Наэтэ. Роман на грани реальности

Сергей Аданин

Герои романа бегут из мира, где «банк, скоринг, троллинг, цифровизация… ё-цивилизация». Андрей мечтает жить в Атлантиде, а не в «большом и безобразном» городе, где работает «на благо бизнесменов» в пиар-агентстве и глушит депрессию вином. Его судьбу меняет встреча с Наэтэ – девушкой словно из «иного» мира. Они творят собственную реальность, в которой «любовь не охладела». Но ему нечего ей дать в «этом» мире, у него нет «плана». Он следует за Наэтэ в её «Страну Любви». Только где эта страна?..

Глава 7. Выход в свет

Когда они увидели, что запасы лапши и тушёнки тают чересчур быстро, они стали отказывать себе в еде, «пропускать» обеды или ужины, терпя чувство голода от недоедания. Недоедания не столь катастрофического, как в Африке, но всё же… Им хотелось «выторговать» таким способом «побольше дней», отодвинуть неизбежность того, что нужно будет как-то определиться: что им делать, как существовать. Наэтэ — совершенно раздетая, ей не выйти никуда. Анрэи теперь — без работы, кто его там ждёт? Но главное — тень Шипа… По тому страху, который испытывала перед ним Наэтэ, Анрэи понял: он её ищет. Ищет со злобой, ищет если и не убить (за что?), то каким-то образом её сломать, «отыграться», растоптать, разорвать в куски её «само», изуродовать… Зачем ему это, Анрэи не понимал, но верил страху Наэтэ, верил её ужасу — «они питаются чужими жизнями»… Что за планы у него были на Наэтэ, которые она обрушила своим бегством? Что-то здесь было не так, и дело тут не в его, Шиповской, «любви». Какая любовь может быть у бандита, даже к такой красивой девушке?.. Похоть, да и только, да какие-то важные для него «расчёты», в которые она каким-то образом вписывалась, но не подозревала об этом… Это такие люди, у которых ты ни рубля ещё не взял, а уже должен. А если попал в их круг, и они ещё дали тебе денег — хотя бы и за работу… Да ну всё — ходи-бойся, тёрки три, как они, стрелки забивай, как они, разделяй их «понятия» о мужской силе, достоинстве, власти… Кланяйся, по сути, и знай свой шесток, знай, что если выйдешь из подчинения, тебя сломают, или убьют — без вариантов… Наэтэ не подчинишь, Наэтэ — вышла из подчинения…

Исподволь в голове Анрэи рождался «план», у кого занять денег, чтобы хоть как-то одеть Наэтэ, чтобы она могла выйти на улицу, — наступала зима с её морозами под тридцать, если не больше… И одеть-то её надо не в телогрейку, и не во всякие сапоги вставишь её ноги, которые он грел бы прямо в своём животе, своей печенью… Сам-то Анрэи жил почти нищенски. Половину зарплаты отдавал за «квартирку», а другой половины хватало лишь на еду. Да ещё надо тратиться (почему «надо» — неизвестно) на пьяные посиделки — с коллегами, партнёрами, приятелями, которые всегда не прочь «посидеть». Это было для него не «спасением от одиночества», а имитацией такого спасения, отчего одиночество потом приобретало просто катастрофические масштабы… Теперь всё это казалось настолько «маленьким», несущественным и даже бывшим не с ним, а с каким-то другим «муравьишком», отбившимся от своего муравейника и не прибившемуся к чужому… «Тогда был не он, это всё было не с ним».

А теперь вот всё происходит именно с ним. Потому что — Наэтэ. Теперь он есть то, чем был всегда. Он даже свой рост стал ощущать субъективно иначе. Он был среднего роста, чуть выше. Это Наэтэ была высокая, вровень с ним. Но ему казалось, что в нём — метра два. С половиной. Остальные люди — все до одного — были где-то «внизу». Он их рассматривал, как орёл мышей, летящий низко по-над полем… И Наэтэ — такая вот атлантка — посреди выродившегося от какой-то катастрофы человечества. И любая мелочь, касающаяся Наэтэ, представлялась ему громадным фактом, по сравнению с которым «обрушение котировок» было «обрушением» горстки песка с песочной пирамидки в детской песочнице.

«Что ж ты сделала со мной, Наэтэ! — думал он. — Ты сделала со мной то, что Бог сделал с глиной, сотворив из неё Адама и вдохнув в него дыхание своё… Меня не было без тебя, я не помню ничего, что было до тебя, я не хочу знать, что будет без тебя, — слышишь, Наэтэ?..».

…Утром какого-то дня, какого, они не знали — ни часа, ни дня недели, ни даже о месяце уже толком не разумели — ноябрь ещё, или уже декабрь? — он проснулся внутренне готовым. Готовым к тому, что вот, нужно предпринять что-то основательное насчёт денег, и он даже придумал, что, и скажет об этом Наэтэ… И они решат, как быть дальше: куда бежать? Где найти место, в котором они могли бы жить? Жить. Не опасаясь, — жить, чтобы любить друг друга… Он готов был делать всё, что угодно, что давало бы средства к существованию, крышу над головой. Писать заказные статейки? Класть кирпичи? — неважно. Банки грабить они не будут, — придумают что-нибудь поинтереснее… Ему казалось, что вокруг их любви, их «мирка», из самого этого «мирка», всё должно рождаться и фонтанировать, у них будет огромный круг друзей, просто людей, и все будут радоваться тому, что живут, — как они с Наэтэ…

…Наэтэ, полупроснувшись и не открывая глаз, вздохнула сладостно и немного тревожно, и, повернувшись к нему лицом, уткнулась носом в его глаз у переносья и стала дышать — своим носом и его глазом одновременно, потом приоткрыла губы и стала дышать ртом, словно бы дышала лицом Анрэи, и тихонько постанывала в сонной истоме, обняв крепко его спину… Ну, и стал мокрым её носик — от его глаз… Они же у него теперь всегда на мокром месте — из-за неё… Всё так же не открывая век, она стала успокоенно улыбаться — светло-светло, доверчиво, он прямо видел это — внутренним своим зрением…

«Любовь моя, любовь…», — вертелось у него на языке, — прошептать? Но он сдержался, оберегая остатки её сна… Потом она вдруг подняла голову, легко толкнула его рукой в плечо, уложив навзничь, и заняла свою обычную «утреннюю позицию» — легла на него, её лицо — над его, накрыла весь обзор «шалашом», «пледом» своих волос, и, глядя опять в его глаза, улыбаясь, как только что во полусне, сказала:

— Я первая проснулась, а ты — второй, — и засмеялась ласково, и стала целовать его в глаза.., говоря про них:

— Это мои глаза, а не твои, что хочу с ними, то и делаю, захочу — поцелую, захочу — плюну…

Он гладил рукой её голову и говорил:

— Ты моё небо, хочешь — солнцем светишь, хочешь — дождём идёшь…

Она смеялась, и целовала, целовала его лицо, опять ложилась щекой на него — словно бы играла с лицом… Наконец, они встали, сходили под душ поочерёдно (какая всё-таки маленькая ванна у него!) и пошли на кухню — как всегда, она в его рубашке, он — в халате «пижамном», — так они и проходили все дни, как солдаты в форме, которая не меняется на «другую одежду» никогда, разве что снимается и потом снова надевается… Даже не стали разогревать оставшуюся с вчера лапшу — доели холодной, запив чаем. Это был последний «паёк», снова последний.

Но Наэтэ на сей раз не выказала беспокойства… И он понял, что у неё — тоже есть «план», но она не начинала говорить, словно бы ждала, когда он что-то скажет, или была в этом «плане» до конца не уверена. Она села лицом к нему — на его колени, обняв его и руками, и ногами, — прижалась, гладила его голову, а он не желал оторвать губы от её плеча… И так стал говорить — плечу Наэтэ:

— Миленькая моя, я тут кое-что придумал. Мир не без добрых людей.

— Только не говори никому про нас, — ладно? — она будто уже знала, что он скажет именно это.

— Что ты, Наэтэ!

— Я знаю, — сказала она, — этот гад ищет меня. Но мне не страшно с тобой.., и я приняла решение.

— Какое, Наэтэ?

Она заулыбалась, как добрая мама, и, глядя на него ласково-победно, ответила:

— Я уведу тебя, — и засмеялась…

Он снова стал впадать в томную нежность к ней. А она добавила:

— Как ты меня, — в одной рубашке, — отомщу тебе…

— Отомсти, Наэтэ, — пожалуйста! — он обратил умоляющие взоры к её губам… — Уведи, спаси, отомсти!

Она ласково и светло продолжала улыбаться, её нежный лёгкий смех выдыхался у неё через нос, а живот от этого вздрагивал, и грудь тоже — прижатые к нему, и он ощутил её немного заговорщическое посмеивание всем телом. Отчего, понял, сейчас снова фол ин лав — упадёт в любовь к ней…

— Я уведу тебя и спрячу, — продолжила она, — ото всех, и ты будешь только моим, и нас будут окружать только хорошие люди, — понял?

«Спрячет от всех, но их будут окружать, — понял, конечно».

— Наэтэ, — сказал он, — открою тебе секрет, — я принял точно такое же решение.

— Что я тебя уведу? — и она засмеялась почти наполную.

— Нет, насчёт хороших людей, которые нас будут окружать.

Она совсем рассмеялась…

— Анрэи, — мы с тобой одно целое, поэтому… я тебя уведу.

И как это у неё часто случается, светлый и нежный, обольщающий смех её тут же ушёл во влагу глаз, а губы она стала прикусывать — то верхнюю, то нижнюю, и сказала:

— И никто, никто тебя больше не увидит, не отберёт у меня тебя, ни кусочка, — даже взглядом! Будешь знать, как уводить меня!

И стала плакать, но быстро перестала, стала опять его гладить и целовать. А он — её.

— Да, Наэтэ, — так сделай, пожалуйста. Если хочешь моего счастья… Миленькая моя, я сегодня должен позвонить своему другу, и приятелю, — я почти уверен, что они выручат нас… Только ты, пожалуйста, потерпи, и не бойся, пока я вернусь… быстро… А после этого ты начнёшь меня уводить.

— Хорошо, — сказала она, заплакав, и не соглашаясь, на самом деле…

Её тело мелко задрожало — вот сейчас рыдательный приступ начнётся… Он её крепко-крепко обнял:

— Тихо, тихо! Всё будет хорошо…

— Хорошо… Хорошо… — она усилием воли заставила себя не плакать, не пускать себя в темноту безысходной тревоги…

— Только ты скорее, ладно?

— Да, моя хорошая, да…

Слёзы и смех, пока они были вдвоём, рождались из их глубин легко и естественно, беспрепятственно, не ограниченные никакими условностями. Как музыка у Моцарта… Их лица были ясными — жили, свободно отдаваясь игре чувств, словно никогда не носили масок с набором «механических выражений», соответствующих месту, обстоятельствам и целям…

…Анрэи вынужден был натянуть брюки, носки и какую-то рубаху — из болтавшихся на плечиках в платяном шкафу, впервые за долгое время побывав в «дальней», смежной комнатушке, где у него пылился рабочий стол с подержанным ноутбуком и где они ни разу не были с Наэтэ вместе, — зачем? Надел буцы свои… И… ощутил себя «отрезанным» от Наэтэ… В душе стало щемить, он будто снова оказался в своём офисе, среди всех этих людей и предметов, о существовании которых он уже забыл, забыл о той тоске, которая сидела внутри него притаившейся рысью, всегда готовой вырваться, прыгнуть, разодрать его душу и сознание в клочья, изнутри, превратив их в пьяные бессмысленные рыдания… Он остановился посреди большой комнаты перед Наэтэ… Она была босая, в его рубашке лёгкой только, которая едва прикрывала её бёдра, сливаясь с ними… Он встал на колени, обхватив её голые ноги руками, «запаянными» в рукава из плотной, показавшейся чужой и грубой материи… Но и через неё он сразу почувствовал тепло её ног. Уткнувшись носом ей в живот, он дышал ею, — тонкий, тёплый, родной аромат Наэтэ… Её дыхание стало дрожащим, она начала тихо постанывать, перебирать пальцами волосы на его голове…

— Наэтэ, говорил он в неё, — я сейчас приду, только позвоню от кого-нибудь, от соседей, — я быстро…

Затем встал с болезненной гримасой на лице, как будто его отдирали по живому, от собственного тела — от Наэтэ… У него в квартирке не было телефона, а свой карманный, мобильный, он бросил на работе…

Перед входной дверью, за которой начинался чужой и чуждый мир, то есть подъезд, он ещё раз крепко обнял тёплую, почти горячую Наэтэ — так, что её грудь на секунду стала его лёгкими… Она ласково, почти невесомо целовала его глаза — дыша аритмично носом, — как плакала почти. Он всего лишь выйдет в подъезд, чтобы найти какого-нибудь соседа с телефоном, а расставались они, будто он улетает надолго, за океан, на войну…

Закрыв дверь, за которой оставалась Наэтэ, он увидел почти «въяве», как она припала к этой двери с другой стороны, прижавшись к ней щекой и ухом, — как в её глазах загорячели слёзы…

«Я быстро, быстро, Наэтэ, — сейчас!» — заторопились в его голове слова… На своей площадке, где было ещё три квартирки, его не ожидал успех, никто ему не открыл. Поднимаясь на четвёртый этаж, он решил тупо биться в каждую дверь, обходя их «справа налево». И… ему сразу же повезло. Дверь «соседу» открыл мужик лет сорока, почти лысый, из квартирки пахнуло резким кошачьим духом, застарелой неприбранностью, — точно живёт один… И да, вот он кот, серо-полосатый, появился в прихожей, выгнул спину… Мужчина явно нещадно пил, периодически, и потому в лёгкую открывал двери «посетителям»… Общая «видуха» и хозяина — он был в классически грязных обвисших трико и майке, бывшей белой, — и его жилища резко контрастировала с благообразной вежливостью этого мужика.

— Да, пожалуйста, проходите, звоните…

Анрэи облегчённо вздохнул, и поблагодарил Бога за этого человека. Телефон аж дисковый! — к старьёвщику не ходи, — в прихожей, на тумбочке, цвета… бывшего бежевого… Боже! — неужели на свете есть Наэтэ? рай? — и он вот тут, этажом ниже!.. Два мира, два разных мира! Один — сияющий, полный любви, жизни, хрустальных надежд… А второй — тоска с не выветриваемым кошачьим запахом, запустение, жалкость… И он, Анрэи, мог бы стать таким мужиком — в будущем, и манеры благообразные сохранил бы, наверное, тоже…

«Наэтэ! Наэтэ!» — билась птица в клетке его сознания опять… «Для Наэтэ!»… Это становилось у него кодовым словом — «для Наэтэ!», которое заставляло его преодолевать себя, своё нежелание хоть на секунду остаться без неё, служило шифром, открывающим и соседские двери, и двери в мир. Мир теперь казался ему сном о злой чужбине… Или деревней — спившейся, выродившейся, умирающей, по которой катаются пьяные захватчики на подержанных тракторах-иномарках, как оборзевшие немецкие солдаты на мотоциклах, не ведающие, что Небо — близко, и оно падает, и раздавит их, перемешав с железом и грязью их «белий булька» тел… «Для Наэтэ!» — это команда, которой его воля, не считающаяся уже с собственной его жизнью, подчиняется беспрекословно. За Родину — за Наэтэ! Его Родина — Наэтэ…

Юра, его давний приятель, с которым они бок о бок работали — года два — в местной редакции федеральной газеты, в пору, когда Анрэи был женат и даже, казалось ему, счастлив, относился к нему с некоторой недоверчивой ехидцей, — впрочем, дружеской вполне. В те моменты особенно, когда Анрэи приходилось перехватывать у него мелкие суммы денег, до получки.

… — Привет! — и Юра начал:

— Андрюха, ты вообще где? ты знаешь, что тебя ищет полиция? Уже неделю ищет, — мне звонили… На работе тебя потеряли… Родителей твоих нашли, брата.., они тебя тоже ищут!.. Ты куда делся?.. Какая-то братва ко мне приезжала, всё как положено — глаза мутные, пальцы веером… Я им говорю — да я только что из командировки, две недели меня в городе не было, ничего не знаю, не видел, не слышал, здрасьте до свиданья! Ты чего вообще, что с тобой?!.. Чего натворил?

Анрэи был ошарашен… Но не тем, что его все ищут, а тем, что он — Андрюха, он даже не понял, что это — ему и о нём… Он от этого расстроился и заволновался настолько сильно, что потерял дар речи, — Юра что хочет сказать, что Наэтэ — это Наталья Викторовна?.. Он даже чуть не спросил его об этом… Братва… Всё хуже, чем он ожидал, даже «подготовленный» страхом и ужасом Наэтэ перед этим вурдалаком — «Сергеем Семёновичем», «братаном», Шипом… «Боже, Боже, — забилось у него — нет, не сердце, а вся грудная клетка, — не выдать Наэтэ, место, где они прячутся»… Как легко раствориться в большом городе! — просто снять квартиру на окраинном массиве — без телефона и в «чёрную» — и никому не сказать адреса… Но как же легко и обнаружить себя!..

— Слушай, Юр, — со мной всё в порядке. А почему меня ищут? — я вроде никому не должен, никого не убил…

— Ну, заявили на тебя, наверное, — пропал. Ушёл покурить и не вернулся… Говорят, с какой-то девушкой на руках, её тоже ищут… Что за девушка, — Лепов? — Он уже ехидничал. — Увёл у какого-то братана?

У Анрэи в голове началась лихорадка, тяжёлая малярийная: «О, Боже!». А от страха опустилось в буцы сердце: «Сформулировал, молодец, так и есть…». Анрэи стал соображать: «На руках, девушка… Почему на руках? — на ногах». Чуть не сказал: «Не на руках, а на ногах», — но вовремя прикусил язык… Ну да, верно, он носил Наэтэ на руках с первого взгляда… Нет, не то, — ну да, имеется в виду «на руках» — значит, опекал… Ну да… И кто такой «Лепов»?.. «Ах да, это же «Андрюха», — то бишь я, нет — не я.., а он… О, Боже!..». И тут в его мозгу прозвучала команда: «Для Наэтэ!», — и сознание быстро-быстро завертелось в нужную сторону.

— Юра, послушай меня внимательно. Никакой девушки я не знаю, что за чушь?.. Короче — я живой, здоровый и опять неженатый.

Юра засмеялся:

— Ну, слава Богу! Родителям звонил?.. Я успокаивал их, как мог — мама плачет, отец спрашивает, может ты уехал куда, или загулял. Ну, загулял, говорю — бывает, или влюбился, лёг на дно… Ну, вот так вот немного успокоил. Звонил всем тоже, искал тебя… Почему-то все вдруг начали тебя искать… Давай, колись, что случилось?

«Все начали искать… Ещё бы — все, как ты, начали всем звонить», — подумал Анрэи.

— Юра, да ничего не случилось, — сказал он, а сам забеспокоился о родителях, они жили за четыреста километров, в соседнем областном центре, — ага, как же им позвонишь без телефона и денег, но не в этом дело — он забыл про их существование! И стал дальше гнать пургу — развесистую, чушевидную, но правдоподобную:

— Я тебе потом расскажу, что да как. У меня тут чёс хороший намечается. Столица в гости зовёт — на работу, сайт один большой, местную редакцию создают. Говорят, приезжай для начала к нам, за свой счёт, потом оплатим проезд, если собеседование пройдёшь, а ты его пройдёшь — сто пудов, раз зовём…

И тэпэ.

Юра не стал ждать «про сайт».

— Денег, что ли, надо?

— Ну да — займи недели на две на три штук тридцать.

— А чего так мало? — он ехидничал, — в столицу едешь, надо штук сто, у меня столько нету…

— Да не, — начал оправдываться Анрэи, почти краснея, что порет такой бред, — причём, это взбредало на язык само, тут же, без подготовки, вот не думал ни о чём таком, а говорил… Однако он осознал, что ниточку ухватил ту самую, которая от Юриной души и кошелька. Газета, в которой они работали, чуть не загнулась от обрушения котировок в стране — рекламодатели зажали деньги. Банки, которые у них пиарились, шлангами прикинулись. Это, впрочем, их обычное состояние — с какой стороны ни подкатишься, с такой и шланг, хоть и набитый распирающей его «водой» — деньгами. А поливать засыхающий огород, который люди зубами пашут, отказываются — пустить деньги в оборот через товар, ссуды беспроцентные, кредиты дешёвые… И потому лопаются. От жадности. И поделом, так и надо — лопайтесь банки, большие и разные… Словом, их с Юрой сократили, на улицу выкинули, как и многих. Юра ударился во все тяжкие, чтобы найти работу в другом «дорогом» федеральном издании, — нашёл, молодец. И он поймёт Анрэи, — он знает, что любой нормальный «корреспондент» этого желает, и не помочь он не может. Если поверит. Даже если не поверит — поможет. Потому что Анрэи помог ему тогда, три года назад, устроиться в их редакцию… Юра вон уже и на машине рассекает, на подержанной иномарке, и денег у него всегда было больше, чем у Анрэи — батрачит налево напропалую, без зазрения совести, не противно ему…

— Не, не, — Анрэи стал сама сдержанность, продуманность, ответственность, — хватит тридцати, двадцать у меня есть. — (Ого!).

— Всё равно мало.

— Хватит.

Анрэи чувствовал, сколько можно просить у Юры, можно б было сто, он бы сто спросил — они у Юры, может, и есть. Но это СТО, для Юры — сакральная сумма, она просто должна у него быть, она — залог его доброго расположения к людям и мирного, то есть равнодушного, сосуществования с действительностью, — ты меня «не того самого», и я тебя «не это самое»… Поэтому он может дать тридцать, не больше.

Помолчав чуть, Юра сказал:

— Ну, дам я тебе тридцать, больше не могу, приезжай — домой ко мне, вечером. Посидим, я коньяка возьму. Расскажешь, чё там у тебя…

Вот это было самым сложным моментом: убедить Юру, чтобы подъехал он, к условленному углу дома — какого-нибудь, поблизости. Анрэи не мог оставить Наэтэ, он был уверен, что она — голоногая и босая — так и будет стоять, прижавшись щекой к двери, шмыгая носом и роняя слёзы, пока он не вернётся из «похода» по соседским квартирам, а что уж говорить о каких-то его отсутствиях вечером… Это нереально. Ужас охватывал её даже от мимолётного одиночества — она начинала трепетать, её полуденное лицо-солнце начинало темнеть… «Не бросай меня!» — и плакала. «Боже, Наэтэ, — ну зачем тебя обидели, зачем?! — да разве можно тебя бросить? Разве можно бросить Эдем, чтобы пойти в киоск за мерзким пивом? Разве можно бросить „яхту миллионера“ ради подержанной иномарки? Разве можно чего-то хотеть в этой жизни, кроме тебя? Как можно бросить твои губы ради „поцелуя“ этого мира, этого задрипанного гомика, с „подержанным“ подкрашенным ртом, из которого летят мухи? „Бросить“ тебя, Наэтэ, можно только в одном случае: погибнуть, чтобы спасти тебя, умереть, чтобы ты жила, пойти в преисподнюю, чтобы ты пошла в рай…».

И Анрэи начал нести такую околесицу…

— Юра, подъедь сейчас, если можно, — адрес такой-то, угол дома такого-то… Ты за рулём?.. Я в мыле весь, успеть бы, самолёт вечером, ещё то надо, то…

Он врал, врал и врал… Юра не верил его словам, но верил его настрою. Настрой совершенно однозначный: не помочь нельзя.

— Ладно, — сказал он, наконец, — жди. Ровно через час…

— Хорошо…

Анрэи уже начал вздыхать с огромным облегчением и радостью, как вдруг его словно поленом по затылку ударили: сколько сейчас времени? У него и часов-то не было, кроме, как на мобильнике, который он оставил в офисе… И какое сегодня число?

— Подожди! — он крикнул в трубку, — через час, это во сколько? — Но было уже поздно.

Потом сообразил, что у лысого соседа с котом может узнать время, число, день недели, месяц… Какой год — неважно, но он даже это не знал, — вернее, забыл…

«Сегодня» оказалось четверг, 25 ноября. Он вспомнил, что был в офисе 11-го… Всего четырнадцать дней? Так мало ещё? они «побыли» с Наэтэ. Так мало? Анрэи поморщился, как от боли. Сосед даже обратил внимание: проблемы?

— Да нет, наоборот.

Что бывает наоборот проблем? Наэтэ. Но этого не скажешь, не объяснишь.

— Можно ещё в одно место позвонить?

— Да звони, звони, сколько надо. — Сергей, — он протянул руку, знакомиться.

— Анрэи.

— Андрюха?

— Ну, вроде… — А сам подумал: «Да пошли вы все…».

Второй друг был ему брат, фактически. Были знакомы с нуля лет, их родители дружили, по жизни, с досвадьбы ещё, которую они и справили в один — не день, а месяц.

— Мих, привет! Это я…

Миха был станочник-многодеревщик, токарь с большим слесарным кругозором, монтажник кирпичей высшего разряда, электрик с непомерным стажем. Широкий специалист узкого профиля, словом. И работал на богатеньких принципиально. Не торопясь и за большие деньги, — за качество брал… Качество и правда было, любил тщательно и красиво всё делать. Сейчас он работал у одной ушлой торгашки, строившей по городу сауны и маленькие гостинички с интимом для вип-персон, где отдыхали всякие Шипы с подельниками, проститутками и депутатами — местные и приезжие. Она дружила с сутенёрскими «холдингами и корпорациями», арендовала под молодёжные клубы с диджеями и наркотой всякие площадки… Императорша дешёвых развлечений, — не по деньгам дешёвых, а по содержанию. На людских пороках поднимала деньги, и ещё — на дорогой импортной одежде для детей бизнесменов… Объектов у неё по городу предостаточно, всё строила и делала страшно дёшево, хотя ярко, — выжимала и ужимала сметы так, что Михе там работы было ремонтной всегда завались. У него — своя мастерская даже, на одном из объектов, и он там натурально жил. И у него тоже деньги водились — чаще всегда, чем иногда. И, главное, он не будет спрашивать — «зачем»? И даже «когда отдашь»? Сколько сможет — даст, когда сможешь отдать — отдашь.

— Пятнашку могу занять.

Анрэи двадцать просил.

— Я машину в рассрочку взял, — объяснил Миха.

«И он — на машине», — подумал Анрэи.

— Деньги пока можно не отдавать, — Миха имел в виду очередной платёж за машину, — хотя я и отложил… Ну, когда сможешь — вернёшь. В крайнем случае позвоню тебе… Приезжай.

Всё, как и думал Анрэи. Даже то, что к Михе придётся ехать — через весь город, на левый берег реки. У Михи всё просто — тебе надо, ты и приезжай. Оставить Наэтэ одну надолго… Вот этого его разум ещё не мог вместить… Миха и знать не знал, что Анрэи — в розыске. Никто ему не звонил — не предполагают, что у Анрэи в друзьях «простой работяга», не пересекались их орбиты ни в каких местах, что касается работы… Решать всё нужно было быстро. Весть о том, что Анрэи нашёлся, разлетится мгновенно, раз его все ищут, и дойдёт «до кого надо» за сутки. Значит, западня вокруг них с Наэтэ сомкнётся моментально. Страшная картина, которую он себе представил, когда с Наэтэ «на руках» бежал из офиса в одной рубахе и тонком свитере — как братва заталкивает её в подержанную Шипом иномарку, — не позволяла ему расслабиться…

Когда он вернулся из «похода» по подъезду, Наэтэ снова повисла на нём — не закрыл он дверь даже, — обхватив его коленями, зажав его руками и ногами с такой силой, что у него из глаз брызнуло…

— Наэтэ, миленькая, — сказал он дрожащим голосом, — кажется, всё получается…

Она вздрагивала — грудью, вжатой в него, — и эта дрожь уходила по всему его телу в пятки…

— Анрэи, — не уходи от меня, не уходи, — пожалуйста! — глаза на мокром месте, целует его, вися на нём, вросши в него всем весом… Так он её пронёс «на руках» — до дивана… Она завладела им — повалила на диван, как есть в брюках, рубахе, ботинках, и прижала его сверху собою.

— Не пущу тебя, я не могу без тебя, не оставляй меня, пожалуйста!… Мне хочется выть, я плачу без конца…

Она плакала. Горько. Лёжа на нём. Укрыв его лицо волосами своими, — плакала ему в ухо, висок. Словно её сильно-сильно обидел кто-то — только что… У Анрэи рвалось сердце.

Как он может оставить её? — на час, на два, на три!

— Наэтэ, миленькая, — тихо, тихо, — он сам не мог удерживать себя от слёз.., — всё будет хорошо…

Они лежали так долго, он её почти успокоил… И тут его шибануло: Юра! С деньгами! Уедет ведь, если он опоздает, и что? — опять оставлять Наэтэ? Нет-нет… Часов нет, Боже!.. Она сверху смотрела на него опять — как утром, когда они проснулись… Он гладил её волосы.

— Мой, мой.., Анрэи, — говорила она, шмыгая носом…

— Наэтэ, надо идти, — с болью вышло из него, — а то провороним своё счастье.

У неё опять в плаче искривились губы, всё лицо — мука и безысходность горя на нём…

— Я быстро, правда, — тут недалеко…

Он ждал Юру минут двадцать — раньше пришёл, от страха, что проворонит. Мог бы с Наэтэ ещё побыть… Когда он сел к нему в машину, Юра долго мучил его рассказами о том, как нужно вести себя в столице, он теперь там частый гость — то на летучки летает к ним, то на стажировки… Анрэи бесцветно поддакивал, всё время разглядывая картину ужаса на своём внутреннем «экране», — как Наэтэ, сжавшись до невозможности в комочек, сидит в углу дивана у стенки, поджав колени к подбородку, и дрожит — «брошенка», «подкидыш»… Он так и оставил её, когда уходил. Она даже ничего ему не сказала, не проводила даже… Она и правда — боялась, боялась страшно. Что он выйдет и не вернётся. Этот страх был сильнее её. «Боже мой, миленькая, Наэтэ, — мы справимся с этим, справимся… Я с тобой, с тобой…».

— Ну, ладно, — закруглил Юра, доставая пачку денег, перетянутую резинкой.., — Лепов, — решил он послушать Анрэи, так как его очередь теперь — болтать, — так что за баба там? Говорят, тебя с нею видели, когда ты её куда-то вёл под локоток… Колись, давай, — засмеялся он.

— Да откуда я знаю? Там у нас баб столько, — только в нашем кабинете восемь штук. Мало ли с кем я хожу «под локоток» по сто раз на дню, — ответил Анрэи, желая поскорее закончить тему. — Да и не только я. Там на три директора-мужика по сто восемь девок-процентщиц, и все локоток подставляют… Ну спутали меня с кем-то… Ну бред.

— Да ладно, — добродушно хлопнул его по плечу Юра, — будто понимал, что Анрэи «шифруется», — все мы бабники, всё нормально…

«Все да не все, — подумал Анрэи, — я — нет». И представил себя голым в бане с восемью «девками-процентщицами» из своей конторы — маленькую Машу с большой грудью, кривоногую Оксанку с аэродромной спиной, толстоватую Ольку — телеса потряхиваются, как желе… И ему жутко стало до изморози… И жалко их. Наэтэ рядом с ними, как Ника Самофракийская рядом с пигмеянками неказистыми. «Их бы на пару лет в Гималаи, на Тибет, — подумал он, — на выправку. Душевную. Смотришь, и красота бы в них проступила. Хоть какая-нибудь…».

После Юры Анрэи сразу же поехал к Михе — на автобусе, деньги теперь у него есть — ездить…

Отсутствовал он почти четыре часа. На обратном пути его прошибал горячий пот — так он страшился за Наэтэ.., так не мог вынести этой «картинки» — клубочек Наэтэ в углу дивана, у стенки…

И когда он вошёл в комнату, а на улице уже темнело, и в комнате было так тоскливо-серо, что взвыли все кошки на душе, Наэтэ всё так же — клубочком — сидела в углу дивана, у стенки, и дрожала… На него блеснули её намученные глаза.

— Анрэи.., — только и проговорила она тихо, срывающимся голосом… Он сел рядом, прислонился лбом к её коленям и заплакал.

— Любовь моя…

И так они сидели долго. Пока совсем не стемнело… Потом он её отласкивал, отмаливал, отогревал, отцеловывал с головы до лодыжек и пяточек, просил у неё прощения… Пока, наконец, она не стала прежней, не расслабилась, не улыбнулась — вымученно, обессилено, не ответила на его ласку…

«Как же остро она переживает одиночество, гораздо острее, чем я, — думал он, — как она могла жить, как могла защитить себя?.. Как же ранят её — обида, оскорбления, слова… Ты — восторг, Наэтэ, ты — власть, ты — моя любовь, — я не оставлю больше тебя, — слышишь? Слышишь?»…

Их «мирок» долго восстанавливался, как после тяжёлой болезни, камнепада — поразбившего улицы и машины… Он, кажется, впервые вспомнил, что в квартирке есть электрический свет. Включил. Наэтэ стала, как на полотнах Пикассо — безобъёмным рисунком в этом свете… Он принёс с собой разной еды, настоящий кофе, вкусный чай… Он что-то готовил на кухне, всё роняя. А Наэтэ сидела на узкой табуреточке, сдвинув голые колени, смотрела на него безотрывно, и шмыгала, шмыгала, время от времени роняя слёзы… Он же всё приговаривал:

— Сейчас, моя миленькая, сейчас…

И делал то же самое — носом и глазами.