Наэтэ. Роман на грани реальности

Сергей Аданин

Герои романа бегут из мира, где «банк, скоринг, троллинг, цифровизация… ё-цивилизация». Андрей мечтает жить в Атлантиде, а не в «большом и безобразном» городе, где работает «на благо бизнесменов» в пиар-агентстве и глушит депрессию вином. Его судьбу меняет встреча с Наэтэ – девушкой словно из «иного» мира. Они творят собственную реальность, в которой «любовь не охладела». Но ему нечего ей дать в «этом» мире, у него нет «плана». Он следует за Наэтэ в её «Страну Любви». Только где эта страна?..

Глава 8. Миссия Наэтэ

За окном уже темно. В квартирке — полная тишина, только он звенит ложками и тарелками. Молчаливая и умиротворённая Наэтэ, — сидит сбоку стола, на табуреточке, застеленной полотенцем — голые ноги, сдвинутые коленки, прямая спина, грудь — во всей красе под его тонкой рубашкой, которая ей всё-таки немножечко тесна, руки в замочке на коленках. Плечи её чуть подрагивают, и носом она слегка шмыгает, дышит неровно, лёгкими «толчками», — Господи, он готов плакать от этого её шмыгания и подрагивания, душа просто заходится от любви к ней… Она не ждёт, пока он накормит их рыбой с рисом, которые он притащил из магазина, она просто смотрит на него…

Повсюду — электрический, чересчур яркий свет. На столе у них «нормальные» тарелки, вилки, ножи — он достал самое лучшее из посуды, что у них было… Вот они сидят, едят, орудуя столовыми приборами, всякий раз стараясь оторвать взгляд от тарелок, чтобы посмотреть друг на друга… Трапеза, проходящая в серьёзной любовной атмосфере… У него у самого подрагивают все мышцы — от восторга, который мощным гейзером готов из него вырваться, но притаился, любуется тем, кто вызвал его к жизни, — Наэтэ, даёт о себе знать только влагой в глазах непреходящей, и вот этим лёгким подрагиванием, холодком во всём теле… «Боже, Наэтэ, — как ты красива!.. Я люблю тебя всю — до помрачения, — все твои «местечки», все твои жесты, малейшие движения губ твоих. Люблю твою прихоть и даже свою смерть, если она — от тебя…». Он не был уже «я», он был — Наэтэ, словно она превратила его просто в орудие, — орудие любви к самой себе… Что она пожелает — то он исполнит… «Жена», — проговорилось в его голове слово. И он замер, перестал цокать ножом и вилкой по тарелке. Стал смотреть на неё — как всегда, но и как-то иначе, слёзы ползли на глаза, — ну нет в человеческом «устройстве» большего проявления восторга и глубокой радости, чем слёзы… Она тоже «остановилась» лицом, и тоже её глаза сияли горячей родниковой водой.

— Мы муж и жена, — сказал он.

— Да, — сказала она. И опустила глаза. Потом снова подняла, и в них начал темнеть вопрос, который она ему задавала постоянно, с первой минуты — стоило ему только подумать о том, чтобы выйти за дверь, — и он плакал от бессилия, невозможности победить бессмысленность этого вопроса.

— Нет, — опередил он её вопрос своим ответом, — Никогда. Ни на миг.

Она тоже положила нож и вилку по обеим сторонам тарелки, и оставила на них свои руки. Губы её стали слегка ломаться и дрожать, но она сдерживалась. А глаза были полны слёз, и две крупные капли выкатились, оставив на её щеках две прихотливые «дорожки» мокрого серебра…

Она впервые совладала с собой. Значит, начала верить. Что не бросит и не оставит он её. И именно — ни на миг… Так они и доели рыбу — деловито-любовно. Пошмыгивая носами… Дышать только было трудно — от переполнявших чувств. Что-то новое, более основательное возникло между ними. От чего — если углубляться в него своим внутренним взором — можно теперь плакать постоянно, без «перерыва на обед» и на сон, — от счастья…

Они съели — вот так, почти чинно — всё до крошки, два салата — крабовый и оливье, которые он купил готовыми, рис и жареную рыбу, которую тоже пожарили в супермаркете, а он её разогрел, выпили на двоих литр томатного сока, пока ели, и он стал варить кофе, — не кипяток «варить» для суррогатного, точнее растворимого «Нескафе», а само кофе… Кухня наполнилась вкусным и тёплым запахом «Арабики»… У них ещё четыре пирожных «корзиночка» есть… Он обернулся на Наэтэ, запах кофе источал другой запах — праздника, и лицо Наэтэ посветлело, она смотрела на него своими яркими, от влажного тонкого глянца белков, большими, как окна готического собора, глазами, и почти робко улыбаясь… Он почувствовал на её щеках высохшие «руселки» слёз, — словно прошёлся по ним губами. И тоже улыбнулся — почти смущённо…

— Я буду кормить тебя и поить, — сказал он, — только ты люби меня, Наэтэ…

— Я буду любить тебя и так, — ответила она, — только за кофе.

И засмеялась.

Он опустил голову и заплакал. Она не сказала «только не бросай меня», она сказала «только за кофе».

— Не плачь, как маленький, — она смеялась ласково и шутливо.

Кофе уже поднимался шапкой в маленькой железной кастрюльке… Он бросил его, и упал на колени перед ней, стукнув ими об пол, и уронил голову — глазами — в её сомкнутые ноги, под живот, кофе взбучилось, и горячая пена стала заливать газ…

Наэтэ снова рассмеялась.

— Анрэи, кофе убежало… И моя любовь тоже убежит.., прозеваешь…

Он подхватился, — спас кофе. И любовь…

— Я её догоню, — только и сказал.

Наэтэ смеялась легко и умиротворённо, шаловливо даже. Все тени исчезли с её лица… Они пили кофе — маленькими глоточками, а она с удовольствием отдавалась пирожным. А он хотел быть кусочками этих пирожных, которые она отправляла в рот, песочными крошками от этих пирожных на её губах…

Привычка постоянно думать, вести какой-то «внутренний диалог», складывать возникающие ассоциации в «картинки», не оставляла его никогда, стала его натурой, и он уже и не замечал, как одна за другой выстраиваются в его голове мысли. По поводу всего.

Вот и сейчас, любуясь Наэтэ, он чего-то «думал», хотя если бы его неожиданно спросили, «о чём думаешь, Анрэи?», он бы удивился и сказал: «Я не думаю, я любуюсь Наэтэ»…

«Она могла бы, — думал он, — пользоваться дорогим парфюмом, побеждать в конкурсах красоты, жить в роскошном особняке, ездить в люксовой и не подержанной иномарке, держать дома слуг… Ведь «она этого достойна», — втёрся в его извилины дурацкий рекламный лозунг. — Ещё она могла бы показывать стриптиз — в ночных клубах, и все бы толпились вокруг, и пускали слюни в свои «мохито». Но ей этого почему-то не надо… Ей надо сидеть вот тут, в его зачуханной кухоньке, и бояться, что он её бросит». Он сглотнул слёзы… «Наэтэ, — ты настоящая, ты сама не знаешь, какая ты настоящая… Это ты меня бросишь, разве я достоин тебя? Разве я могу тебе соответствовать?… Но я буду, буду рвать жилы. Рядом с тобой я не трус, не лентяй, не слоняющийся одиночка… Да мне всё по плечу — рядом с тобой… Пусть не будет у нас яхты, четырёхэтажного коттеджа, Ламборджини.., — они не нужны — ни мне, ни тебе. У нас не будет с тобой никаких слуг. Потому что мы будем иметь только то, что сможем обиходить сами…». «Как они могут, — думал он про «богатеньких», — пускать чужих людей в свой дом, всю эту прислугу?.. Вот бы у нас с тобой так было… Какие-то чужие люди в обуви ходили бы по следам твоих босых ног, а я бы языком «счищал» эту грязь с твоих следов, чтобы целовать их?… Как они могут чужим людям — каким-то «гувернантам» — поручать своих детей в собственных домах? Разве время, труд, отданные своему ребёнку, — это не есть то, ради чего всё остальное?.. И зачем нужен стриптиз? — эти конкурсы красоты, эти клубы, и вообще вся эта «порнография»? вместе с «эротикой»?… Что это за мир, помешанный на онанизме?… Куда любовь делась? — которая не к себе… У нас с Наэтэ такой «стриптиз», такая «эротика».., что ой-ёй — если бы это показать по телевизору… Но мы никогда этого не покажем, и не будет Наэтэ дрыгать ногами, такими же голыми, как сейчас, у шеста… Потому что тогда погаснет наш «маленький мирок», который весь бы уместился на ладошке, — эта волшебная хрустальная сферка, со стеночками почти невесомыми, как воздух… Которая есть тайна, — и она наша! Наша! И она делает нас самими собой, и вся радость в ней… И никто нам не указ…

Она выпила большую чашку кофе, и осилила два пирожных, и теперь смотрела на него — светло-светло, чуть улыбаясь… И вдруг встала посреди кухни, прямо перед ним, и потянулась — вся! — от кончиков пальцев ног до кистей рук, которые она подняла и сцепила над головой, выгнулась к нему — грудью и животом, — и рубашка задралась, обнажив все её «интимности» и бёдра, почти до талии… У него аж треснуло в голове, — он впервые видел, как она потягивается, да ещё вот так: обухом да по переносице… И засмеялась — победно: «Не глазей! А то покусаю…». Он смотрел на неё сражённо, не смея поднять глаз выше пупка, который — жаль! — рубашка ей всё же прикрывала… «Да-а, — решил он, — любой мужчина — это твой трофей, поверженный напрочь». Наконец, сам заулыбался, и тоже встал. И спросил — неожиданно для себя:

— Наэтэ, у нас будут дети?

— А ты хочешь? — лукаво и одновременно по-детски она улыбалась ему, они стояли лицом друг к другу — почти вплотную.

— Да, — тихо ответил он.

— Я рожу тебе, сколько хочешь.

«Ну царевна из сказки», — подумал он.

А она продолжала:

— Хочешь — десять, хочешь — двадцать.

И засмеялась, положила ему ладони на плечи, согнув руки в локтях и прижавшись к нему, её глаза светили в его зрачки — ровно, ярко, улыбчиво, нежно…

— У нас будет тогда не семья, а какое-то детское учреждение культуры.

— Почему «культуры»? — рассмеялась она.

— А почему ты не спрашиваешь «почему «учреждение»?

Он её смешил просто.

— Ну, потому что семья — это что-то… нечто… вроде учреждения. Но не культуры же!

— Ну, тогда — детское учреждение образования.

И они оба стали смеяться и обниматься одновременно… И ещё он целовал её щёки. Губы она не давала, потому что смеялась… И как будто огромный камень свалился прочь с души. У него. И стало легко, весело, ясно. И Наэтэ — смеялась и светилась, словно что-то тяжёлое и тёмное ушло из неё, и она была вся, как эфир светоносный. Оставаясь «при теле», и он уже желал её…

— Нет-нет-нет! — продолжала смеяться она, — я буду любить тебя только за кофе. Я соскучилась по кофе, я хочу ещё кофе…

Он шмыгнул носом — ну да, опять слёзы счастья к глазам льнут.

— И не плачь, как маленький! — она дразнила его.

И тут её смешливость внезапно уступила место спокойному и почти серьёзному взгляду, она смотрела ему в глаза, и он тонул в этом взгляде… Но сказал всего лишь:

— Пошёл варить кофе… За любовь…

Она, склонив голову набок, улыбнулась ему ласково.

…Они опять пили кофе, и она ела пирожные, сам он их не ел никогда, не покупал давно — с тех пор, как с бывшей женой всё расстроилось… Наэтэ полностью освободила его, до встречи с ней он продолжал маять в душе тот свой брак, уже и не думая о нём. О чём думать? — всё ясно. Но сердце… Но в сердце что-то осело чёрным, и давило его, путало сетью рваной — крылья. Обида? Ревность? Сожаление? — неизвестно, что. Сухой камень на месте родника… Теперь же всё это казалось таким далёким, маленьким, несущественным… Им с лёгкостью можно пренебречь теперь. Как малюсенькой погрешностью в громадных вычислениях. Как одним сантиметром при измерении расстояния до Солнца.

Допив вторую порцию кофе и доев все пирожные — вот наголодалась она с ним! — она опять встала, и опять потянулась — вся, перед ним. Понравилось ей. В его глазах отражаться в этот момент… Он прикусил губу: «Наэтэ, — ты же опять заставишь меня «плакать, как маленький»… И теперь-то я точно унесу тебя под плед… А она смотрела на него и лукаво-игриво молчала: «Нет, не унесёшь… Будешь любить меня здесь, на кухне, стоя, как в первый раз… Хочу повисеть на твоей шее». А он в ответ — глазами: «Да я мечтаю об этом»… Она — продолжая молча играть им: «Тогда ещё хочу кофе!»…

И оба снова засмеялись.

И зачем им разговаривать? И так всё понятно. Без слов.

И тут он стал серьёзный, — как она после первой чашки кофе. Встал, подошёл к ней, тоже положив ладони на её плечи, согнув руки в локтях, прижавшись к ней. И стал говорить со страстью, глядя ей в глаза, желая её прямо сейчас:

— Я хочу, чтобы всё у нас было настоящим, как наша любовь, — я не хочу ничего арендованного, подержанного, поношенного, стокового, «имиджевого», поддельного, суррогатного, копированного, клонированного, заёмного, с чужого плеча, из-под чужой задницы, от чужого ума… Я хочу построить наш дом своими руками, чтобы мы могли обиходить его сами…

— Анрэи, — она тоже прямо смотрела ему в глаза, — ты уже построил дом, и я уже развесила в нём шторы… — Глаза её заблестели от мокрой слюды слёз. — Дом — это мы с тобой. И как мы захотим, так и будет… Я вот здесь, в этой квартирке, почувствовала себя дома…

— И я тоже, — вставил он. — С детства не было этого ощущения.

— Вот видишь, — шмыгнув носом, продолжила она, — разве в детстве ты своими руками его делал?

Она засмеялась и прижалась к его лбу своим, они оба наклонили слегка головы, — так что их носы встретились…

— Дом строит любовь, а не наоборот, — сказала она.

— И где тут понять, это любовь строит дом, или дом строит любовь — и то, и то одновременно строят одно и то же, — опять её рассмешил, и сам стал смеяться.

— Не придирайся к словам, — ты понял, о чём я.

— Я всё равно хочу наш дом своими руками, — упрямился он, — потому что только я знаю, как тебе нравится.

— Ну, ладно, — согласилась она, немножко посерьёзнев, — строй. Только когда я буду спать, — потому что когда я не буду спать, я буду тебя любить…

— А когда же я буду спать?

Они оба снова рассмеялись.

— А ты будешь спать со мной, а не «когда»…

На том и порешили. Нашёл, с кем спорить. Сказал только:

— Я хочу, чтобы мы жили с тобой в настоящем мире, а не в этом — не в том, в котором мы живём…

Она глянула на него — немного странно.

Анрэи «отпустил» её пока, снял с её плеч руки, чуть отступил. Она смотрела на него прямо, не моргая, и он отметил что-то новое в её взгляде. Её лицо выровнялось, словно от внутреннего совершенства, которое проявилось полностью в эту минуту, — прямо-таки греческая богиня — Ника, с которой он её сравнивал. «Если бы „девкам“ из офиса хоть толику того совершенства — нет, не внешнего, — он опять невольно сравнивал их с нею, — они бы не смотрелись так вычурно, карикатурно, мелко, дёшево, их большие груди и кривоватые голени не вызывали бы смеха своими претензиями».

В глубине глаз Наэтэ затаились будущий Парфенон и вдохновение Фидия — вернее, то, что можно назвать их источником, первообразом, — строитель и скульптор должны лишь как можно искуснее «срисовать» его и понимать при этом, что их усилия тщетны, ибо то прекрасное, что выходит из-под их рук и радует потом всё человечество, лишь бледное подобие настоящего, истинного совершенства, тайна которого выше разума и умений человека… У Анрэи засосало под ложечкой, он понял, что никакое вдохновение не поможет ему постичь до конца «источник» Наэтэ, её «первообраз», её совершенство, порождая лишь неутолимую жажду обладать им, стремление к нему… Да ему двух жизней не хватит, чтобы постичь Наэтэ своей страстью, своей любовью… Перед ним стоял и смотрел на него этот Сфинкс — с глазами Наэтэ, от которых, если не «уворачиваться» некоторое время, начинается дрожь в коленках… Его охватило пламя её сияния, оно не жгло — оно возносило, — до страха высоты, до жути свободного падения, оно делало Наэтэ сродни Елене Прекрасной, из-за которой была Троянская война, а Гомер был вынужден написать «Илиаду», да ещё и «Одиссею» в придачу…

— Ты случайно не богиня? — спросил он.

Она засмеялась, и он тоже улыбался — смущённо, хотя вроде пошутил.

— Нет, — теперь она снова положила ему руки на плечи, прижалась, — я твоя Наэтэ…

Обняла его потом, и стала нежно гладить по голове.

— Хочешь, буду богиней, хочешь — многодетной матерью…

Потом они начали дурачиться — она задирала ему свои ноги так высоко, чтобы он мог целовать на них пальчики, и приговаривала, как приказывала:

— Целуй! Ещё целуй! Плохо целуешь!..

А он и рад до без ума.

Потом обнимались — всё ещё на кухне — так, что двинанули стол, и с него посыпалась посуда, из которой они ели, и разбилась, — тарелки, чашка… Оба только и хохотали.

— На счастье, — говорила она.

— Надо остальную тоже побить, — говорил он.

Смешно, да. Пришлось ползать, убирать — ему, у неё же пальчики и пяточки на ногах, разутых и раздетых… Он стоял под нею на четвереньках, сметая осколки и целуя заодно её ноги, — это могло продолжаться долго, поскольку про осколки он не всегда помнил, не мог удержать в голове два дела — тем более, что одно из них гораздо интереснее второго. Она взяла, наконец, и села на него, как на маленького пони, вытянув свои ноги вперёд его ушей на всю длину, кухня едва вмещала их… У него от смеха и её тяжести подламывались руки, он старался не брякнуться…

— Сейчас ты себе нос разобьёшь, — смеялась она.

— Не я себе, а ты мне.

Ну ухохатывались.

— Вези меня в шалаш, я принцесса. А ты грум.

— Почему грум, — я лошадь!

— Нет, ты грум. Грум — это перевозчик принцесс…

— Принцессы в шалашах не живут.

Он уже не мог от смеха.

— Ах ты низкий грум, как ты разговариваешь с принцессой! Н-но!

Он от смеха смешно ворочался. И не мог ни говорить, ни двигаться.

— Может, я отвезу тебя во дворец? — он там же, где шалаш…

Она спрыгнула с него, тоже встала на четвереньки — нос к носу с ним, и смеялась счастливо, поджав губы, носом, — от этой её манеры смеяться он съезжал с катушек вообще. Долго же они «подметали»…

В «шалаше» — под пледом — у них начался какой-то пароксизм — нежной игры, объятий — и ласковых, почти бережных, и страстных… Они длили эту взаимную нежность до бесконечности, сколько позволяли силы сдерживать страсть, тонули в этой сладкой истоме «до упора»… Говорили, смеясь, о чём ни попадя — громким шёпотом. От любителя всего «своего, настоящего» поступила, например, смешная информация о том, что завтра они пойдут одевать Наэтэ. В «секонд-хэнд» за углом… Наконец, измотали себя этой нежностью до «не могу». И «упали в любовь»… И она его не покусала. Случайно так получилось… И по этому поводу тоже — ласкались и смеялись изнеможённо… Уже хотели спать страшно, уже не было сил, и всё равно — не желали «расставаться» на время сна-забытия. Лежали ещё долго, шептались — обо всём, обо всём, им хотелось именно шептаться, словно их кто-то мог услышать… И как-то легко задавали друг другу то «глупые» вопросы о каких-нибудь мелочах, то — вселенского масштаба… Анрэи — уже почти за порогом сна — вдруг спросил её:

— Наэтэ!.. — И замолчал.

— Что, мой грумский пони?..

— Как ты думаешь, какая у человека миссия? Ведь каждый человек зачем-то приходит в этот мир…

Она его обняла и перевернула на спину, и теперь она над ним… Смотрит ему в глаза, как она это любит делать по утрам. В комнате темно от ночи и светло от уличных фонарей одновременно… Он задал ей этот вопрос, видимо, в бессознательной надежде, что это снова будет разговор про их любовь. Они без конца сворачивали на эту тему, они упивались друг другом… Ну какая у человека может быть «миссия»? — любить Наэтэ, служить Наэтэ, пальчики ног ей целовать… Но её ответ его если и не огорошил сильно, то озадачил слегка. Она, помолчав и посмотрев на него, сказала — серьёзно:

— Я долго думала о своей миссии, а когда нашла тебя, перестала думать. Забыла.

Глаза их хоть и засыпали давно, но всё равно начали «мироточить» — и у него, и у неё… По разным причинам, но не понятно, каким. У одного от изнеможения, наверное, а у другой — от борьбы с изнеможением.

— А у любви — есть миссия? — снова спросил он.

— А какая миссия может быть у любви? — тоже спросила она. — И сама стала отвечать — с неожиданной страстью, откуда силы? — У жизни разве есть «миссия»? Это ведь одно и то же… Вот у Иисуса Христа — была миссия. Вернуть людям их достоинство, знание, чьи они дети, знание Бога, правил жизни, веру в чудо, в бессмертие, в то, что люди не будут оставлены тьме… Он вернул любовь, и в этом была его миссия — вернуть, Он был послан с любовью — Тем, Кто Сам есть Любовь. И вот какая у Бога может быть «миссия»? Кто её на Него возложит? Только Сам на Себя.

Анрэи не понял ничего.

— А ты веришь в Него? — изумлённо спросил он, а у самого замельтешило — в голове и глазах: Наэтэ, миленькая, как же я тебя люблю! Ты — моя жизнь и моя любовь, ты вернула мне — жизнь и любовь — ты! Ты послана Богом — ты! Ко мне лично!»

А Наэтэ продолжала:

— Так и любовь, и жизнь. А «миссия» — это когда кто-то болен, и вот врач — это миссионер…

— Тогда ты и есть миссионер, потому что ты вылечила меня, воскресила.

Наэтэ шмыгнула носиком:

— А ты? Ты тогда не миссионер? — и заплакала. — Что ты только всё о себе думаешь?

Анрэи поразился — как? А она:

— Это ты — врач, это ты меня спас, ты меня вылечил, эгоист проклятый.

Ничего себе, «эгоист» — спас, вылечил.

— Почему же я эгоист, Наэтэ? Я твой раб. Раб любви. К тебе.

— Потому что тебе нужно, чтобы к тебе шли с «миссией»… Я люблю тебя, Анрэи! — она совсем заплакала и упала лицом рядом с его лицом… Они развернулись на бок — нос к носу…

— Я дурак, Наэтэ, — прости меня! Я люблю тебя, — люблю, люблю, люблю…

— Вот и люби, и не задавай глупых вопросов.., — она всхлипывала, и уже засыпала. — Нет у любви никакой «миссии»… И забудь, забудь про мою миссию, про свою… Пожалуйста…

Это были её последние слова, она уснула, всхлипывая уже во сне…. Он гладил её — нежно — пальцами по лицу, утирая мокроту слёз. И сам не заметил, как уснул… Как всегда, «думая» до последнего мгновения: «И всё же — она говорила про свою миссию, — какую, что?..». Он хотел знать о ней больше, — с этим и уснул…