не понимают, как поддались общему порыву. Других не отпускает никогда. Так и остается гореть в их груди этот дьявольский огонь разрушения.

Этого худосочного, уже немолодого, с широкими мозолистыми ладонями, вздувшимися на руках и лбу венами, бородатого мужичонку задержали в селе Игоничево, куда он вместе с двумя своими подельниками прискакал поднимать народ на бунт. Но его там встретил не жаждущий освобождения крестьянский люд, а взвод пехотного полка. Подельников пехотинцы уложили наповал, а под этим субъектом завалили лошадь. Он еще пытался отстреливаться, но таковой возможности ему не предоставили — спеленали качественно, не дернешься, и доставили на допрос.

Сейчас бунтовщик весь исходил злобой. А ведь мало что так сильно изнашивает организм и отравляет жизнь, как бессильная злоба. Конечно, он бы с удовольствием переколол нас вилами, порубил шашкой, сварил в кипятке, но бодливой корове Бог рогов не дает. Так что остается ему метать глазами молнии, скрежетать зубами. И отвечать на вопросы. Тоже со злобой и вызовом, но говорил он вполне откровенно. Это такая крестьянская особенность — всегда отвечать, когда спрашивают.

— За что воюешь? — спросил я.

— За то, что власть ваша неправильная, — отчеканил бунтовщик четко, как молитву, зазубренную на уроке Закона Божьего в церковно-приходской школе. — Вами даже пролетарии недовольны! Скоро советскому правлению конец!

— Это Порфирий Тиунов тебе такое сказал? — усмехнулся я.

— Он сказал! Он за народ! А вы — сатрапы!

— Это почему?

— Потому что народ вы обираете хуже старой власти! Научились у царских прихлебателей — как что, сразу штраф! Зерновой налог не заплатил — штраф! И ладно бы деньгами брали, так имущество забирать начали! Вон, сосед мой, пять детей по лавкам! За штрафы весь скарб у него забрали! А Никола, племянник мой. Беднота, голь перекатная! Не мог сдать семь пудов хлеба, так уполномоченные единственную его телегу взяли, пока он в лесу батрачил! И хлеб почти весь забирают! Так что, комиссар, нам пути два — или в колхоз, с голоду пухнуть! Или за обрез и стрелять вас, вешать, распинать!

Глаза его выкатились и налились кровью. Я даже приготовился угомонить его ударом ладони, если он на меня бросится.

Не бросился. Понурил плечи. Но говорить не прекратил, правда, уже не так эмоционально. Как бенгальский огонь — прогорел и затух. Скоро опять вспыхнет.

Самое главное, он нисколько не сокрушался, не жалел о том, что они сотворили и как кровь лили. Он гордился этим.

Из показаний таких пленных уже сложилась некая картина произошедшего. Восстание руководители «Крестьянской вольности» готовили давно и с размахом. Настроения в деревне и так были накалены. Последние годы все антисоветские элементы просто прописались в сельской местности и будоражили крестьян. Много кто там оттоптался — и легальные, и нелегальные организации. Всякие там народнические и «мужицкие» партии, группы «интернационалистов», «крестьянские союзы», «советы хлеборобов», бывшие эсеры, меньшевики и белогвардейцы щедро удобрили идеологическую почву своими ядовитыми химикатами. Да еще градус антисоветских настроений взлетел и из-за госполитики в области зернозаготовок. Крестьяне исправно прятали зерно от государства, привычно считая, что их обирают и притесняют. Государство упорно выколачивало зерно, притом часто с перегибами. А тут и коллективизация подоспела. Да еще притеснения церкви, которая, впрочем, всегда была рада поучаствовать в антисоветской пропаганде. Бунт планировали на конец мая. Вот только за неделю до этого мы нанесли упреждающий удар и арестовали верхушку организации.

Однако все щупальца не обрубили. И Порфирий Тиунов со своими помощниками все же поднял бунт. Почему решился? Ведь еще не восстановил полностью боевое ядро, не затоварился оружием. Да и ситуация с коллективизацией обостряется с каждым месяцем, пополняя число противников советской власти. Почему новый лидер «Крестьянской вольницы» не подождал и ударил именно сейчас? Может, думал, что потом будет поздно?

Так или иначе, бунтовщики напали на село Акташинское. Поубивали актив. И Тиунов, низкорослый и плюгавый, но старавшийся выглядеть величественным, в вычищенных хромовых сапогах, гимнастерке и шароварах, туго перепоясанный хрустящими кожаными ремнями, с шашкой на боку, под радостные крики подельников провозгласил себя командующим освободительной армией. К нему примкнуло немало народа, воодушевленного пламенными и очень хорошо продуманными речами предводителя.

Распотрошив дома лояльных к советской власти селян, от души отпраздновав победу самогончиком, с утра еще не протрезвевшие «освободители» направились в соседнее село Чугунково.

Там актив сопротивления не оказал. Часть его сдалась на милость победителей, но кто-то попытался спрятаться, а то и сбежать, чтобы предупредить власти. Среди активистов была молоденькая медсестричка из сельского медпункта Наташа Авсеева. А ведь я ее однажды видел. Она проходила практику в первой горбольнице, перед тем как ее направили на самостоятельную работу. Полненькая, задорная, общественно активная девчушка, она страшно гордилась этим назначением и была преисполнена самых радужных надежд. Нашли ее местные крестьяне в сарае, где она пыталась спрятаться, зарывшись в сено. Озверевшая толпа стала избивать девушку дрынами и лопатами. «Главнокомандующий» Тиунов, подбадривая народ, выстрелил в нее из «маузера», но промазал — руки тряслись со вчерашнего безобразного перепоя. Тогда несчастную вытащили на площадь, бросили на землю. Собравшийся сброд задорно орал: «Молись, сука! Попила нашу кровь, скотинушка комсомольская!» И под одобрение масс Тиунов лично добил медсестру железным ломом, с кряканьем, с расстановкой, с удовольствием!

Секретарь сельского совета пытался уйти огородами. Его ранили. Потом «ополченцы» догнали его на лошадях, за околицей. Человек бежал, спотыкаясь, обливаясь кровью, а бандиты, гарцуя на конях, упражнялись в стрельбе по нему, при этом обсуждая, как взять лучше прицел, растягивая удовольствие. Потом подъехали и перерезали горло, когда жертва уже не могла двигаться и лежала на пыльной земле. И все это на душевном подъеме, с шутками и прибаутками. «Наша теперь власть, нам судить, карать и миловать. А тут уж как нам в голову взбредет!»

Потом повстанцы уже действовали по отлаженной и достаточно эффективной схеме. Захват села. Пленение партсовработников и актива. Митинг. Насильственная мобилизация в «народную армию». Оружие у населения имелось — охотников было немало. Кому не хватало ружей, брали что придется — вилы, топоры. А потом, для разжигания аппетита толпы, а заодно для повязывания всех кровью, следовала принародная расправа над сторонниками советской власти.

Захваченные этим мороком и радостью кровавой вседозволенности, селяне радостно шли лить кровь «врагов крестьянского люда». Те, кто не поддался общей волне, бежали в леса, прятались в укромных местах.

Допрашиваемый аж слюни пустил:

— В Раздольное зашли. Коммуняки уже утикать успели. А народ волнуется. Народ заслуженной крови жаждет. Нашли там учителишку, молоденького, из района месяц как прислали. Очкастенький такой, чистенький, на ручках мозолей нет, не знал крестьянского труда. А все туда же, богопротивные слова детей заставлял учить… Ну и…

Крестьянин мечтательно улыбнулся.

— Убили? — спросил я.

— Сам на вилы поднял! — самодовольно объявил допрашиваемый.

Мне на миг страшно захотелось самому поднять эту мразь на вилы. Или хотя бы раскрошить ему умелым ударом челюсть в труху. Но кого интересуют мои чувства? Я только кивнул одобрительно:

— Крепкий ты мужик. А что дальше было?

И он снова запел с озлобленной готовностью. Я только успевал записывать его откровения.

В Седом Логе в лапы бунтовщиков попалась важная птица — корреспондент газеты «Молодой коммунар». Едва только заслышав выстрелы и осознав, что происходит, он попытался скрыться, но его догнали преследователи во главе с Тиуновым. Стрелять и колоть штыками не стали. Просто били прикладами. Притом так ожесточенно, что «главком» лично сломал ложе винтовки. И опять — митинг, мобилизация, повешенье актива. Следующее село.

В Октябрьском члены коммуны имени Карла Маркса организовали на околице села оборону с баррикадами. Но ребята были в массе своей молодые, необстрелянные и не готовые биться до конца. После первой атаки повстанцев они разбежались кто куда. Остались на позиции лишь семь человек. Понятное дело, напора многочисленного противника, притом когда у него многие были конными, коммунары не выдержали. Троих ребят захватили живьем. Потащили к сельсовету. Вскоре там столпились разъяренные, подзуживаемые кулаками и «освободителями» крестьяне. И там несчастных чуть ли не на части разорвали, истыкали, изрубили. Притом с поразительной яростью. Потом бунтовщики отправились переворачивать вверх дном все село. Нашли еще десяток активистов, которых даже не довели до площади, — все с той же жестокостью, методично и страшно убили.

Крестьянский бунт, он бессмысленный и беспощадный, как писал мой великий тезка. Эх, сколько же зла накопилось в деревне за века невежества, унижений и голода. И сколько еще крови будет нам стоить втащить деревенское население в новую, куда более разумную и справедливую жизнь.

— Старообрядцы тоже воюют? — спросил я.

— А как же, — протянул крестьянин. — Что они, не люди, что ли? Они семейскими селами живут, у них все родня вокруг. И ваше владычество властью Сатаны почитают. Как же им не воевать?

— Тоже на вилы поднимают партийных, чтобы не выделяться из коллектива? — поинтересовался я с горечью.

— Не-е, — загрустил арестованный. — Добренькими хотят быть. Белоручки!

— А что так? Религия не позволяет?

— Им старик с Рассветного запретил. Он у них как бы самый главный. Они его уважают. Так что староверы со всеми вместе идут, но на лишнюю кровь и лютые казни — тут у них строгий запрет наложен.

— Это что же за старик?

— Пантелеймон Агафонов.

— О как!

Знакомое имя! Сразу вспомнился треугольник, в центре которого лежало пронзенное кинжалом тело Саввы Агафонова. Он же сын Пантелеймона Агафонова, которого я собирался ехать допрашивать. М-да, проехался бы с приключениями. Может, тоже на вилах сейчас бы висел. Где было мое шестое чувство, когда я просил Раскатова отправить меня в эту командировку? Молчало. Но Бог уберег, если, конечно, он есть.

А неплохо было бы выдернуть для доброго разговора этого самого Пантелеймона Агафонова. Для этого самая малость требуется — подавить восстание. Жестоко, без сантиментов, чтобы вся эта озлобленная сволочь запомнила урок надолго. И чтобы впредь никому неповадно было учителей и медсестер на вилы поднимать…