Самому себе не лгите. Том 1

Сборник, 2021

Сборник прозы и стихов современных авторов посвящен 200-летию со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского, являя дань уважения непревзойденному таланту классика русской литературы. Мир Достоевского имеет бесценное свойство: чем дальше продвигаешься в знакомстве с ним, тем бóльшие дали открываются перед нашим разумом. И сегодня, спустя два века, произведения великого романиста, мыслителя и публициста по-прежнему влекут и волнуют читателей. Достоевский изображает душевные терзания, сомнения и тайные желания своих героев, по его мнению, у людей есть только два пути совершенствования: один ведет в бездну и бесчеловечность, другой – к вере и любви. Современные писатели во многом развивают те же вечные темы, ведь порывы человеческой души, обретая в каждую эпоху новые черты и приметы, на самом деле остаются почти неизменными…

Вад. Пан

Активный участник Р. Ж. и прочих форумов с 1998 года (понятия «блогер» еще не было). Автор портала «Проза.ру», публиковался в журнале «Край городов».

Книга «Дети питерских улиц» (первая версия повести) издана в 2008 г.

В 2010 году награжден дипломом международного конкурса малой прозы «Белая скрижаль». Лауреат конкурса Лито.ру с правом призовой публикация в журнале «Контрабанда» (2011 г.)

В 2019 году опубликована книга «Дети гранитных улиц» (вторая версия повести).

Лауреат 3-й степени Московской литературной премии — 2020 в номинации «Роман».

Дети гранитных улиц

(Глава из повести)

Восхождение

В очередной раз вернувшись с Северного Кавказа, Гоша пребывал в отличном расположении духа. Будущее представлялось чистым и безоблачным, никаких перспектив, как и работы, не было. Так что обозримое время он намеревался честно «маяться дурью», полагая, что, трижды перемахнув главный кавказский хребет, этим летом он достаточно поработал.

Единственным омрачавшим столь безоблачное состояние фактом было понимание мимолетности этого блаженного счастья. Идейному раздолбаю Гоше, вечно оказывающемуся в гуще непонятных людей и событий, на самом деле претила вся эта мирская суета: ничто он так не ценил, как рок и одиночество.

Может, ради этого он и уходил в горы?..

Впрочем, какая такая сила тянет людей в горы, Гоша не мог объяснить даже себе. Наверное, была в этом и красота, и масштаб горных пространств, и иное ощущение личности, окружающего мира, собственной значимости…

Но что толкает индивида вместо наслаждения короткими мгновеньями питерского лета из года в год, по колено в снегу, переть неподъемный рюкзак на высоту в две-три тысячи метров над уровнем моря, по убеждению Гоши каждый должен объяснять себе сам. Там, до тошноты измотанный и злой, перематюгавший всё и всех, он согревался единственной мечтой об этих самых мгновеньях — о диване, жареной картошке… и эта обостренная вспышка любви ко всему привычному, даже надоевшему, казалась Гоше достаточным стимулом, чтобы на время покинуть цивилизацию.

Очевидно, у других были свои мотивы. Его поражал Барклай, которого сладкий миг возвращения, похоже, совсем не заботил. Очередной бредовой идеей Барклая было покорение горы Чегет. Подъем на эту лавиноопасную, официально закрытую для посещений вершину, нормальными людьми рассматривался не иначе как попытка самоубийства. Последними ушедшими на Чегет называли не то шведскую, не то норвежскую группу. «Они любили горы, пусть там и остаются», — все на Кавказе знали ответ из телеграммы родственников на предложение оплатить поиск тел. Следующим готовился стать Барклай.

Не меньше Гошу удивляла Кирка.

— Ну эту-то куда несет?! — недоумевал он, давно позабыв, кто именно был инициатором ее походов, и не находя иных объяснений, кроме ярой приверженности к мазохизму. — Сидела бы, дура, дома! — сплевывал Гоша, когда из-за остановки связки в сотый раз бился башкой о котелок впереди идущего.

Кирку ставили вперед и гнали ледорубом, пока у той получалось переставлять ноги. Пару раз она сдыхала полностью, и ее снаряжение делили по цепи. Основную часть брал Барклай, что вызывало в Гоше, готовом убить за каждый лишний грамм, сложное чувство восхищения и обиды.

— Вот ведь джентльмен хренов! — ворчал он, с завистью провожая взглядом прущего как бульдозер Барклая.

Но в лагере, видя спокойно и деловито перебирающую снаряжение Кирку, глядя на ее хрупкую фигурку, плотно сжатые губы (обветренные почти до глаз, как у мартышки), его злость сменяли другие эмоции.

— А я бы так мог?! — не раз спрашивал себя Гоша, перед неломающейся, словно гвоздь, Киркой, и не находил ответа.

Всё это осталось там, в предгорьях Эльбруса, в Питере не должно было быть ничего, что отвлекло бы от столь сладостной и всегда мимолетной возможности наслаждаться ленью. И нужно ли говорить, как его взбесил телефонный звонок в шесть утра?

Звонил Барклай.

— Ты радио слушаешь? — без обиняков начал он. — В стране государственный переворот! Горбачёва сместили, у нас теперь ГКЧП!

— Послушай, Барклай, ты сдурел?! — огрызнулся Гоша. — Какой, нафиг, Горбачёв?! Какое ЧП?! Какое радио?! Ты на часы смотришь?! — Он негодовал: ну не совсем же Барклай дурак, чтобы всерьез будить человека по такому поводу!

— У тебя коротковолновый приемник есть? — не обращал тот внимания на раздражение Гоши. — Поймай «Свободу» или «Би-Би-Си», у них сейчас, кажется, всё на русском. В Москве танки, колонны идут на Питер, мы собираемся у меня, на Мойке!

— Да пошел ты! — огрызнулся Гоша и повесил трубку. — Танки… Москва… — ворчал он, пытаясь заснуть. — Барклай! Война давно кончилась! Наши победили. Тебе Горбачёва жалко? Ну пойди и тихо удавись, людей-то зачем будить?..

Только полностью соблюдя ритуал поклонения собственной лени, Гоша собрался и отправился в сторону Мойки. В центре было всё так необычно и занятно! Возбужденные толпы, знамена, перегороженные улицы. Все на полном серьезе ждали танков. Он даже забыл о Барклае, полагая, что тот давно сидит в окопе с гранатой под каким-нибудь Можайском (что, надо сказать, было недалеко от истины), и вспомнил о нем, лишь наблюдая, как сгружают бетонные блоки, воздвигая форпосты вокруг Ленсовета.

С истрепанным борьбой Барклаем он встретился лишь под утро, когда эти укрепления столь же спешно разбирали, словно стесняясь собственного испуга.

В городе наступило затишье перед общегородским митингом.

Уставший Барклай рассказывал немного, был обижен и сосредоточен. Зато скоро объявилась Кирка, которая трещала не умолкая.

С понедельника она вернулась на репетиции своего танцевального ансамбля и сразу угодила в автобус, отправляющийся на чествование блокадников. Но вместо встречи ветеранов окружного госпиталя на Мойке их автобус оказался в водовороте путча.

— Подъезжаем — блин!.. Там народу неадекватного! Улицы перегородили! Все гудят! Динамики орут: «Граждане! Сохраняйте спокойствие, танки в город не вошли!» Анархисты с флагами подбежали, давай по автобусу дубасить: «Ура! Девчонки! Ура! Подкрепление!» Потом какой-то хмырь в пиджаке пришел. «Девочки! Вы согласны с группой добровольцев поехать навстречу колонне псковской десантной дивизии? Видите, какая здесь ситуация?! Нужно объяснять солдатам, что вход танков в город — это кровь! Что приказы их командования незаконны, а действительны только распоряжения правительства Российской Федерации!» Мы-то что?.. Надо так надо! С группой добровольцев оно вроде не так страшно, а то как незаконно из пушки долбанут! В общем, посадили к нам еще эту группу — трех мальчиков с фотоаппаратами, загрузили прокламации, три ящика бутербродов — и вперед! На танки! И вот катим мы такие, десять дур, с тремя фотографами, в катафалке с цветами, а страшно! Даже ржать не хочется… Увезли нас черт знает куда, за Лугу! Там местный народ, наверно, обалдел. Представь, целый автобус баб высовывается и орет: «Скажите, здесь танки не проходили?!» Только на заправке узнали, что колонна еще утром прошла. Мы обратно, ее искать…

Слушая Киркин рассказ, Гоша фыркал с явным неудовольствием. То, как они относятся к армии, он только что видел по бетонным надолбам от Казанского до Мариинского, а девчонок на танки — это можно?!

— Мы вылетаем, орем, — продолжала тараторить Кирка. — «Мальчики! Мы вас любим! Приезжайте в Питер! Только не на танках!». Машка с цветами, я с бутербродами, прокламации под мышкой! Эти в своих танках ни черта не понимают, повысовывались из люков: «Эй! Кто такие?.. Что случилось?! Какой Питер?» Мы орем: «Мы из Питера! Мы вас любим! Не надо вам сейчас в Ленинград! Там баррикады!»

— Место, где колонну нашли, указать сможешь? — перебил Барклай.

Гоша поморщился:

— Барклай! Ты с армией воевать собрался?

— Нет. Тут немного помитингуем, а как они придут, все расступимся, чтобы не мешать! Это они сейчас по кустам забились, потому что народ поднялся! Вот помяни мое слово, если в Москве Белый дом возьмут, в Питере на всех крови хватит!

Кирка чуть не задохнулась от возмущения:

— Это моя колонна! Это я за ними целый день по проселкам моталась! И не дам моих танкистов обижать!

Киркин рассказ, воинственность Барклая — всё заводило Гошу, пробуждая к действию:

— Барклай! Митинг будет на Дворцовой? А мы с тобой по крышам на арку главного штаба выйдем?

— Ну, выйдем, и что? Я выходил. Там, правда, ограждение с колючкой, но пройти можно. И выход на крыши удачный есть, только что с того?..

— А давайте мы над Дворцовой российский стяг поднимем?! Только здоровый, метров на десять! Чтобы до самых отмороженных дошло, что после Москвы им еще Питер штурмовать!

Идея была, конечно, заманчивой.

— Только где мы такой флаг возьмем? — поморщился Барклай.

— В магазине!

— Найти ткань, прошить, еще крепёж… до митинга не успеть!

— Не нужно прошивать! Мы ткань по стене пустим, три полотна, по две лаги на карабинах!

— Там не десять… Пожалуй, все двадцать метров будет! А деньги у кого есть? Я, между прочим, только с гор спустился.

Обсуждение технической стороны было быстрым и гладким. Разногласия появились в идейной сфере:

— Я бело-сине-красный триколор поднимать не буду! — уперся Барклай. — Какое это, к черту, знамя России?! Это торговый флаг. Его Керенский государственным делал да Власов! А я ни того, ни другого не уважаю! Российский имперский штандарт — бело-черно-желтый.

— Что?.. Шибко умный?! — кипела в ответ Кирка. — Да кто знает этот бело-черно-желтый?! А бело-сине-красный давно все признают как знамя российской оппозиции!

— Да кто его признаёт? Был флаг торгашей, стал предателей! Твой триколор после Власова уже никто не отмоет!

— А его отмывать и не надо! Он и так красивый! — кричала Кирка. — Не то что твой заупокойно-имперский! Давай выйдем к Мариинскому или на Дворцовую и посчитаем, каких флагов больше?! Вот и увидишь, «кто признаёт!»

Такой поворот дела Гошу совсем не радовал, воодушевление идеей сменилось тревогой за ее реализацию.

— А может, цвета федерации поднять? — робко попробовал он примирить спорщиков, — пару красных да синий?

— Ага!..

— Видела я такого! К Мариинскому с федеративным флагом приперся. Его самого чуть на британский не порвали! Сдурел, что ли?! — накинулись на Гошу и Кирка, и Барклай. — Ты еще «Слава КПСС» напиши!

— Да сами вы сдурели! «Синий, желтый, красный», выбирают чего-то! В магазине выбирать будете! А если там вообще ни черта нет?! Нам крупно повезет, если хоть что-то на какой-то комплект соберем… Вот что достанем, то и поднимем!

На столь веский аргумент возражений не было.

Оставив недовольного Барклая готовить лаги и прощаться с карабинами, ребята понеслись по намеченному маршруту. Бегать им долго не пришлось. Хоть в магазине, как и предвидел Гоша, ни черта не было, запыхавшаяся Кирка накинулась на перепуганную продавщицу, пытаясь вдолбить ей, чего и сколько им нужно.

— Вы, наверное, пройдите к заведующей, — взмолилась бедная женщина.

Заведующая слушала посетителей с широко раскрытыми от удивления глазами. В несколько обалделой задумчивости она извинилась и надолго покинула кабинет.

— Ну что за черт! — бил копытом Гоша. — Времени и так нет! А тут еще эта коза водоплавающая!

Она объявилась минут через десять, уставившись на ребят более осмысленным, но не менее удивленным взглядом.

— Сейчас пройдите во двор, там машина, Саша отвезет вас на оптовую базу. Там уже отмеряют по двадцать метров плотного тика — белый, красный и есть голубой. Он тяжелый, скажете, отвезет куда нужно.

— А платить здесь или на базе? — испугалась Кирка собственного счастья, а главное, что у неё на него не хватит.

— Как-нибудь рассчитаетесь… а пока спасибо вам, ребята!

— Да вам спасибо… — удивленно протянул Гоша, отругав себя за негативные слова о такой женщине.

Многотысячный митинг был уже в разгаре, когда у подножия питерских крыш, в район реки Мойки, выдвинулась новосформированная группа.

Несмотря на удачу с материалом и ударный труд Барклая, пустившего на лаги каркас старой байдарки, только сборка крепежа и подготовка сегментов заняли более часа. Арку главного штаба должно было накрыть полотнище восьмидесяти метров квадратных, общим весом под шестьдесят килограммов.

Глядя на заготовленный Барклаем чехол от байдарки, Гоша издевался:

— Барклай, ты, как баклан, один эту «люльку» потянешь? И через колючку? Давай, вес дели по-умному!

Флаг упаковали по сегментам. И вот цепь в горном порядке поднималась на штурм арки главного штаба: ведущей шла Кирка, с белым сегментом триколора, за ней Гоша — стропы и синий, замыкал проводник Барклай, с крепежом и красным.

Пройдя по крышам квартал и преодолев ограждения комплекса генерального штаба, с «легкой проходимостью» которых Барклай явно погорячился, они вышли над дворцовой площадью. Митинг уже закончился. Большая трибуна опустела, от нее еще тянулась цепь народа и корреспондентов, редеющая толпа таяла, утекая в направлении Невского проспекта.

Кирка кусала губу от досады: опоздали! И хоть до подъема на арку осталось рукой подать — только крыша здания Ленинградского военного округа, боевое настроение группы резко упало.

— Разворачиваемся здесь! — скомандовал Барклай, сбрасывая снаряжение. — Кирка, ставь карабины! Гоша, крепи концы!

Через несколько минут пятиметровая трехцветная «кишка», растянутая по водосливу, крякнув и хлопнув, полетела вниз.

Торжественно сползающее по стене штаба Ленинградского военного округа трехцветное полотнище снизу отозвалось эффектом взрыва вакуумной бомбы. Редеющая толпа хлынула к Ростральной колонне, опрокинув вытекающий на Невский проспект людской поток. Все камеры разом развернулись, ослепив россыпью вспышек.

— Уходим! — скомандовал Барклай, машинально толкнув вперед Кирку.

Гоша будто остолбенел, оглушенный гигантским потоком энергии, с гулом и свистом ударившим снизу. Казалось, если расставить руки, эта волна подхватит и понесет над городом!

В чувство его привели загремевшие карабины. Кто-то из окон пытался сорвать флаг. Гоша очнулся, вспомнив, что он еще не дома!

Покинуть крышу главного штаба прежним путем уже не удалось. У колючки его повязали крепкие ребята в форме.

К своему пребыванию внутри штаба Ленинградского военного округа у Гоши претензий не было. Если не считать, что пришлось провести четыре часа на неудобном стуле, пока не явился человек в черной морской форме.

— Капитан первого ранга Сергеев, офицер государственной безопасности, — представился незнакомец.

Гоша приготовился к чему угодно, а от пережитого состояния эйфории ему было вообще всё пофиг, но этот офицер ему как-то сразу понравился.

Единственной своей задачей Гоша считал не проболтаться и не сдать кого-нибудь. Он и представить не мог, насколько трудно будет отвечать на самые простые вопросы.

— Как вы прошли по крышам? Можете нарисовать? Почему именно по этому крылу? Вы знали маршрут? Как нашли проход через чердак? У вас есть друзья, знакомые в этом районе? Как вы подготовили флаг? В чем несли? Откуда? Когда купили ткань? Где? Там всегда есть ткань в таком ассортименте?

Гоша постоянно сбивался и путался, с ужасом понимая, что в своем единоличном участии он не убедит и младенца! Но Сергеев не давил, лишь улыбался и переходил непринужденно, даже дружески, к следующим вопросам:

— В который раз были на Кавказе? А в других горах? Тренируетесь в городе? Есть места стоянок или базы? А в горах?

Про это было рассказывать куда проще…

Из здания главного штаба его отправили в другое, не столь отдаленное место, где в чистой светлой комнате с санузлом и умывальником он просидел еще черт знает сколько, потому что вслед за изъятыми альпийским ножом для строп, крюками и плоскогубцами здесь его оставили даже без часов и шнурков.

Тем временем кадры наползающих на дворцовую площадь полотнищ обогнули весь мир. Флаг провисел всего несколько минут, но этого штабу Ленинградского военного округа хватило, чтобы догнать по популярности Пентагон. Как не без ехидства заметил один из иностранных обозревателей: «Стал первым официальным зданием России, где российский триколор можно увидеть не только из окон, но и на крыше!»

С победой демократии освободили и Гошу. Из последнего места отсидки — в районном отделении милиции — его забрала тетка. Его только предупредили о необходимости не покидать место жительства «вследствие возможных вызовов для дачи показаний».

Гоша был счастлив. Лишь тетка всю дорогу ворчала:

— Вот опять! Никто в милиции не сидит, только ему одному надо!

Вскоре вся группа была снова в сборе.

— И что там было? — колотило от любопытства Кирку.

— Ничего! В штабе с гэбешником пообщался, и всё, — честно признался Гоша. — Только возили с места на место.

— Ну а говорили чего?

— Говорили, дело откроют, за незаконное проникновение на особо охраняемый объект в террористических целях, за экстремизм, вооруженное нападение… у меня твой нож изъяли и крюки.

— Да хрен с ними, крюками! — взорвался Барклай. — Ты чего на крыше торчал?! Сказано — уходим, значит уходим!

— А вы чего сбежали?! — огрызнулся Гоша. — Наш флаг так на площади бабахнул! Мы же его реально на весь мир подняли! Подумаешь, отсидели бы за демократию пару дней…

— Во-первых, не подняли, а спустили! — сплюнул Барклай, всем своим видом выражая крайнее неудовольствие и презрение. — Во-вторых, славы захотелось? На сцену иди! Что на крыше-то, как придурку, руками махать?! Да чтобы я еще раз с таким идиотом куда-нибудь пошел… Про нас спрашивали?..

— Не сказал я про вас ничего, был на крыше один — и всё! И потом, какая теперь разница? Разуй глаза — наши победили! Наш флаг везде развешивают, ГКЧП скинули, Горбачёва вернули, демократы у власти! А между прочим, они нам кое-чем обязаны! Да может, нас еще наградят!

— Ага, тебя наградят, — ухмыльнулся Барклай, — орденом с крышку люка! А если узнаю, что ты меня или Кирку сдал, я тебе лично морду набью!

Сомневаться в этом у Гоши не было никаких оснований.

Несмотря на обиду, Гоша тяжело переживал этот разрыв. Он долго обдумывал, как доказать Барклаю, что тот неправ. И очень обрадовался, когда бойкий женский голос в телефонной трубке из Ленсовета сообщил, что его приглашают быть представленным принцу Эдинбургскому! Который с потомками рода Романовых неофициально посещает Петербург. Голос говорил, что члены императорской фамилии, к которым относится и сам принц Эдинбургский, впечатлены его смелой акцией, пожелали встретиться без посторонних и официальных лиц, и через три часа он должен быть на Петровской набережной.

— А можно, я не один приду? Я же не один флаг поднимал!

В трубке пообещали согласовать этот вопрос на месте.

Гоша бросился вызванивать Кирку. Барклаю он звонить не собирался.

На Петровской его с примчавшейся Киркой провели в роскошный дворец с пышной белой лестницей и множеством не менее роскошных позолоченных залов. В том, где их оставила дама из Ленсовета, бродили еще с десяток человек, да за дверью, в которую шмыгнула дама, дурачились два пацана: долговязый, повзрослей, в коричневом пиджаке, разыгрывал бой на шпагах с другим, полненьким, помладше.

На Гошу с Киркой никто не обращал внимания, и пронырливая Кирка, пользуясь этим, разнюхала всё, что можно.

— Вон этот длинный, в коричневом пиджаке, и есть принц Эдинбургский, — шептала она Гоше собранную информацию, — а вон та, за дверью, с мрачным взглядом, сейчас у Романовых самая главная! Она ему, кажется, тетка… а вот эта, с которой та, что нас встречала, разговаривает, — это их гид! Она им их бывшую собственность показывает! Этот дворец до революции тоже Романовым принадлежал, — тараторила Кирка, — представляешь?!

Впрочем, Гоша ее не слушал: от окружающего великолепия у него скрутило живот.

Вскоре дама зычным голосом объявила, чтобы все с фотоаппаратами и камерами покинули помещение, и принялась вместе с гидом строить Гошу с Киркой посреди зала в шеренгу. После громогласного объявления к ним подошел приосанившийся и повзрослевший принц. Гоша не без удивления отметил, что, похоже, они ровесники. Больше никого из Романовых не представляли.

Гид зачитала обращение:

— «Для миллионов людей во всем мире поднятое вами знамя стало символом конца коммунистической эпохи России! А для всех русских людей за рубежом — надеждой на ее возрождение!»

Затем принц шагнул к Кирке (Гоша видел, как та подпрыгнула, будто коснулась горячего чайника) и к нему.

— Поздравляю, — пожал руку принц, — и желаю всегда оставаться с Россией!

На этом церемония закончилась.

Кирка была в восторге. Выйдя на набережную, Гоша уже устал от всех, кому Кирка похвастает знакомством с настоящим принцем!

Настроение Гоши было не таким радужным.

— О чем вы там болтали? И чего ты дергалась? — мрачно спросил он, скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Так я же не знала, что он мне будет руку целовать! Мне раньше никогда рук не целовали! Тем более принцы! Я ее теперь неделю мыть не буду! — трещала Кирка. — А ты чего такой мрачный?

— Да что это за прием? — вздохнул Гоша. — Поставили и выставили… хоть бы подарили чего или…

— А что ты ждал? Шубу с барского плеча? Золотой портсигар в алмазах? Или орден с крышку люка? — издевалась Кирка.

— Да нет, зачем мне орден? Я согласен на медаль, — вздохнул Гоша, с грустью вспоминая с какими надеждами он ехал на Петровскую набережную. По дороге он подготовил целую речь, обращенную не столько к принцу, сколько к Барклаю, он хотел перед камерами рассказать всему миру о нем и Кирке и очень надеялся, что сегодняшний день станет днем их примирения!

— Они даже всех фотографов выставили! Значит, и фотографий твоего принца у тебя не будет, — ворчал он. — Да и вообще, могли бы на что и разориться! Барклай Отечеству восемь карабинов со стропами не пожалел! Тоже, знаешь ли, не копейки, а уж Романовым-то сам Бог велел!

Мнение Гоши об этом не изменилось, даже когда Кирка принесла газету с заметкой об их чествовании. Заметка называлась «Герои России».

Следующее напоминание об августе 1991-го тоже нагрянуло с телефонного звонка. Только теперь Гошу разыскивала тетка: сообщить, что у него обыск, и чтобы он срочно мчался домой.

Здесь его ждали четверо мужчин в штатском, разворошенная комната и сложенные на столе вещи, по которым требовались его пояснения. В основном это были карты Северного Кавказа, на которых «горники» отмечают пройденные маршруты, — с разметкой перевалов и записями по привязке к местности. Здесь же был путеводитель туристических маршрутов, подробное описание чечено-ингушских долин со схемами хребтов, дорогами, тропами и кратким описанием населенных пунктов, очень ценный и подробный сборник перевалов Приэльбрусья и еще несколько довольно полезных книг. По ним пояснения заключались лишь в дате и месте приобретения.

Трудней было объяснить наличие дробовика, который Гоша смастерил еще в детстве из отличной толстостенной трубки и пружины с бойком от ригельного замка. В его дворе у каждого мальчишки лежал такой же.

Объяснять это взрослым людям было как-то странно. Каждый первоклашка знал, что хороший дробовик — это тот, который выстрелит с трех спичек и выдержит заряд в пять коробков! Раньше они всем двором ходили стрелять крыс.

Еще хуже дела обстояли с гранулами, заинтересовавшими людей в штатском. Это была всего лишь прессованная толченая сера от спичек: заряды для дробовика. Просто обычная спичечная сера требует слишком сильного сжатия для детонации, повысить детонацию можно бертолетовой солью, которую местная детвора успешно добывала из размоченных пистонов. Гоша обрабатывал ею прессованные заряды, которые теперь тут и лежали, очень похожие на тол. Причем поверить, что эти гранулы — простая сера, запрессованная на этом самом столе, а не нечто привнесенное извне, людям в штатском оказалось совсем сложно. Гоше пришлось даже самому отыскать «машинку» из трубки и двух гвоздей для запрессовки серы.

«У них что, в детстве во дворе серу не прессовали?!» — злился он, видя, с каким глубоким и искренним изумлением разглядывают и упаковывают они каждую гранулу. Изумлять их еще больше теорией детонации у него никакого желания не было, тем более что книжка «Юному фокуснику», где всё это очень доступно прописано, их не заинтересовала.

— Ну, собирайся! — вздохнул, видимо, главный из людей в штатском, когда все «объясненное» Гошино имущество со стола было упаковано в приличных размеров мешок.

— Мне с вами ехать?

— Да я вообще не понимаю, как ты до сих пор на свободе! — заявил тот.

И Гоша вновь отправился проторенным маршрутом с тем же спокойствием и безразличием, с каким в свое время спускался с крыши главного штаба. Конечно, он понимал и уровень угрозы, и шаткость положения, была и досада, что погорел на такой детской ерунде, но теперь это касалось только его, а ему скрывать было нечего. Было даже любопытно — как всё это можно связать с августом 1991-го?

В отличие от обаятельного капитана первого ранга Сергеева новый следователь не вызывал безусловных симпатий. Грубое, мясистое лицо с небольшими круглыми глазками, мощная атлетическая фигура — вот первое, что бросалось в глаза. Еще, пожалуй, не очень опрятная безрукавка, несколько диссонирующая с дресс-кодом этого заведения.

Он сразу выказал Гоше уважение, даже предложил обращаться к нему «просто Николай». Впрочем, Гоше, долго прождавшему допроса, было не до фамильярностей, а ход беседы поражал всё больше и больше.

Сразу удивило отсутствие как дробовика, так и интереса Николая к этой теме. Зато с большим вниманием тот изучал исчирканные карандашом схемы чечено-ингушских хребтов и карту двухгодичной давности — с маршрутом до грузинского поселка Мазери. Тогда они три дня блуждали по хребту, и Гоша отмечал для себя всё, чтобы потом знать, куда не соваться.

Говорить с Николаем было легко: чувствовалось, что он знаком с горами не понаслышке. Особенно тщательно он расспрашивал о верхнем Баксане и перевалах в районе ледника Джайлык.

Еще сильнее Гошу поразили другие вопросы: «Что вы слышали о чеченских родственниках гражданина Барклаева?» и «Как давно вы знаете Киру Иванову?»

Ему официально вручили подписку о невыезде, предупредив о немедленном взятии под стражу в случае ее нарушения или отказа сотрудничать со следствием. На вопрос, в чем его все-таки обвиняют и что ему грозит, Николай с глубоким сожалением и даже сочувствием предположил, что, судя по материалам дела, с учетом изъятого оружия Гоше грозит не менее семи лет.

— Это же полный идиотизм! Бред! Кому сказать, не поверят! — изливал тот душу Кирке. — Страны такой уже нет! Флаг наш уже государственный! А дело есть!

— В чем тебя все-таки обвиняют? — недоумевала Кирка.

— Экстремизм, изготовление оружия и взрывчатых веществ, и сильно подозреваю, этим не кончится!

Барклай пришел сразу, как узнал о Гошиной беде. Пришел буднично, без церемоний, будто и не было года размолвки между ними.

— Ну что, «герои России»? Как выкручиваться собираетесь?

Гоша был готов обнять его и покаяться, признать, что был дураком, что вел себя как сопливый пацан… но встретил Барклая столь же сдержанно и просто, с радостью протянув ему руку.

— Да… Целый год прошел, и вот. Злопамятные, сволочи!

— Не злопамятные они! — ответил крепким рукопожатием Барклай. — Они просто злые, и память у них хорошая! Слушай, — с ходу приступил он к изложению своего проекта, — есть у меня человек, не из последних у Малышева! Давай через него это твое «следствие» прощупаем? Черт возьми! Нынче отмазать ствол в ментовке триста баксов стоит! Ну не из-за дробовика же семь лет сидеть! В крайнем случае, улики потеряют. Малышевские такие проблемы решают, за бабки, конечно.

— А я считаю, надо общественность поднимать! — с жаром вступилась Кирка. — Ведь Гоша реально герой! Как они смогут посадить героя России?! Да я во все газеты напишу! Я всех на уши поставлю! — кипятилась Кирка.

Гоша только пожимал плечами. Перспектива загреметь на нары его вовсе не радовала, но решать проблемы с органами через бандитов он считал сомнительным, как сомневался и в значимости своей персоны для общественного мнения. И потом, он не воспринимал органы как нечто отдельное от власти, а эту власть он не боялся, он считал, что должен ей намного меньше, чем она ему.

— Я в Ленсовет пойду, найду ту, что нас принцу Эдинбургскому представляла! — сообщил он о своем решении. — И еще, Барклай… Литературу горную, карты по Кавказу спрячь, меня в органах о твоей чеченской родне спрашивали!

— Моей чеченской родне?! — Глаза Барклая выкатились, как два полтинника. — Это, может, по линии сестры отца? — задумался он. — Мама говорила, они поссорились и двадцать лет не разговаривали.

Отыскав контактный телефон, Гоша изложил свои проблемы даме из Ленсовета, немало ее удивив.

Вскоре дама вновь вела его по дворцовой лестнице, только теперь Мариинского дворца. Интерьеры здесь были скромней, чем на Петровской. Разглядывая пилястры и резное дерево залов, Гоша вспоминал колючую проволоку и бетон баррикад, странно было изнутри видеть то, что они защищали. Гошу вели в комитет по защите законности и правопорядка.

Встретили его здесь довольно бурно. Мужчина в бордовом галстуке и распахнутом пиджаке долго не мог отойти от хохота, утираясь салфеткой.

— Они что? По КГБ затосковали? — всхлипывал он. — Так здесь им не Союз! Ах, тоска-матушка! Надо, надо их на место ставить!

Гоша был словно на эстраде: в кабинет заходили веселые люди, и всем хотелось этот «анекдот» услышать именно от него!

— Этих комитетчиков надо бы на комиссию вызвать. Думаю, этот факт мы вынесем и на заседание Думы, пусть глава МВД отчитается! Я знаю, откуда ветер дует! Кто там воду мутит… Хорошо бы полную проверку деятельности МВД провести. Нет, ну послушайте, КГБ вспомнили! Делают что хотят! Идите, молодой человек, спокойно, никакого срока не будет, мы вас в обиду не дадим! — заверил мужик в пиджаке. — А по решению вопроса мы вас в ближайшие дни на комиссию пригласим!

Гоша остался очень доволен посещением Ленсовета.

Тем временем Кирка развила кипучую деятельность. Она носилась с пачками конвертов и кипами газет, рассылая воззвания, куда только можно.

«Граждане! Герою, повесившему 19.08.91 г. российский триколор на здание генерального штаба, сегодня за это грозит семь лет тюрьмы!»

И нельзя сказать, чтобы общественность не реагировала — больше всего отзывов приходило в «Сороку», здесь обсуждение растянулось аж на несколько полос! Только Кирку это совсем не радовало. Общественность выражала сомненье, что «наша система правосудия достигла такого уровня беспристрастности и человеколюбия», предлагая просто «повесить на том же месте самого Гошу», причем сидеть или висеть, по мнению общественности, он должен был в довольно многочисленной компании.

От сознания бессилия и несправедливости Кирка плакала в подушку, стараясь не показывать Гоше ни слёз, ни заметок.

— Ну что ты хочешь? — успокаивал ее Барклай. — Мне уже и самому стыдно, что я там был!

— А может, ты был прав? — всхлипывала Кирка. — Может, мы действительно не тот флаг подняли? Может, «имперский» надо было поднимать?

— Да какая разница? — нежно похлопывал ее по спине Барклай.

Не внес ясности и звонок из Ленсовета.

— Конечно, мы решим ваш вопрос, — утверждала дама, — но это вопрос не городского уровня, с ним нужно выходить на федерацию!

— Как «выходить»? — не понял Гоша.

— Поедете в Москву! — сообщила дама.

— Как я поеду, я же под подпиской?

— Какая подписка?! Вы выдвигаетесь комиссией по защите законности и правопорядка делегатом на съезд народного фронта!

— Какой съезд?! — ошалел Гоша.

— Съезд демократических сил, посвященный годовщине победы над ГКЧП! Там будут все значимые деятели демократического движения, и будет возможность поднять наш вопрос.

Питерская делегация была не очень многочисленной и состояла не только из петербуржцев. Так, Гошиным соседом по номеру в гостинице стал какой-то священнослужитель не то из Колпино, не то Тихвина, он там в 91-м вывел на улицу против ГКЧП пять человек. Мужчина зрелый, полный и страшно нудный.

Делегация выглядела разношерстной, был парень моложе Гоши, черт знает чем прославившийся, но уж больно сексуально озабоченный. Всю дорогу он набивался в друзья, и, слава богу, на месте растворился в коридорах гостиницы «Россия» так, что лишь изредка мелькал тенью в рекреациях или на крыше, подглядывая в окна.

Гостиница «Россия» была очень большая и очень скучная. Съезд, посвященный годовщине демократической революции, собравший демократическую элиту страны, проходил в специально арендованном здании кинотеатра. Основной повесткой было предотвращение угрозы коммунистического реванша.

В кулуарах, между пламенных выступлений известных личностей, одна из руководителей питерской делегации, невысокая сухонькая дама в зеленом пиджаке, активно занималась Гошиным делом, устраивая встречи с видными общественно-политическими деятелями. Эти встречи немало озадачили Гошу.

— Не может этого быть! — утверждал один из координаторов народного фронта. — Указом президента Российской Федерации все дела по событиям августа 1991 года прекращены! Все обвиняемые амнистированы!

Сначала Гоша думал, что непонятно объясняет.

— Вы, молодой человек, слышите, что я вам говорю? — сурово ставил на место маститый политик. — Любое уголовное дело по событиям августа тысяча девятьсот девяносто первого года незаконно! Хотя, если спросите меня, я считаю это неправильным! Коммунисты должны отвечать за свои преступления!

— И чего же вы хотите, молодой человек? — ознакомившись с перечнем статей, по которым обвиняют Гошу, удивлялся известный правозащитник. — Видите ли, нам еще только предстоит научиться жить по законам демократии, а демократия — это в первую очередь ответственность! Не надо пытаться спрятаться за демократию! Учиться жить по законам демократии — значит учиться отвечать за свои поступки!

К третьему дню Гоша уже не понимал, что он и все эти люди здесь делают.

Ему, как свидетелю этого исторического события, съезд запомнился не выступлениями политиков, и даже не личными встречами с государственными деятелями, а тем, что организаторы никак не могли разобраться, где деньги, выделенные Ленсоветом на содержание питерской делегации? Где финансирование принимающей стороны? А Гошу постоянно третировала консьержка, требуя оплатить проживание.

Гоше это надоело, он оплатил и стал врагом всего руководства делегации. В гостинице оказался только один ресторан, и тот не обслуживал незаявленных клиентов. Гулять по столице под «подпиской о невыезде» совсем не хотелось. И Гоша приходил в ресторан наблюдать за пробегающими мимо официантами, размышляя, чего же он не понимает в столичной жизни?

Приходившего два дня смотреть на еду парня пожалела пожилая уборщица, накормив его в закутке при кухне. Эта женщина была, пожалуй, единственным адекватным человеком, которого Гоша увидел в Москве. Что же касается целей съезда и задач демократического движения, этого он сгорающей от любопытства Кирке подробно растолковать не мог. При всем их панибратстве при ней так выражаться было не принято.

— Ну, понимаешь… — подбирал он приличные выражения для рассказа о съезде, — вот представь себе ноль. Так это очень большой ноль!

— Ты же с кем-то в Москве разговаривал? — выжимала информацию Кирка.

— Там не с кем разговаривать! — терпеливо пояснял Гоша. — Там говорить могут, а слышать — нет! Слышательный аппарат у них атрофирован!

В очередной раз придя за отметкой на подписке о невыезде, Гоша угодил на прием к новому следователю. Тот встретил его сияющей радушной улыбкой. Третий следователь был молод, безупречно и аккуратно одет, рубашка в мелкую полоску элегантно сбрасывала тень излишнего официоза.

— Очень приятно! Рад с вами познакомиться! — произнес он приятным мягким голосом.

«Надо же, — думалось Гоше, — до чего милые и обаятельные люди работают в конторе! И чего же их так хочется взорвать к чертовой матери со всей этой конторой?! Один черт в изготовлении взрывчатки обвиняют! Хоть буду знать, за что сижу…»

— Следствие по вашему делу практически закончено, — известил он Гошу. — Мне хотелось лично познакомиться и прояснить некоторые моменты…

— Вы же понимаете, что всё это «дело» незаконно? И по законодательным актам 1991 года, — хмыкнул съездивший в Москву Гоша, — и по указу президента Российской Федерации?!

— Но эти акты касаются только дел, связанных с политическим преследованием, а в вашем деле я ничего политического не вижу, тут сплошная уголовщина, — приятным и искренним тоном отвечал оппонент. — Конечно, последнее слово скажет суд. И на следующем этапе у вас будет возможность ознакомиться с материалами дела, но должен предупредить, что состав суда в подобных случаях формируется особым порядком, а «института присяжных» в нашей стране пока нет.

Приятный следователь казался Гоше все менее и менее приятным, и, видимо, это слишком явно проступило на его лице.

— Вы же понимаете, что иной задачи, кроме соблюдения законов и интересов государства, у нас нет?

— Того государства, по законам которого меня задержали, уже нет.

— В «том» государстве ваша судьба решилась бы намного быстрей и куда проще.

— Так значит, не зря я поднялся на крышу главного штаба?

— Если звезды получают, значит, это кому-нибудь нужно… — протянул следователь с улыбкой после недолгой паузы. — Времена меняются, люди остаются! Но вы напрасно думаете, что ваши интересы расходятся с интересами государства! — тем же милым, бархатным тоном продолжил он. — Государству нужно, чтобы такие молодые, инициативные люди, однажды оступившись, не пополняли ряды закоренелых преступников. В конце концов, нам с вами и строить это государство, и каким мы его построим, таким оно и будет!

— И чего же конкретно хочет от меня государство?

— Двадцать тысяч долларов, — не меняя ни интонации, ни улыбки, продолжил тот. — Не стану скрывать: не все заинтересованы доводить ваше дело до суда, поэтому, собственно говоря, мы и ведем с вами этот разговор.

«Двадцать тысяч долларов!» — выйдя из конторы, Гоша прижался спиной к стене и стал глубоко дышать, как делал в горах, когда с трясучкой подкатывала паника.

Он почувствовал себя на «ложном перевале»: будто, оставив группу, он ушел на разведку в непроходимый район, который надо покинуть. И необходим трезвый ум и выдержка, ведь только ему решать — продолжать движение по гребню или уходить на лавиноопасный склон, потому что пути назад уже нет! Просто их восхождение затянулось, и куда опасней оказалась тропа, идущая от подножия питерских крыш…