Наэтэ. Роман на грани реальности

Сергей Аданин

Герои романа бегут из мира, где «банк, скоринг, троллинг, цифровизация… ё-цивилизация». Андрей мечтает жить в Атлантиде, а не в «большом и безобразном» городе, где работает «на благо бизнесменов» в пиар-агентстве и глушит депрессию вином. Его судьбу меняет встреча с Наэтэ – девушкой словно из «иного» мира. Они творят собственную реальность, в которой «любовь не охладела». Но ему нечего ей дать в «этом» мире, у него нет «плана». Он следует за Наэтэ в её «Страну Любви». Только где эта страна?..

Глава 6. Страсть без конца

…В следующий раз она отпустила его в душ с условием, что он вернётся не только чистым, но и со свежими силами, а она нагреет собою «шалаш» — это был теперь диван, правильно застланный, с простынью и подушками. Одеяло она не захотела — сказала, что у них теперь будет «их плед», и больше ничего. Плед, которым он её укрывал, когда привёз. И она забралась под этот плед с головой и кричала из этого «шалаша» — каждую минуту — ему в ванную:

— Считаю до одного! Кто не успел, того в шалаш не пущу! Раз!!!

Он смеялся, его смех рассыпался в плеске воды, и кричал ей в ответ:

— Наэтэ! Я тебя люблю!!

Она снова:

— Считаю до одного! Раз!!

А он:

— Я люблю Наэтэ!! Ура!!!

–…Раз!

— Да здравствует Наэтэ, товарищи!!

— Раз!..

Когда он подбежал и стал отворачивать угол пледа, чтобы забраться туда, она высунула голову и руки, и — улыбаясь игриво и лукаво — вытянула руки повдоль себя сверху пледа, обтянув им всю свою фигуру. Анрэи закусил губу — так эта фигура ему нравилась, и так он хотел к этой фигуре под плед…

— Всё, — смеялась она, — ты уже пять раз не будешь со мной спать!.. Растяпа!

И он — со «свежими силами» — «напал» на неё, и стал целовать, целовать — губы, глаза, грудь, укрытую пледом, а она — прижимать его к себе.

— Ладно, — наконец, сказала она, — будешь должен мне пять раз, — и заулыбалась счастливо и смешливо, а он уже со страстью стал целовать её в губы, подбородок, шею… И она отпахнула край пледа…

Она же его лишила на «пять раз» себя, и он же ей ещё и остался должен… — «пять раз». Женская логика, от которой у Анрэи в теле начинался пароксизм. Желания.

…Поздно вечером на второй или четвёртый, или где-то так, день они вдруг поняли, что им осталось жить минут пять, если они чего-нибудь не съедят, не выпьют воды… Наэтэ долго и тяжело «отдыхивалась», а он лежал глазами на её груди — открытыми, чтобы не только «видеть», но и «чувствовать» её грудь «зеркалом глаз», — так он ей сказал. Ещё он ей говорил: «Мои глаза хотят в твою грудь — смотреть на мир твоего сердца открытым взором»… Она смеялась и вжимала его голову глазами в грудь, чтобы лучше чувствовать «открытые взоры»…

— Ты должен мне пять тысяч миллионов миллиардов раз, — заявила она ему, дыша неровно, — только дай мне попить, я сейчас умру…

Она высвободила его голову с глазами от соблазнов, приподнялась на руках — над ним, — нет, не для того, чтобы опять соблазнить, а просто, чтобы посмотреть на его глаза, как они там? И тут же его руки захватили её спину, и не пускали.

— Анрэи, мне кажется, что мы сошли с ума…

Голос её мелко дрожал — как от холода. Но не от холода, а от усталости и не отпускающего их обоих вожделения. Он стал «подтягивать» её к себе опять, чтобы целовать в грудь, и не выдержал — засмеялся. И она — засмеялась и упала на него. Грудью. В глаза. О, Боже!.. Но смех им обоим дал ещё маленько сил… Она вынуждена была освободить его из-под себя, чтобы видеть, как он смеётся.

— Наэтэ, ты гениально сказала — «мне кажется, что мы сошли с ума», — никто до тебя ещё так не «формулировал», даже Шекспир. Ха-ха-ха.

Она капризно-обиженно посмотрела на него:

— Не смейся, а том не дам глазеть! — и сама засмеялась опять…

Но всё обстояло очень серьёзно, ещё немного, и они потеряли бы сознание — от изнеможения, от жажды и голода… Нет, скорее от любви… Оба начали сползать с дивана разом. И поскольку сил встать на две ноги у них не было, они поползли к воде и пище на четвереньках… И ещё Анрэи умудрился отстать, и целовать Наэтэ «куда попало».

— Анрэи! — она смеялась в изнеможении, опустив голову, так как шея уже не держала её, и волосы рассыпались по паласу, — Анрэи, — я сяду на тебя сверху, ты упадёшь и разобьёшь себе нос! Ха-ха-ха…

— Я мечтаю, чтоб так было, — сказал он ей прямо в левую ягодицу…

— М-м-м, — она застонала, они никогда не доберутся до еды и воды!

Но они всё-таки добрались — почти ползком — до кухни, благо, что «ход» туда был прямо из комнаты. Там они долго отдыхивались, сидя на коленях, и он опять смотрел и смотрел на неё, на её спутанные волосы, на то, как она дышит носом, на сомкнутые, влекущие в рай, губы, и понял: сейчас они отключатся и уже не включатся. Никогда. Он поднялся с дрожащих колен, налил ей в стакан воды, ещё труднее было снова присесть на колени — ноги дрожали не по-детски — и поднести стакан к её губам…

Напившись воды, они, наконец, нашли в себе силы подняться и даже надеть на себя — она его рубашку, а он — свой халат… Как сомнамбулы, они в четыре руки варили лапшу, забыв посолить воду, и затем смешали её с тушёнкой… Ели из одной — одноразовой — большой тарелки, потому что он усадил её к себе на колени, — как им это удавалось, не понятно… Но как-то поели. Все коленки Наэтэ были в лапше, и вот так, сидя, они начали засыпать. Как дошли до своего «шалаша», забрались под плед, оба потом не могли вспомнить. Между прочим, на улице стояла ночь уже, и квартирка Анрэи освещалась только бликами уличных фонарей, — они опять забыли про электрический свет…

И ни разу не вспомнили ни о ком и ни о чём… Спали они после этого ужина очень долго — как сурки зимой…

Проснулись — ближе к полудню, Наэтэ опять «немножко первая»… И сразу же она улеглась на Анрэи — её лицо над его лицом — и стала смотреть на него. И Анрэи опять, проснувшись, увидел сияющий дневной свет — лицо Наэтэ… А в комнате и правда было светло-светло, на улице снова выпал белый-белый снег… Но всем этим была Наэтэ…

— Ты сказка, — сказал он первое, что пришло в голову.

У Наэтэ дрогнули губы, и она опять опустила своё лицо — щекой — на его нос.

— А ты — герой этой сказки, — ответила она.

И он опять слышал, как голос Наэтэ «звучит внутри неё»… И опять обнял её.

— Я хочу каждый день так просыпаться, — видеть твоё лицо, «прежде всех век», — прошептал он ей в щёку, — получилось не очень внятно, но она услышала.

— Так и будет, — сказала. — Как ты хочешь, — и улыбнулась, и, приподнявшись, опять смотрела на него, и светлая улыбка не сходила с её губ…

Встав, они утолили, наконец, со второй попытки, свой голод, и были поражены, насколько это вкусно — несолёная лапша с тушёнкой… У них начался жор. Наэтэ затребовала пельмени. И они варили их, и ели, пока не объелись вконец, как изголодавшиеся пустынные львы… Анрэи, не в силах оторвать глаз от её рта — как она ест, — иногда промахивался вилкой с пельменем по своему рту… Она смеялась с него… Им было необыкновенно хорошо. Всё было в такт с ними — весь окружающий их мирок Анрэивской квартирки. С её старенькой меблировочкой — кухонным гарнитурчиком и прочими табуретами с диваном — из прошлого, неизбалованного особым комфортом, времени.

— Ты права, — сказал он ей, — мы сошли с ума и едим пельмени.

Наэтэ смеялась. Лицо её совсем покинула напряжённая судорога, не дававшая ей смеяться ещё несколько дней назад.

— А нормальные даже не знают, что счастье — это именно это, — высказала она очередную максиму.

— О, да, — это именно это, а не это, — смеялся он, слегка дразня её.

Смешинки ели, а не пельмени…

— Ты у нас какой-то смешильщик, — говорила она, сама его смеша…

Они дурачились, а он не мог отделаться от мысли, что среди затюрханной меблишки — ну как в машинёшке, которая их везла сюда — происходит Чудо, — оно сидит на табуреточке, застеленной полотенчиком, оно блистает в его рубашке, оно смеётся его шуточкам — сомкнутыми и до боли красивыми губами, и он до конца не может поверить в него, так как кто-то когда-то сказал, что «чудес не бывает».

Наэтэ блистала. Запросто так. И знала, что блистает, по его глазам знала. И ей это не составляло никакого труда — никаких нарядов и косметики, никаких конкурсов красоты… Она просто на Седьмом Небе, где она-звезда сияет, и где ей и положено сиять «по статусу». Седьмое Небо — это как раз её дом, — здрасьте, проходите, гости дорогие. И где она блуждала до этого момента? — блуждающая звезда…

Они погружались и погружались на глубину. Своей страсти. И дна у этой глубины не было. То, что могло показаться дном, оказывалось покрышкой. Или это была высота, а не глубина?

…Звезда опять и опять сияла ему под пледом…

В пароксизме страсти она кричала, открыв свой прекрасный рот полностью, — кричала его лицу, и потом прикусывала его. Визжала даже… Он был потрясён этим, и так этого стал жаждать, что начинал истощать себя, или, лучше сказать, источать из себя все силы, чтобы чаще доводить её до исступления… Ещё она долго отходила от оргазма, словно бы не она хотела его продлить, а он сам её не пускал, так она ему нравилась — оргазму, то есть. И Анрэи тоже — до колик в глазах. Потому что он любил смотреть на её лицо в эти минуты, как оно «задыхается» от истомы, как меняется, мгновенно, становясь то хищным почти, то нежно-влекущим, и остаётся в каждый из этих моментов прекрасным. Настолько, что его глаза начинали предательски «мироточить» — от любви к ней, от того, что она у него есть. Он говорил ей — под пледом:

— Пусть твоя грудь живёт в моих глазах… вместо глаз.

А она:

— Мои глаза, — это про его глаза, — что хочу с ними, то и делаю. Захочу — плюну…

И пускала, смеясь, со своих губ слюнку — прямо в его зрачки — и «выцеловывала» их… Ему нравилось всё в ней — и как она пахнет, и какая она «на вкус», — всё в её теле… Когда он дышал ею и ощущал её «на вкус», он, словно, общался с богами, пьянея, как древние арии, пившие свою сурью, чтобы открылись чакры…

Это длилось без разбору — днём, ночью… Однажды, когда в момент «пароксизма» Наэтэ кричала, как «в ужасе» — ему в рот, в глаза, — она захватила зубами его подбородок, щёку и укусила так сильно, что «хрустнула» челюсть. Челюсть осталась целой, слава Богу, но щёку возле носа она ему прокусила… У него обильно пошла кровь… Она вымазала лицо в его кровь, губами стала её высасывать, потом лизать языком укушенное место… Дышала судорожно, постанывая, целовала и зализывала, целовала и зализывала рану…

— Анрэи, прости, прости меня, — с трудом, сквозь свои дыхательные «судороги» произносила она, — прости меня, миленький…

И ещё плакать начала.

Слаще боли он не знал…

А она повторяла и повторяла, медленно отходя от «пароксизма»:

— Прости, пожалуйста, прости, — дышала в него, и зализывала, зализывала ранку, — так что кровь перестала течь, как будто слюна у неё ещё и целебная.

— Ну, хочешь, — она просила и просила прощения — плача и вздыхая, — ударь меня, накажи меня…

— Что ты, миленькая, что ты говоришь!.. Мне проще с девятого этажа спрыгнуть.., чем… тебя ударить… На!.. Выпей мою кровь… На! — пожалуйста!.. Я хочу быть в тебе…

— Нет, нет, — говорила она, дыша, как после тяжёлого бега, в гору, — а как же твои глаза?.. Как же я без них? — нет, нет… Я только маленько отопью, — это про его кровь, — она сладкая, любимая…

Они ещё долго угомонялись, пока опять не уснули, — то ли это был день, то ли ночь…

Проснулись — кажется, утро, она первая опять, и — уже по привычке — на него легла, и на лицо стала смотреть, закусывая губы и морщась, как от боли — как будто это он её покусал… И слёзы из её глаз стали падать на его лицо, и он от этого проснулся… И, увидев её страдающий лик, который в этой страдательной ломке показался ему опять фантастическим, он испугался:

— Наэтэ, миленькая, — что? что?

И взял её голову в свои руки, и потянулся с поцелуем к её губам, и стал уже целовать, как боль от ранки на лице сильно кольнула, даже на пол-лица выстрелила, даже до гортани и уха достало… Она стала плакать, хныкая, — по-настоящему, но и чуть игриво:

— Как же я буду тебя целовать изо всей силы?.. Анрэи, миленький…

И неожиданно перестав плакать:

— Тебе больно, больно?..

Он улыбнулся через боль:

— Нет, мне сладко… Ты совсем маленько откусила, — я тебе не нравлюсь?

И она засмеялась, и обняла его — голову с покусанным лицом — крепко-крепко, и, кувыркнувшись, заставила его «положиться» на себя, на кусающуюся звезду по имени «Счастье»… И всё у них продолжалось, — правда, с некоторыми — эх! — предосторожностями и неудобствами из-за раны на лице Анрэи… Наэтэ дула-дула на рану, целовала-целовала, лизала-лизала её, и правда — рана стала поразительно быстро «забываться», переставать о себе напоминать… Анрэи гордился ею, как орденом, а Наэтэ — смеялась.

Не было ни одного мига с Наэтэ, который бы Анрэи не мог назвать «счастьем»… Он был на Седьмом Небе от счастья — там же, где и Наэтэ, — у Наэтэ «в гостях».

Так прошло сколько-то дней и ночей — сколько, никто не знает. Пока они не съели все «стратегические» запасы Анрэи, которые он пополнял дважды в месяц, в аванс и получку, — лапшу, тушёнку, пельмени. Только воды маленько оставалось в кране. Чуть-чуть.

И однажды они, «намиловавшись» в очередной раз под пледом до полного изнеможения, голодные, как степные волки, обнаружили ни маковой росинки во рту холодильника и во чреве кухонной тумбы. Даже соль, и та кончилась… И так были поражены этой несправедливостью, что Наэтэ огорчилась, и смешно скуксила своё мадонное личико: «Ну, вот… Не могут оставить людей в покое — хоть на неделю… месяц… год, хотя бы…». По её лицу было видно, что она высчитывала приемлемый для неё срок, на который все должны оставить их с Анрэи в покое… То есть, чтобы не было такого — раз, и еда кончилась… Что за шутки?

Анрэи тоже «огорчился». Он подумал: «Эх, — придётся-таки дойти до магазина, — истратить последнюю штуку денег, которые у него оставались до получки, которую он не получил, потому, что.., — ему стало счастливо и куражно весело, — потому что Наэтэ, — вот!». На самом деле ему очень не хотелось от неё «отлипаться» хотя бы и на двадцать минут. Ну совсем было вломы. Это как если бы вас заставили догола раздеться и заново одеться на лютой стуже. Зачем? Что за дела?..

Так они изумлённо и обиженно молчали некоторое время. На кухне. Наэтэ, сидя — руки на коленках, а Анрэи — стоя, держась за нос: «Н-да, чёрт…». Наконец, он сказал, вздохнув:

— Придётся идти…

Наэтэ встрепенулась, и с тревогой посмотрела на него.

— Анрэи! — и глаза её потемнели, стали молящими, вот-вот потекут. — Не ходи! Никуда не надо ходить! Пожалуйста!

Всё, сейчас заплачет, и вернётся её страх, — Анрэи бросился перед ней на колени, положил голову в её ноги, поцеловал в место, откуда они «растут», и прямо туда, в её темнеющую под его рубашкой глубину стал говорить — нежно, — горячо дыша:

— Наэтэ, миленькая, я всего на двадцать минут.

— Нет! Нет! — она положила руки на уткнувшуюся в неё его голову и стала гладить её и начала «заплакивать»:

— Нет!.. Я не пущу тебя никуда!

У Анрэи тоже глаза «замироточили», и он шептал ей под живот:

— Видишь, нас никто не может найти, — я быстро, мы же с голоду умрём.

— Пусть, пусть, — говорила она, — я не отпускаю тебя, вот так вот лежи, как лежишь… И пусть мы умрём с голоду…

Но сама поняла, что это возможно, но не желательно… Совсем стала плакать и спрашивать:

— На сколько минут?

— Двадцать.

— Это слишком долго…

Она уже плакала горюче, шмыгала носом, её живот ходил ходуном:

— Я умру от одиночества… Ты придёшь, а я мёртвая… Я пойду с тобой…

— Наэтэ, миленькая, — тебе нельзя, ты слишком стройная.., тебя заметят те, кто увидит… И ты совсем раздетая…

— Двадцать минут.., — её лицо исказилось рыдательной мукой, — двадцать минут… За это время может кончиться жизнь…

Он поднялся, взял её плачущую с табуретки на руки, отнёс в комнату, сел на диван, усадив её к себе на колени — как тогда, когда с нею началась истерика, — стал нежно гладить её волосы, целовать, успокаивать.

— Тихо, тихо… Ничего не случится… Я просто принесу нам еду.., и мы сможем ещё несколько дней ни о чём не думать…

Она, закусив губу, постепенно перестала плакать, прижав его голову к груди. Она понимала, что он прав… И что пусть будет хотя бы ещё несколько дней… А потом… пусть будет то, что будет…

Только он закрыл дверь на оба ключа и оказался на лестничной клетке, только сделал один шаг, как его захватила тревога: как она там?

И он с ужасом осознал, что значит вдруг оказаться без неё, хотя бы на миг, одному, — шагая вниз по ступенькам пустого подъезда, в котором он, почему-то, никогда ни с кем не встречался — пару раз только, с людьми неопределённого возраста и лицами без выражения, как матерчатая накладка, — удаляясь с каждым этажом безмерно, безмерно! от Наэтэ, от того солнечного мира, который — он испугался — станет вдруг недосягаем, станет «потерянным раем»!.. «Нет-нет», — его сердце начало трепыхаться, как при аритмии, и он не мог ничего с этим сделать… Споткнулся и чуть не упал на лестнице…

Выйдя на улицу, ступив на затоптанный, полузамороженный, серый, сросшийся с серым асфальтом, снег, он поразился тому, как холодно, хотя температура ниже минус десяти ещё не опускалась… Поразился унылому двору с колкими ветвями голых дерев, росших вокруг бывшей детской площадки. «Бывшей» — потому что «где дети, играющие сами по себе?», как это было в его детстве… Он ещё никогда их здесь не видел. Но зато часть площадки — под деревьями — занимали машины, днём их всегда было пять-шесть, вечером больше. «Машины вместо детей», — всегда думал Анрэи, проходя мимо них… Окраинный городской проспект, на который он вышел, чтобы дойти до супермаркета, показался ему страшно сиротливым, словно бы существование этой части города лишилось цели, и люди ему навстречу двигались по инерции, — в никуда, но по прямой… У них не было лиц, они шли без лиц, потушив их свет и пряча глаза, словно бы не хотели видеть ничего вокруг. «Не на что глаз положить, и не на кого», — думал Анрэи… Кусок проспекта, по которому он шёл против не то, чтобы сильно уж холодного — скорее, злого ветра, был идеально прям и уставлен одинаковыми серыми коробками древних пятиэтажек, — как старыми детскими запылёнными кубиками. А сзади — кичливо и неуместно — высился огромный пузатый и блестящий светопроницаемым стеклянным фасадом деловой центр. Он не вносил разнообразия, красоты, осмысленности в эту «поляну» из посеревших уже от времени кубиков-домов, — он был, как огромный сфинкс посреди поля какой-то битвы, бывшей давно, в истории, а не в сегодняшней эпохе, — поля, где разбросаны поглоданные и посохлые кости — людей и животных. Сфинкс — не настоящий, не загадочный… Просто кто-то чужой, не знакомый с местностью, и вообще не с Земли, воткнул этот блестящий куб, не особо и раздумывая — что здесь есть и что тут было… Машин — много, и они мчатся в три ряда, словно скорый поезд мимо заброшенного полустанка, где раньше был город и вокзал, а сейчас холодные останки, и Анрэи — почему-то среди них… «Машины, машины.., — думал он, — и всё „секонд-хэнд“, — подержанные „ино“, пропахшие чужим потом, и Бог его знает, чем ещё. Ничего своего!.. Зато люди в них, как жирафы — высокие в своих глазах, и которым „виднее“, а не понятнее… Хороший бизнес у Шипа! — лучше не бывает… Куда вы едете? — там ничего нет!..».

Ветер обжигал его влажные глаза, вышибая из них слёзы. «Наэтэ! Наэтэ!» — ударялось о клетку его сознания её имя, как вольная, красивая и крупная птица, залетевшая в ловушку и ломающая себе крылья, бьющаяся об сетку, пытаясь вырваться… Зачем эти унылые дома-коробки? Зачем эти тоскливые рекламные щиты вдоль дороги? — вся эта дешёвая изобижутерия с выверено-счастливыми улыбками лиц, — зачем, зачем? «Наэтэ! Наэтэ! — я сейчас, сейчас… Я вернусь к тебе, моё Седьмое Небо, моя любимая планета!.. Здесь всё мертво.., скорее, скорее — обратно, — скорее!»..

Когда он вернулся — быстро-быстро, — гружёный лапшой и тушёнкой, и стал открывать дверь, то услышал, как Наэтэ дышит — тяжело и часто — там, за дверью. У него потекли слёзы… Не успел он войти, она бросилась ему на шею, повисла, зажав его голыми коленями и ногами, со спины… Плакала, целовала, целовала… И не могла успокоиться. И он не мог… И казалось, что Кто-то, Кому они почему-то небезразличны, их опять спас. И поход Анрэи за лапшой не обернулся их гибелью… И он твёрдо решил, что не отпустит её, и не отступит от неё дальше, чем на расстояние вытянутой руки…

С этой лапшой и тушёнкой целая история приключилась у них потом.

Он ограничился именно таким «набором продуктов», так как это позволяло сэкономить деньги, растянуть еду на большее количество дней и не быть голодными. Когда он стал варить эту лапшу и мешать с тушёнкой, то Наэтэ постоянно ему «помогала»:

— Я буду тебя целовать, а ты — вари, — так она решила.

То есть, он рвёт пакет с лапшой, набирает воду в кастрюлю, а она — тесно прижавшись к нему, в его рубашке, другой одежды она не признавала, да её и не было — часто и истомно дыша, целует его глаза, губы, всё лицо, гладит голову… А он должен, вытянув за нею руки — за её тонкой талией и ниже, что вообще неописуемо, — заниматься лапшой, да ещё и как-то вскрывать банку с тушёнкой… У него почти получалось…, или, лучше сказать, почти не получалось… Он целовал её, а руки… жили своей жизнью на её спине, бёдрах…

— Я же тебе помогаю, — да? — спрашивала она невинно, и коротко, аритмично дышала, носом…

— Ты не отвлекайся, — говорила она… — Скоро поедим и будем обниматься.

А сейчас они что делали?

У него в глазах постоянно стояла влага. Он хотел её, хотел… Ему казалось, ещё немного, и его разнесёт, как гранату, из которой выдернули чеку.

Как уж они это всё сварили, не понятно, но Наэтэ, наконец, постаралась внести и свою лепту в приготовление еды… Она сказала:

— Я буду раскладывать, а ты обнимай меня…

Он обнимал её со спины, она уже постанывала…

— Я же тебе не мешаю? — он её цитировал.

— Анрэи! — она и постанывала, и «дышала», и смеялась…

Наконец, разовые — большие и плоские — тоненькие тарелки, которых у Анрэи был склад, и они в основном ими и пользовались, были заполнены холмиками еды, или, лучше сказать, продовольствия — как на бивуаке, в армейском походе…

Анрэи уже ничего не хотел, кроме Наэтэ. Но она сказала:

— Анрэи, тебя нужно накормить, чтобы у тебя было больше сил, — мне нужно много, много любви… А если мы тебя не накормим, то мне не хватит…

Он, с одной стороны, вынужден был подчиниться, так как в её словах прослеживалась логика, а с другой — он вместо того, чтобы сесть за стол, на котором уже стояли искомые блюда с едой — «напал» на Наэтэ, целуя, обнимая её, шепча ей в глаза, в рот — страстно, невнятно:

— Любовь, любовь.., моя… любовь.., любовь…

Всё время — «любовь-любовь», остальное неясно…

И она теряла контроль — над собой и ситуацией… Он, обнимая и целуя её, подвинул их обоих к столу, а потом и «надвинул» на него Наэтэ — прямо на оба блюда с лапшой и мясом, ещё довольно горячими… Она только чуть вскрикнула:

— Ай!..

Но целоваться не перестала… Случайно обратив внимание на то, что он натворил, Анрэи обхватил её за талию, стащил с тарелок и со стола, и начал всю целовать и облизывать с неё лапшу, и говорить какую-то глупость, задыхаясь:

— Я.., я… тебя сейчас очищу…

Она уже не держала спину, уронила локти на стол, они подламывались…

До чего дошло.

Хорошая любовная игра, — называется «накормить Анрэи»… Потом — вымывшись и забыв одеть на себя хоть полотенца какие-то — они начали баловаться… Просто от голода, — они ж не поели, — кроме некоторых, особо ушлых облиз… Но и те утверждали, что им мало, ещё хочется… На полу кухни и на столе царствовала еда — правда, в разгромленном виде. Наэтэ, смеясь, начала «подъедать» прямо со стола — губами — всю эту лапшу, а он к ней присоединился, и они стукались лбами.

— Мы с тобой, как кошка с собакой, — говорила она, — лижем что ни попадя, что хозяева уронили… Ха-ха-ха.

— Нет, — возражал он, — мы с тобой, как две морские акулы, пожираем ошмётки чьей-то плоти…

Они додурачились до полного извозюкивания своих лиц и волос, и оба поползли на опять четвереньках опять в ванную, не в силах идти — от смеха, и оттого, что изображали из себя фауну, а не прямоходящих. Там они вместе плескались под краном и гибким душем, отстирывая друг другу «причёски»… Ласковое безумие длилось почти без перерывов, затянув их в свою бездонную тину. У Анрэи всё мышление стало носить «эротический характер», и было целиком заполнено Наэтэ. Все предметы, сам воздух его квартирки, были пропитаны этим сладким светом — Наэтэ. Всё вызывало желание близости с нею. Это не преувеличение, и не банальность — «я готов целовать следы твоих ног»…

Сладко намаявшись, они — до глубокой ночи — любили лежать в своём «шалаше», на диване под пледом, и чтобы — он часто даже требовал этого — она лежала на нём, чтобы её лицо — над его лицом. У Наэтэ глаза — «светящиеся», это глаза-окна, через которые поступает свет. «Вот почему её лицо — день, — „догадался“ Анрэи, — и поэтому у них не бывает, как у всех, дней и ночей, а бывает только чередование дня и сна-небытия». Они могли так лежать бесконечно — целуясь, говоря друг с другом — нежно и бессвязно, плача время от времени от каких-то внезапно посетивших их мыслей, от того, что им хорошо. И мечтали о том, как они будут жить дальше — лёжа в «шалаше», как они никуда не будут ходить, «даже на три сантиметра»…

Он и забыл, что когда-то почитал свою квартирку «пятачком тоски», где он — за умеренную плату — в окружении старых, не ремонтированных стен, неродных запахов отбывал повинность под названием «жизнь»… Теперь это был дворец, в котором во всю силу своей красоты и всесокрушающего соблазна сияла Наэтэ, и он… готов был целовать её следы повсюду — всё, к чему она прикасалась… Каждый «след» казался ему отдельной залой, изукрашенной восхитительными фресками и лепниной, — как в золотом дворце царя Мидаса… Он ощущал себя Крезом, Лукуллом и «Лукойлом» одновременно, то есть человеком, богатство которого неисчерпаемо, и оно не «заработано», а даровано, словно перед ним открыли несметные кладовые и сказали: бери что и сколько хочешь, — всегда, вечно, без ограничений, ибо отныне — это всё твоё…