Напролом

Вера Мир, 2021

Творчество талантливого писателя Веры Мир представляет собой новое направление, которое занимает особую нишу на стыке художественной литературы, психологии и философии. Успешно дебютировав книгой «Апельсиновый суп», где автор делится секретами получения доверия и уважения детей, Вера Мир прочно укрепила свои литературные позиции. За первой книгой вскоре последовали другие: сборник повестей и рассказов «Притяжение добра», книга прозы и стихов «Неслучайные случайности». Герои произведений Веры Мир надолго остаются в памяти читателей, становясь родными и близкими. Новая книга «Напролом» в этом смысле не исключение, и жизнеутверждающее начало в ней по-прежнему первично. Принципиальная позиция писателя такова: из любого жизненного лабиринта можно выбраться, а заветное желание обязательно исполнится, если оно конкретно и правильно сформулировано. Ведь, по словам автора, «если знать рецепт апельсинового супа, притягивать добро и помнить, что случайности не случайны, можно идти напролом». Для широкого круга читателей, с подросткового возраста и далее без ограничения.

© Вера Мир, 2021

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2021

* * *

Моей маме с любовью и благодарностью

Повести

Напролом, вопреки, словно горный ручей…

Сапожник и виолончель

На краю

Шёл снег. Игорь двигался по краю крыши высотного дома. Над ним простиралось бесконечное серое небо, которое он видел сквозь равномерно опускающиеся белые хлопья. Снег падал на его голову, лицо, на его тонкую куртку, носки… Ботинки он почему-то не надел. Не чувствуя ни холода, ни неудобства, он ловко работал широкой лопатой. Рыхлый снег не сопротивлялся, и одним движением сразу удавалось сбрасывать его в большом объёме. Будучи неисправимым экстремалом, не признающим оград и умеющим преодолевать сложные барьеры, Игорь наслаждался своей высокой позицией, наблюдая, как с каждым рывком снег слетал с лопаты и, описав дугу, нёсся вниз. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила чёрная короткошёрстная кошка и, глядя на него своими ярко-синими глазами, истошно заорала, явно намереваясь накинуться. От неожиданности он качнулся вправо и, не удержавшись, сорвался с крыши… Стремительно падая, он смотрел, как хлопья снега так же размеренно и спокойно продолжали спускаться с неба. Мелькнула мысль, что очень скоро на крыше снова станет белым-бело… Крепко сжимая в руке лопату, наблюдая за этажами, которые уходили вверх, как в замедленной съёмке, он не мог вспомнить, когда ездил на могилы к Кольке и Нурику.

Сколько времени продолжалось его падение, он не знал.

Перед ним стоял высокий человек в серой холщовой рясе, подпоясанной верёвкой. Длинные волосы незнакомца, такие же белые, как снег, который Игорь счищал с крыши, распадались на неровный пробор; усы, наполовину закрывающие верхнюю губу, по бокам переходили в длинную и такую же белоснежную бороду до колен.

— Где я? Что со мной? — озираясь по сторонам, проговорил Игорь.

— Ты у меня в гостях, — ответил старец и, глядя на него, развёл руки в стороны.

— Боюсь даже спрашивать, кто передо мной…

— Если ещё не понял, лучше спроси, чем мучиться.

— Неужели Бог? Разве ты человек? Или это чтобы я тебя увидел и услышал?

— Во-о-от. Я и не сомневался, что ты сообразишь. Не зря, видать, книги-то читал в детстве. Грустно мне на тебя смотреть, Игорь. Только и делаешь, что таланты свои разбазариваешь.

— Таланты? У меня?

— Да. Помнишь, твой учитель по сапожному делу туфли шил на заказ, а ты ему подсказал, как лучше сделать задник?

— Откуда тебе это известно? Я тогда один к нему пришёл и потом ни с кем не делился.

— Мне всё ведомо. Даже то, в чём ты сам себе боишься признаться, — отвечал Бог.

Игорь никак не мог определить цвет его глаз: сначала они ему показались зеркально-синими, потом — зелёно-серыми, затем ещё какими-то.

— Э-эх, кабы и правда талант… Мог ли я его не заметить? И… неужели я умер? — спросил Игорь.

— Разве ты живешь? Тело твоё бодрствует, а душа заплутала и заснула… Поэтому ты прозябаешь. Цены себе не знаешь.

— Цена? Да лучше б я там с ними… Душа моя на войне ведь осталась. Там мои друзья погибли. Девушка не дождалась, замуж вышла. Если б не ушла, может, всё сложилось бы иначе. Родителей не стало, пока я со смертью играл. Единственное утешение — водка и обувь, которую чиню, и да, шью изредка, когда клиенты появляются. И ещё есть женщины одинокие, что в мастерскую приходят и просят утешить их. Только это мне совсем радости не даёт. Думаю, что и им не особо… Нет. Пусть так и будет. Устал я напрягаться. Зачем мне эта грёбаная жизнь?

— Жизнь тебе дана не для чего-то, не почему-то. Это подарок, дорогой мой. Ты должен её жить. А ты? Позволил душе своей потеряться. Не на войне она, — продолжал Бог.

— Где же?

— Это только ты сможешь узнать, сам. Надо душу твою разыскать, разбудить и вернуть. Вот когда перестанешь думать только о себе, ждать радости от кого-то и гадать, зачем тебе всё это, а начнёшь действовать, то и продолжится твоё житие человеческое, а не то, что сейчас у тебя. Ты же избранник.

— Какой такой избранник? Кто меня избрал? Что… — язык не поворачивался сказать бранное слово, — за ерунда? — возмутился Игорь.

— Я тебя выбрал. Ты же родился. Только влачишь жалкое существование вместо того, чтобы жить. Нужно тебе снова человеком стать. Свой путь земной достойно пройти. Нарушаешь гармонию. Есть Добро и Зло. А ты — ни там ни сям.

— Может, это из-за того, что я в мирное время воевал?

— Нет. Это потому, что ты думать перестал и хотеть, прекратил видеть и слышать. Спрятался в себе, как черепаха в панцире.

— Да пошло оно всё! Я на такую жизнь не подписывался.

— Заладил. Жизнь тебе не нужна? А ты отдай её.

— Удавиться, что ли?

— Нет. Ты не можешь свою жизнь сам прекратить.

— А война может?

— Погибших не трогай.

— А те, которые калеками стали? К примеру я. Врачи мне тогда в больнице сказали — скорее всего не смогу детей иметь, я медиков тех послал, — он опять споткнулся на ругательстве, — у тебя здесь что, выражаться нельзя? — спросил Игорь.

— Врачи-то чем тебе не угодили? Какой ты калека? У тебя все виноваты, один ты пострадавший. Послушай себя, — спокойно продолжал Бог, не обращая внимания на растущее раздражение Игоря.

— А с ночными кошмарами что мне делать? Выходит, всё зря было. Да? Учёба, опыт? Всё коту под хвост, один сор остался. Где смысл? Где? Бог, говоришь? Как же ты допускаешь ужасы войны, болезни? — почти кричал Игорь. Ему становилось то жарко, то холодно.

— Не надо пытаться себя оправдать. Ты живой. Будь человеком. Перестань пить, стань сапожником. Поделись своей жизнью.

— Я и так сапожник. Зачем я снег-то убирал? Шёл по самому краю? И почему без обуви, в одних носках? И как это — поделиться? Я не понимаю. Я…

— На краю ты, Игорь, ещё немного, и… Вот ты всё — «я, я». Совсем заякался. Надо же тебе убраться в жизни своей, вот и начал с крыши. А без сапог, потому что ты…

Игорь Самобытов открыл глаза. Он лежал на полу около дивана, рядом со своими старыми стоптанными ботинками, явно помня ту крышу, с которой падал, и орущую чёрную кошку с ярко-синими глазами и открытой пастью, готовую броситься на него. Он думал, что небось там опять снега навалило… Заглядывающее в окно солнце светило прямо ему в лицо. Игорь закрыл глаза правым локтем, сжав руку в кулак.

— Это я с дивана, что ли, упал, не с крыши? Прямо как в детстве, — рассуждал Игорь, вытирая холодный, текущий по лицу пот. — Странный сон… Почему же без сапог-то?.. — задумался он, посмотрев на стоявшие рядом ботинки. — А Бог, что? тоже во сне? Так. Приехали, называется… — сказал он медленно.

Во рту ощущалась такая нестерпимая сухость и горечь, что Игорь пошёл в ванную, включил холодную воду и стал пить прямо из-под крана. Подняв голову, он увидел в зеркале лицо тридцативосьмилетнего мужчины, только что проснувшегося после вчерашней попойки.

«Небрит и слегка помят… Впрочем, вполне ещё ничего себе», — подумалось ему.

Его даже можно было бы назвать брутальным, если не рассказывать никому, какая гадость во рту, и если прекратить себя так запускать. Женщинам, с которыми он общался в последнее время, плывя по течению, Игорь и таким, видимо, нравился. Но сам-то он понимал, что может выглядеть гораздо лучше и свежее.

В зеркало Самобытов в последнее время смотрелся редко, только когда брился. А брился он, вот уже как год, не чаще двух, а то и одного раза в неделю.

— Хорошо, что нос не сизый, как у Витьки, — рассуждал он, двумя руками приподнимая свои тёмные волосы, — и надо бы сходить в парикмахерскую.

Он хорошо запомнил сон, чего с ним уже давно не бывало. После возвращения к мирной жизни во сне Игорь видел лишь темноту, а слышал только шум и крики.

— Жуть. Бог приснился. А разве Бог — человек? Точно, Он же сказал, почему предстал в человеческом обличии, — чтобы я его узнал и услышал. Ничего себе. Я — избранник. Получается, каждый, кто родился, — избранник. А не белая ли это горячка? — передёрнуло его. — Может, не в церковь идти, а всё же в больницу? Бред. Пить надо бросать, однозначно. Завязываю. Какой сушняк… — тут он понял, что говорит сам с собой.

Вчера у них водка закончилась, и они стали пить какую-то дрянь, принесённую сантехником Витьком по прозвищу Сизый. У него был рябой розово-синий нос и фамилия Сизов. Витёк постоянно рассказывал похабные анекдоты, и у него так противно пахло изо рта, что Игорь старался сидеть от него подальше. А ещё Сизый всегда был пьяным — не сильно, скорее выпивши, но постоянно. Остальные тоже выпивали, но всё же не как он. Можно было их и трезвыми встретить.

Зазвонил мобильный, Игорь пошёл на звук — телефон лежал на подоконнике.

— Привет, Игорёк, мы сегодня встретимся у меня? Что-то так быстро набойки стёрлись, — говорила томным голосом Раиса, пятидесятилетняя вдова, недавно чинившая у него свои зимние сапоги.

— Не-е-е, Рай. Теперь только обувь и больше ничего. Приходи в мастерскую, сделаем тебе новые набойки, — ответил он и разъединился, без всяких «до свидания».

Последним местом, где пришлось выполнять свой военный долг Игорю Самобытову, бывшему офицеру, служившему в основном в горячих точках, была Чечня. После тяжелейшего ранения, продолжительного лечения и длительной реабилитации, по заключению военно-медицинской комиссии, удивлённой силе его организма, позволившей Игорю выжить и даже обойтись без инвалидности, он демобилизовался в тридцать четыре года. Имея рекомендации и боевые награды, Самобытов категорически отказался продолжить службу при штабе вместо демобилизации. Не остановили его и рассказы о сложностях с трудоустройством офицеров запаса. Ни секунды не сомневаясь и без всяческого сожаления Игорь оставлял службу в вооружённых силах, не собираясь больше связывать свою жизнь с армией даже косвенно. Так началось его мирное самостоятельное существование вне приказов и беспрекословного подчинения старшему по званию.

Будучи бывшим спецназовцем, имевшим за плечами высшее военное образование и огромный практический опыт проведения дерзких боевых манёвров в тылу врага, только возвратившись домой, Игорь окончательно осознал, что воевал в мирное время. Всё более полное осознание этого буквально доводило его до невыносимого состояния, и он отчаянно пытался притупить свою душевную боль, чаще всего выпивкой.

Поселился Самобытов в Сергиевом Посаде, в котором вырос. Когда в свои восемнадцать в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году он уезжал поступать в высшее военное училище, город назывался Загорском, а по возвращении в две тысячи шестом Игорю пришлось привыкать к возрождённому названию, но это было как раз самое лёгкое в его новой мирной жизни.

Поначалу он вышел на работу в службе безопасности в крупной фирме, где стал стремительно продвигаться по карьерной лестнице. Между тем всё это так напоминало военную службу, что он, не продержавшись там и года, к удивлению руководства и коллег, уволился по собственному желанию. Поступали Игорю различные предложения и от военных учебных заведений, приглашавших опытного бывшего офицера на преподавательскую работу. Впрочем, и это Игоря не привлекало. В результате деятельность, хоть отдалённо напоминавшую то, чем он занимался на войне, Игорь вообще перестал рассматривать. Даже с военными знакомыми ему было общаться невмоготу. Настоящие боевые друзья все погибли во время той опасной операции, которая оказалась для них и его самого роковой. Те же, кто пытался с ним наладить контакт в нынешней его жизни, не представляли для него интереса. Пытались Игоря вербовать и представители криминального мира, однако и им тоже не удалось договориться с Самобытовым. Он в категоричной форме, в то же время предельно мягко и тактично дал понять, что такое сотрудничество никоим образом неприемлемо. А поскольку у Игоря не наблюдалось никаких пересечений с криминалом, то от него постепенно отстали.

В итоге бывший военный подрядился сантехником в ЖЭК. Там вполне можно было жить безбедно, обслуживая состоятельных жильцов. Познакомившись с ребятами-сослуживцами, стал он с ними выпивать. Поначалу немного и за компанию. Вроде бы безобидные, но постоянные пьяные посиделки всё больше его затягивали в свою трясину. Возможно, на него подействовал внешний вид собутыльников, может, просто надоело регулярно напиваться, только он прекратил ежедневно с ними сидеть и стал подумывать об уходе, а ускорил процесс смены деятельности его новый работодатель.

Вспомнив свой давнишний опыт и знания, подрядился Игорь в сапожную мастерскую к Вардану Гургеновичу Аветяну, интеллигентному частному предпринимателю с хорошо поставленным делом. Однако с сантехниками время от времени встречался и собутыльничал.

Прозрение

В школе, где Игорь учился в восьмидесятых годах, труд преподавал потрясающий человек, любимец всех мальчишек. Тридцатипятилетний учитель труда, Аркадий Самуилович Голдик, ранее работал сапожником, и отец его был сапожником, и дед. Такая настоящая сапожная династия.

Аркадий Самуилович всех ребят обучил своему ремеслу. Для них он стал не только самым лучшим учителем в их жизни, а ещё и другом. Ученики и домой к нему приходили под любым предлогом, посапожничать или побашмачить, как они сами это называли с подачи преподавателя, а ещё послушать его увлекательные истории. Даже после того, как труд как учебный предмет у них закончился, их общение не прекращалось.

Учитель настаивал, чтобы они не являлись к нему, не выучив уроки, это стало обязательным условием и в результате у всех вошло в привычку. Аркадий Самуилович с ними многим делился, и они не смели обманывать его, да у них и в мыслях такого не было.

Попадая в квартиру Голдика под номером один, ребята проходили через узкий полутёмный коридор, с небольшим светильником на стене с тремя предусмотренными лампочками, из которых горела всегда только одна. В двух имевшихся комнатах свет тоже не отличался яркостью, если вообще был включён. Пройдя по коридору, мальчики быстро оказывались на кухне, где всё время что-то готовилось на плите и одновременно там же, на кухне, Аркадий Самуилович занимался обувью.

Богатства никакого не наблюдалось. В квартире был вечно то ли полупорядок, то ли полубеспорядок. Игорю всё это очень нравилось. Он чувствовал себя там спокойно, уютно и защищённо. Всегда, уходя от них, думал, что, когда сам женится, у него в доме тоже будут гореть не все лампочки и не будет музейного порядка, какой он видел в фильмах. Жена Голдика, Роза Марковна, преподавала английский язык в медицинском училище. Если кому-то из ребят требовалась помощь по иностранному языку, она охотно с ними занималась. У сына Аркадия Самуиловича, Моисея, — Мосика, как они его звали, — был синдром Дауна. Добрый и улыбчивый Мосик любил, когда мальчишки навещали его папу, он с удовольствием внимательно слушал и часто кивал. Сын Голдиков был на пять лет младше Игоря и его одноклассников. Родители сами обучали его на дому. Мосик со всеми здоровался за руку, обязательно перед едой желал приятного аппетита. Если кто-то чихал, он говорил: «Будь здоров» или «Bless you». И когда зевал, автоматически прикрывал рот. В результате это вошло в правило и у всех мальчишек, посещавших их дом. А ещё Голдики имели замечательную библиотеку — ни у кого из ребят такой и близко не было. Книги тематически стояли каждая на своём месте. Аркадий Самуилович называл себя заведующим библиотекой. Мальчики часто брали книги домой и, прочитав, непременно возвращали. Сказки они читали вслух на кухне по очереди. Участвовали в этом все, кроме самого Голдика и Мосика.

Сын Голдиков сапожным делом не интересовался, из-за чего Аркадий Самуилович немного грустил, но сына заниматься нелюбимым делом не принуждал. Мосик же мечтал накрывать столы для праздников. Ему нравилось раскладывать приборы, красиво сворачивать салфетки, подавать чай, потом убирать со стола, мыть посуду. Родители говорили, что из него получится хороший работник кафе или ресторана, а он внимал им молча и улыбался.

Аркадий Самуилович рассказывал, как раньше жил в Одессе. Ребята слушали, затаив дыхание, о временах его детства в городе у моря, где одесские мальчишки и девчонки из разных дворов воевали друг с другом, договаривались о мире, обменивались опытом и переключались на другие дворы. Детская уличная жизнь протекала по своим правилам, установленным самими обитателями улиц и дворов. Учитель поведал ребятам и о том, как его, четырнадцатилетнего, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году втянули в неприятную историю, за что он чуть было не поплатился свободой, лишь благодаря своей семье не оказавшись в колонии для малолетних преступников. А вот что именно произошло, Голдик так и оставил неозвученным, несмотря на все уговоры своих подопечных подростков и их обещания сохранить услышанное в тайне, потому что, если Аркадий Самуилович о чём-то не желал говорить, упрашивать было бесполезно. Рассказал лишь, что в том же году они с родителями в срочном порядке навсегда покинули свою любимую Одессу. Уладив дело посредством всех своих сбережений, взяв книги и документы, Голдики оказались в тогдашнем Загорске, ныне Сергиевом Посаде, где и остались жить.

Ещё Аркадий Самуилович вспоминал, как им, одесситам, приходилось, приехав в Подмосковье, учиться говорить по-подмосковному, а не по-одесски, что оказалось не так-то и просто. Его отца, Самуила Голдика, талантливейшего сапожных дел мастера, в Одессе все звали дядей Мулей. Но, очутившись в Подмосковье, он настаивал, чтобы обращались к нему как к дяде Самуилу. Так и повелось. На новом месте Голдик-старший вскоре превратился в одного из самых востребованных среди действующих тогда обувщиков. Иначе и быть не могло, потому что равных ему в его мастерстве не находилось, он превзошёл многих и оказался одним из лучших сапожников в Москве и Московской области. Стоило обуви попасть в его руки, как она не только обретала новую жизнь и потом долго служила, но и становилась удобнее, чем раньше. Он ещё и шил на заказ для тех, кому обычная обувь не подходила по различным причинам. Даже в те, глубоко советские, времена он делал обувь на заказ ещё и для богатых модниц и серьёзных мужчин, и слава о нём выходила за рамки города.

Учитывая, что во времена юности Аркадия Самуиловича в дефиците было всё, в том числе и обувь, дело его отца ценилось так же, как умение хорошего врача и талантливого адвоката. Многие знали семью Голдиков. А сын, с малых лет перенимавший у отца сапожное дело, в дальнейшем проявил себя вдобавок ко всему ещё и прекрасным педагогом. Начиная со школьного возраста, Аркадий работал в папиной мастерской, а по окончании учёбы в школе продолжил сапожничать, постепенно став Аркадием Самуиловичем. Образование его было голдиковское, и оно значительно превосходило качество тогдашних обувных училищ.

Когда директор одной из школ пригласил его на должность учителя труда, он, посоветовавшись с Розой Марковной (к тому времени они уже поженились), с радостью принял предложение.

Неудивительно, что ребята, которым посчастливилось учиться в школе, где труд преподавал Голдик, обожали своего учителя, а вместе с ним и сам предмет, ставший для них отдушиной. Другие учителя, разумеется, завидовали — одни больше, другие меньше. В конечном итоге, если даже кто-то и хотел строить козни учителю труда, попытки сделать гадость сходили на нет, потому что Голдик просто игнорировал всяческие нападки, держа в руках синюю птицу мастерства и любви к своему делу. А детей обмануть нельзя: они чувствуют, кто какой человек, и тянутся всегда к чистым душам. Аркадию Самуиловичу и директор школы неоднократно говорил, что если бы он окончил высшее педагогическое учебное заведение, то смог бы и завучем стать, а затем получить и более высокую должность в учебном мире. Только он и слышать не желал об учёбе. Вот каким был Голдик — сапожником с большой буквы и лучшим учителем в жизни Самобытова.

Когда Игорь, выйдя из госпиталя, вернулся к гражданской жизни и приехал в свой город, где ему досталась от родителей небольшая квартира, он первым делом пошёл к Голдикам. Знакомые у него, разумеется, имелись, и занимающие хорошие жизненные позиции в том числе. Тем не менее на поверку выходило, что не так-то много у него оказалось людей на свете, которых он мог считать близкими. Одними из них были Аркадий Самуилович и его семья. Но они иммигрировали то ли в Штаты, то ли в Германию, то ли в Израиль, и связи с ними никто не имел, все же предпринятые Игорем старания их найти результатов не дали.

В Сергиевом Посаде мало осталось его одноклассников и знакомых сверстников. В основном все уехали — кто в Москву, кто в Питер, кто в другие города России, кто в другие страны постсоветского пространства, а кто в страны дальнего зарубежья, как Голдики. С оставшимися в городе Игорь Самобытов встретился пару раз, однако говорить было не о чем. Военные истории никого не трогали, потому что люди не хотели слушать о войне, о смертях, о ранениях и их последствиях. Пить же просто так, без особых причин, могли только те, с кем ему делать это было скучно. Попытался выпивать один, только после таких попоек становилось до того тоскливо, что хоть волком вой. Тогда-то он и нашёл себе ту самую компанию сантехников, тихих алкоголиков, не имеющих ни претензий, ни каких-либо амбиций, как в английском значении слова, так и в русском. С ними было просто и без напрягов. Общение с этой компанией его ни к чему не обязывало. Засасывало потихонечку, впрочем Игорь тешил себя мыслью, что он в любой момент сможет прекратить погружаться в болото, что поймёт, когда дойдёт до края. Постоянную женщину встретить, чтобы с ней прожить вместе хотя бы год, не получалось. И решив, что, значит, не судьба, он, общаясь с женщинами, просто совмещал полезное с физиологически необходимым.

Когда Игорь устроился к Вардану Гургеновичу Аветяну, тот его спустя неделю совместной работы мягко, но в то же время настоятельно предупредил, что если ещё раз утром почувствует запах перегара, то им придётся расстаться, добавив, что мастер из Самобытова может получиться отменный. После того разговора Игорь стал пить ещё реже, лишь когда выпадало подряд два выходных дня, а случалось такое не чаще двух раз в месяц. Зато в те дни пил как следует, допьяна, не до чертей, как он сам себе говорил, и всё же, просыпаясь, не всегда помнил, как оказывался дома. Чего не отнять у Самобытова, так это умения в любом состоянии добираться до своей квартиры: военная закалка давала о себе знать.

Вардан Гургенович как-то поинтересовался, где Игорь учился сапожничать, и, услышав про голдиковскую школу, одобрительно кивнул, заметив, что образование авторитетное и про них слышал исключительно хорошее, но лично пообщаться не удалось, поскольку, когда он сам приехал из Баку в Россию, семья Аркадия Самуиловича уже покинула страну. Аветян сказал, что вроде бы сын их серьёзно заболел, поэтому они так скоропалительно уехали, неожиданно для всех. А вот как обстоят дела у них сейчас и как их найти, никто не имел никакого понятия. Между тем Аветян обещал по просьбе Игоря поспрашивать у своих друзей, армянских евреев: может, кто-то всё-таки что-нибудь о них знал. И хоть у бывшего военного было мало шансов найти семью своего учителя-друга, он всё же в глубине души не терял надежды, не очень активно, но продолжая свои поиски.

Странный сон, приснившийся Игорю с субботы на воскресенье, не давал ему покоя. Самобытов решил отправиться к Григорию на Валаам. С Григорием Акжониным они учились в одном классе, помогали друг другу в учёбе и в свободное время вместе наведывались к Голдику побашмачить. Читая слова наоборот, в том числе и фамилии, ребята в классе заметили, что фамилия Григория читалась как «Ниножка». Так его и прозвали. Он вполне принял прозвище и отзывался. Когда они учились в старших классах, в школу приходили офицеры из военкомата и рассказывали про разные военные училища. Тогда-то друзья и решили поступать в высшее военное. Мечтали, как станут офицерами и все девчонки будут их.

Но в последний, выпускной, год с Григорием стало происходить что-то непонятное. Из обычно разговорчивого парня он превратился в замкнутого, молчаливого и хмурого подростка. К Голдикам Григорий Акжонин тоже прекратил ходить, ни с того ни с сего занявшись шахматами, больше не делился своими мыслями и мечтами с другом, Игорем Самобытовым. Тот неоднократно хотел вывести Григория на откровенность, однако после резких ответов прекратил попытки. Общаясь исключительно по учёбе, они всё равно оставались друзьями.

Метаморфозы с другом начались осенью, а в конце первого полугодия он почти месяц не посещал школу по болезни. Когда Игорь пришёл навестить товарища, его не впустили в дом, сказав, что Григорий ему сам позвонит. У Игоря даже возникла мысль поговорить с младшей сестрой товарища. Все его попытки с ней встретиться тоже потерпели фиаско. В январе, после каникул, Григорий, вроде бы выздоровев, снова приступил к учёбе в школе. Он уже казался не таким смурным, как перед болезнью, но всяческого общения избегал ещё активнее. От физкультуры его освободили до конца учёбы. В общем, как подменили человека. В результате тайна изменения друга для всех тогда так и осталась нераскрытой.

Никого из его семьи на выпускном вечере не было. Родители не пришли, сославшись на семейные обстоятельства, при этом они были абсолютно уверены, что сын празднует вместе со всеми получение аттестата о среднем образовании. В школе, привыкнув к его новому поведению, решили, что Акжонин остался дома с родителями. Только Игорь удивился, как это можно не прийти на выпускной вечер. Сначала ждал, что Григорий вот-вот явится. Позже увлёкся той самой Анной из параллельного класса, которая в дальнейшем, его не дождавшись, выйдет замуж. Однако тогда у них всё только начиналось. Сперва они целовались после каждого танца, затем и в процессе танца, а в конце вечера и вместо танцев. Про Григория и забыли. Утром, когда родителей пригласили в школу, все осознали, что парня нигде не было, и только тогда забили тревогу. Григория начали искать. Выяснилось, что никто ничего не знал — ни руководство школы, ни одноклассники, ни даже Игорь.

Объявленный розыск по стране результатов не дал. Родители Григория осунулись, получая информацию об отсутствии сведений о сыне.

В самом конце лета Акжонины и Игорь получили по письму, в которых Григорий сообщал, что нашёл себе пристанище на Валааме, в Спасо-Преображенском Валаамском ставропигиальном мужском монастыре, где стал послушником.

В письме к Игорю Григорий обратился, как к другу, с просьбой помочь прекратить всякие слухи и поговорить с родителями, передав просьбу сына не волноваться и не приезжать. Ещё просил забрать аттестат и отправить по указанному адресу заказным письмом, а матери и отцу передать, что он наконец обрёл покой и нечто похожее на счастье. Никаких объяснений в письме не было. А что Григорий написал в письме, адресованном его родным, так в их семье и осталось.

В тот год Игорь благополучно поступил в высшее военное училище. А перед началом учёбы заехал домой, в Сергиев Посад, и заодно выполнил просьбу одноклассника. Когда он пришёл к Акжониным, они радушно его приняли, мама плакала и улыбалась одновременно. Получив весточку от сына, узнав, что он жив и здоров, она даже помолодела, но, возможно, Игорю это просто показалось. Выслушав просьбу Григория не приезжать, родители передали на словах, что не поедут, лишь бы только он был счастлив и не держал на них зла. Когда же узнали, что Игорь не в курсе подробностей, сразу замолчали и поспешно с ним попрощались.

Повидался Игорь тогда и с семьёй Голдика. Они поговорили на кухне, где Аркадий Самуилович башмачил, улыбающийся Мосик накрывал на стол, а Роза Марковна, как обычно, готовила что-то очень простое и невероятно вкусное. Рассказал Игорь семье учителя-наставника о Григории. Выслушав своего любимого ученика, Аркадий Самуилович сказал, что, значит, так и должно было быть, а со временем завеса тайны, скорей всего, приоткроется. Игорь смотрел в глаза своего учителя, понимая, что даже если он и знает что-то о Ниножке, то что-что, а тайны Голдик хранить умел, как никто. Поэтому и не задавал Аркадию Самуиловичу лишних вопросов.

С родителями друга Игорь больше ни разу не виделся. Они переехали в Саратов. Дошла до него информация, что спустя вроде бы три года после того, как Григорий уехал на Валаам, у них родился сын, а ещё через несколько лет умерла дочка.

С Григорием Самобытов общался редко, однако связи они не теряли. Информация о событиях в семье друга оказалась верной, но подробностей по умолчанию оба не касались. Когда учился на первом курсе, Игорь собирался съездить к другу после окончания учебного года, помня слова Голдика о том, что завеса тайны не навсегда: уж больно хотелось узнать, что же всё-таки послужило причиной тому, что с другом произошла такая удивительная и совершенно непредсказуемая метаморфоза. Но уж если связал свою жизнь с армией, лучше не загадывать. По окончании первого курса всем курсантам присвоили воинские звания младших лейтенантов и на год отправили в одну из горячих точек мира. Тогда-то и ушло всё остальное на задний план. Осталась одна война. Самобытов оказался в параллельной реальности. На его глазах происходило такое, что ему стало и не до Григория, и не до его семьи, не мог он думать и о своих родителях, и о Голдиках, и о жизни вне той его действительности.

Приехав в родной город после «стажировки», он узнал про замужество Ани, после чего и решил, что в том городе ему больше делать было нечего. И отдался Игорь всей душой военной службе, как ему казалось, без оглядки.

Пока он бился с «возникающими из ниоткуда» врагами, находясь фактически в каком-то замирье, тихо из жизни друг за другом ушли его родители. Хоронили их без сына.

С Акжониным Игорь общался дистанционно, с тех пор они так ни разу и не встретились. Знал он только то, что Григорий после смерти сестры принял постриг, став отцом Саввой, и продолжал служить на Валааме в монастыре.

И вот теперь пришло время их встречи и разговора, потому что именно к своему переродившемуся другу и решил отправиться Игорь Самобытов, чувствуя, что только Ниножка сможет открыть ему его самого. Надо же было выяснить смысл того видения. Получалось, что не с кем ему было поговорить по душам, кроме отца Саввы, а Бог во сне Игорю только обозначил, что есть Свет.

Пришло время

Вардан Гургенович Аветян сам не любил отдыхать и неохотно давал отпуск работающим в его сапожной мастерской, даже на несколько дней, а если кто-то собирался отдыхать более семи дней, то это становилось поводом для увольнения.

Жил интеллигентный частный предприниматель в своём доме прямо в городе и после работы занимался садом и хозяйством. Уезжал редко и только по делу. Никогда не понимал праздных путешественников и тех, кто ехал на отдых в другие города России; те же, кто отдыхал за рубежом, для него были сродни инопланетянам. Считал, что отдыхают лишь прожигатели жизни, бездельники и лодыри.

Работники у него менялись часто, и надолго задержался только один Игорь. Когда Самобытов устроился в мастерскую к Аветяну, там уже работал Нияз, который совсем не пил, но был ленив и неумел, хотя незлобен и отзывчив. Нияз у Вардана Гургеновича работал полгода, при этом по-русски говорил плохо, коверкая предложения, и совершенно не стремился говорить лучше, постоянно напевая свои национальные мелодии. Он спрашивал, как то починить, как это, а затем делал всё наоборот, в результате за ним приходилось часто доделывать, а то и вовсе переделывать. И жизнь Нияз понимал как-то уж очень по-своему.

Однажды пришёл на работу, опоздав на полчаса, и стал рассказывать, что транспорт ходил с перебоями, что виноват не он в опоздании, а сбой в расписании, при этом так прокомментировал свою дорогу в мастерскую:

— Представляете, заходит моя в маршрутку, а тама — все чёрные сидят.

— Чернокожие, что ли? — спросил Игорь.

— Нет, таджики и узбеки.

— Нияз, а ты тогда кто?

— Моя татарин, брат.

— Я не понял… — громко удивился Игорь, — ну ты даёшь. Это что за фигня? В армии у нас за такие разговоры вообще-то в морду давали. Нурик, мой друг, геройски погиб, спасая нас, да ты… Расизмом попахивает, гад.

— Расизма — это кто? А?

— Ты дурку не включай, поздно, дорогой. Я, по-твоему, тоже чёрный? — вмешался Вардан Гургенович, не поворачиваясь к работнику.

— Нет, вы же хозяина, вы — белый. И ты, Игорь, не злися. Да? Ну не то что-то приморозил. Я не будет так. Извиняюся, — говорил Нияз, при этом он стоял лицом к Аветяну, немного наклонившись вперёд, прижимая руки к груди, и кивал головой.

Потом они молча работали, и Нияз, как обычно, мычал свои песни под нос. Вечером он попросился на месяц в отпуск, на что Вардан Гургенович сразу ему дал расчёт, сказав, что Нияз может идти на все четыре стороны, поскольку здесь он более не работает. Тот и ушёл без всякого сожаления, продолжая напевать себе под нос. Больше они его не видели.

Усвоив, что подолгу отдыхать нежелательно (да и не было у него за время работы ни разу необходимости брать больше трёх дней), Игорь трудился добросовестно и качественно. Работа у Аветяна его устраивала, в том числе, кстати, и зарплата: она была незавышенная и незаниженная, то есть заработанная. Навыки, которые он усвоил, учась у Голдика, остались, как оказалось, на всю жизнь. Ведь приходя к своему любимому учителю пообщаться, они с ребятами не раз и помогали тому в сапожничестве, причём добровольно и с удовольствием. А их друг-учитель им даже немного платил, о чём никто, кроме них и его семьи, не знал. И по всей видимости, любовь к сапожному делу у Игоря возникла неспроста и давно. Ведь и Бог во сне на это намекал.

Теперь, по прошествии нескольких лет после демобилизации, Игорь Самобытов удивлялся, как он мог столько лет быть военным. У него так хорошо получалось чинить и если постараться, то и шить обувь, но главное то, что он совсем невоенный человек в душе. Зачем он вообще пошёл в армию, где ему пришлось убивать? Иногда он ловил себя на мысли, что здорово бы денег достать, тогда можно было бы организовать производство ботинок, например. Хорошую колодку сделать не проблема, надо только знать и уметь, а он и знал, и умел. Тем более что столько материалов сейчас. Если бы тогда у Аркадия Самуиловича были нынешние возможности… И где он сейчас, его учитель? С ним бы тоже хотелось поговорить.

Порой Игорь готов был поделиться с Аветяном своими далеко идущими планами, но всё время что-то мешало. Тот был постарше лет на дцать. Сколько точно лет Вардану Гургеновичу, Игорь не мог определить. Если спрашивать, то надо ведь и о себе рассказывать, а этого ему не хотелось, и сомневался Игорь, стоит ли доверять начальнику свои мысли. Ясно, что не просто так Аветян в конце девяностых приехал в Россию из Баку. Видимо, что-то не сложилось у армянина в Азербайджане. Зато в Сергиевом Посаде у него всё наладилось. Женился на русской, с двумя дочками-погодками. Через полтора года у них было уже три дочки. Жена приходила несколько раз, так что они с Игорем были знакомы. Женщина, по мнению Игоря, приятная и по-хорошему деловая. Откладывал и откладывал он разговор с человеком, на которого работал. Тот тоже пытался спрашивать несколько раз, но всё как-то не ко времени мысли о «поговорить» приходили. Так они и молчали, каждый о своём, хотя относились друг к другу мужчины уважительно и с симпатией.

Придя на работу в день после своего сна, Игорь в настоятельной форме попросил отпуск, явно настроенный даже расстаться с работодателем, если не получит отпуск. Реакция хозяина оказалась не просто неожиданной — он будто ждал этой просьбы, чтобы сразу согласиться. Они договорились, что Игорь дорабатывает неделю и с понедельника на четырнадцать дней сможет быть свободен.

На самом деле, удивлены были оба.

Игорь думал, что, возможно, такой его смелый тон произвёл впечатление — слишком уж покладистым бывший спецназовец стал в последнее время. Женщины, которых он фактически обслуживал, его не привлекали. Зато они его кормили и баловали, причём к нему обращались в основном одинокие и зачастую старше его. Игорь Самобытов уговаривал себя, что он им помогает, а они — ему. На молодых женщин вообще перестал смотреть после того, как военные врачи ему объявили, что, скорее всего, отцом стать не получится, приговаривая при этом, что чудеса, конечно, никто не отменял, но надо долго и нудно лечиться и плюс ещё необходимо то самое везение, которого все так ждут.

Вардан Гургенович тоже удивился, когда работник попросил двухнедельный отпуск, причём в такой категоричной форме. Он и сам уже было хотел предложить отдохнуть парню, но не знал, как подступиться. Тот был и суров и мягок одновременно. Вардан Гургенович понимал, что странно предлагать отдохнуть, когда совсем недавно сам демонстрировал нелюбовь к отпускам. Он немного сожалел, что по отношению к Игорю занял позицию такого неприступного, пожившего на свете ворчуна, а ведь не такой он и старый. На самом деле ему хотелось бы подружиться с Самобытовым, но никак не выпадало подходящего случая. И казалось, что поймать момент становилось всё труднее.

Поначалу Вардан Гургенович удивлялся, как это бывший, пусть комиссованный, но офицер, воевавший в горячих точках, мог быть таким молчаливо-робким. Сдержанность и неболтливость ещё ладно, но его вялости Аветян понять не мог. Увидев осмысленность в глазах и речах Игоря, отреагировавшего на странное, отдающее расизмом выступление недалёкого Нияза, Вардан Гургенович понял, что стержень-то у парня был, но отчего-то стал почти невидимым. А вот почему, он не мог понять.

Несколько раз пытался хозяин мастерской вывести своего работника на откровенность, но тот хмыкал и уходил от всяческих разговоров. Разумеется, Вардан замечал, что Игорь выпивал, но видно было, что явно не спивался, несмотря на то что несколько раз от него исходил несильный, но характерный запах перегара. И то, что хватило всего одного замечания, чтобы алкогольное амбре бесследно исчезло, говорило о том, что в офицере запаса жива внутренняя дисциплина, только его человеческий потенциал то ли законсервировался, то ли затормозился.

Аветян ранее с военными был знаком лишь по книгам и фильмам. Не было до нового работника у него с ними контактов. Вот и не лез он с конкретными расспросами к Самобытову. Чувствуя, что его работник порядочен и хорошо воспитан, понимал: если что, то у него рядом хорошая защита. Известно же, что бывших спецназовцев не бывает, а всё телосложение и физическая форма Игоря говорили сами за себя.

Наблюдал Вардан Гургенович, как на работника посматривают женщины, приходящие к ним в мастерскую, но с Игорем на эту тему даже не переглядывался, а о том, чтобы говорить, не могло быть и речи. Только опять-таки удивляло Аветяна то, что Игорь не знакомился с женщинами для нормальных отношений, а занимался удовлетворением сдавшихся дам.

Вардан Гургенович прекрасно знал, что много одиноких мужчин ходят по земле и не хотят открыть свои сердца. Он их не понимал, но переубеждать не пытался. Будучи удачно женатым, он растил трёх дочерей и не лез ни в чью личную жизнь, тем более в жизнь своего добросовестного работника с военным прошлым и не совсем понятным будущим.

Ему стало окончательно ясно, что на грамотного и перспективного сапожника, работающего у него уже в течение продолжительного времени, можно было положиться, и порой он даже оставлял его одного работать, обдумывая возможность открыть ещё одну мастерскую в другом районе, а эту полностью поручить Игорю Самобытову, предварительно оформив его официально.

Итак, только Аветян собрался предложить работнику отпуск, надеясь, что это нетипичное действие выведет парня на откровенность, как Игорь опередил его своей просьбой. И, как показалось Вардану Гургеновичу, даже не удивился положительной реакции, объявив, что вынужден уехать. Вида Аветян не показал и не стал задавать вопросов, почувствовав, что с его работником что-то произошло. Игорь Самобытов пришёл бритый, с жизнью во взгляде. Это так бросилось в глаза, что Вардан Гургенович поймал себя на мысли: неужели его работник наконец проснулся от спячки?

А после того, как в последний день перед отпуском Игорь пришёл красиво постриженный, передал коробку конфет для его супруги, Вардан Гургенович, не удержавшись, сказал:

— Да вы, похоже, вновь родились.

— И не говорите. Кланяйтесь Тамаре Сергеевне.

Новая реальность

Игорь решил лететь в Санкт-Петербург: трястись в обычном поезде не хотелось, а поездка на «Сапсане» не намного дешевле, чем на самолёте. Он спокойно доработал до конца недели, отказавшись пить с сантехниками, и в понедельник рано утром уже был в аэропорту.

Стоя на регистрацию, он заметил, что вся очередь за чем-то следит, и автоматически повернул голову в том же направлении.

…Она шла быстро и уверенно. Весь её облик был настолько необыкновенным, что Игорь не мог оторвать глаз.

Юная, высокая, очень прямая, с собранными в высокий пучок ярко-синими волосами, девушка в чёрном полупальто с поднятым воротником, в высоких замшевых ярко-синих сапогах проходила мимо регистрационных стоек. Такого же цвета длинные перчатки из тонкой кожи облегали её красивые руки и скрывались под широкими рукавами три четверти. Каблуки были невероятно высокими, из-за чего ноги её казались очень длинными. И Игорь поймал себя на мысли, что ему хочется последовать за её сапогами, которые уходили под пальто, и за перчатками под рукава.

«Что за чёрт? — подумал он. — Зачем мне знать, какой высоты её сапоги и какой длины её перчатки? Женщина с лазоревыми волосами, обалдеть. Только этого ещё не хватало».

Девушка двигалась быстро и легко, несмотря на то что на плече у неё висел бордовый лакированный футляр для виолончели. Вдруг она обернулась. Игорь увидел её бледное лицо с сильно накрашенными красными губами. У лица не было выражения. Создавалось впечатление, что оно неживое, но с открытыми глазами, которые и смотрели, и не смотрели одновременно. Девушка так выделялась из толпы, что все взгляды были направлены на неё. И то, что её это не заботило, ещё больше привлекало к ней всеобщее внимание.

— Мужчина, мы будем продвигаться или мне идти? — услышал он высокий, громкий женский голос и понял, что сейчас его очередь на регистрацию.

Подойдя к стойке, отдав документы, Игорь повернул голову, чтобы ещё раз увидеть необыкновенную девушку, но её уже не было.

— Будете что-то сдавать в багаж?

— Нет.

Игорь отвечал машинально, всё ещё думая о невероятной диве. Ему было интересно, куда же она летит и откуда она, почему у неё такое отрешённое лицо, странный цвет волос, и, вообще, почему-то ему захотелось с ней поговорить.

«Неужели не один я такой потерянный», — удивился Игорь.

С того самого, переломного, в его жизни утра он стал относиться к своей внешности более внимательно. Снова занялся физическими упражнениями, каждый день брился. Глядя на себя в зеркало перед отъездом, он увидел мужчину, сильно отличающегося от того себя, до сна.

«Видно, у женщин, — рассуждал он, — всё по-другому. Душевные переживания буквально на лице написаны. Демонстрация тому — эта невероятная синеволосая. Невооружённым глазом видно, что её душа в растерянности и терзаниях».

Ему вдруг захотелось посмотреться в зеркало, не заметно ли по нему того же. Такого желания у него давно не возникало — надо же, в зеркало на себя посмотреть. Подавив тот удививший его порыв, он, конечно, искать зеркало не стал, а вскоре и вовсе забыл не только о том, как он выглядит, но и о многом другом незначительном, в том числе и девушка ушла из его мыслей, поскольку сосредоточился Игорь на своей предстоящей встрече с Саввой.

Отправив СМС в день пробуждения, Игорь не очень-то надеялся на скорый ответ, потому что списывались они нерегулярно, без спешки, и слегка удивился, когда друг неожиданно перезвонил. Узнав, что Самобытов хочет встретиться, Савва сразу напрягся, впрочем, когда Игорь заговорил о духовной беседе, стал более словоохотлив, если священника можно назвать словоохотливым. Оказалось, что Григорий занимался финансами в монастыре. Раньше они о работе ни разу не говорили. С днём рождения поздравляли и узнавали, живы ли. Игорь немного растерялся, услышав про финансовую деятельность друга в монастыре, он даже представить себе не мог монаха-финансиста, тем не менее продолжал просить о встрече и хотел поговорить именно с Григорием, а не с незнакомым батюшкой, хотя бы для начала: только другу он мог задать мучившие его вопросы и никому иному. Григорий, в свою очередь, прекрасно знал, насколько скептически Игорь относился к вере в Бога, тем более к монашеству. Не мудрено было догадаться о состоянии товарища, столкнувшегося с чем-то, не укладывающимся в норму даже для бывшего спецназовца, попавшего из войны в мирное бытие. Монашествующий друг пообещал приложить все усилия для получения благословения, и, если ему его дадут, просьбу Игоря он сможет выполнить.

Вопрос решался. Игорь терпеливо ждал результата, приводя себя в порядок, убираясь в своей квартире и жизни. С каждым днём он всё чётче понимал, что именно туда должен ехать. Удивляясь самому себе, он нет-нет да и обращался к Богу, прося о помощи в том, чтобы отец Савва — так он привыкал теперь называть своего одноклассника — получил благословение, потому что только он сможет объяснить Игорю, что же с ним такое происходит. В глубине души он рассчитывал на ответную откровенность.

В воскресенье вечером Григорий сообщил, что разрешение и благословение на беседу им получены. После того известия Игорь и обратился к Вардану Гургеновичу, настоятельно попросив предоставить отпуск.

В Санкт-Петербурге Самобытов рассчитывал по прилёте сразу отправиться на Валаам. Более того, Григорий сказал, что ему можно будет там пробыть хоть все две недели своего отпуска и говорить они могут столько, сколько понадобится. Отец Савва был абсолютно уверен в том, что всё решится так, как должно решиться, что надо просто спокойно ехать и идти навстречу Свету, что Бог его ведёт, о чём и сказал другу. Именно об этом Игорь думал, заходя в самолёт.

Направляясь к своему месту в середине салона, слева, у прохода, он увидел то, что ввело его, испытавшего многое, в некоторое замешательство. У окна стоял бордовый лакированный футляр для виолончели, а между ним и местом, к которому продвигался по проходу Игорь, сидела та самая дива из аэропорта. Она осталась в белой блузке и чёрных обтягивающих брюках, заправленных в ярко-синие ботфорты, которые были сантиметров на десять выше колен. Волосы, оказавшиеся немного светлее сапог, теперь спадали на плечи. Держа руки на коленях, она закрыла глаза, прижавшись затылком к спинке кресла.

«Та-а-ак, — подумал он, — ничего себе полёт начинается…»

Ставя наверх свою сумку, он увидел, что футляр пристёгнут, она — тоже. Руки девушка сжимала в кулаки так сильно, что кожа на костяшках стала совсем белой. Соседке нельзя было дать больше двадцати двух — двадцати трёх лет. И она не выглядела такой бледной, какой показалась ему в аэропорту. Игорь сел на своё место. Мелькнула мысль: а не глухая ли девушка? Она так и сидела, не шелохнувшись, пока он устраивал на полке свои вещи и садился рядом. И всё-таки, взглянув на виолончель, понял, что вряд ли.

Вскоре самолёт поехал.

Стюардесса, идущая по салону, нагнулась и дотронулась до плеча девушки:

— Откройте глаза, пожалуйста.

Та, вздрогнув, открыла глаза, одновременно разжав кулачки. Стюардесса пошла дальше.

— Так страшно?

— Нет, не так, а жутко страшно, ужасно, кошмарно.

— Зачем же тогда летите? Почему не на поезде?

— Может, я хочу разбиться?

— Смешно.

Она пыталась гневно посмотреть на него, но получился взгляд как у котёнка, которого обидели. Глаза у девушки оказались сиреневыми.

Игорь продолжал:

— Если хотите разбиться, нужно залезть на крышу десяти-, а лучше шестнадцатиэтажного дома и прыгать головой вниз, потому что, если ногами вниз, можно выжить, а суицидники прыгают наверняка. Остался в живых, значит, типа хотел покончить с собой, а на самом деле всего лишь привлекал к себе внимание. Таких даже в дурке не оставляют, а в армии наказывают, потому что это считается самострелом. И раз вы решили лететь, значит, уверены, что не разобьётесь.

— Почему? — спросила она, глядя ему в глаза.

— Посмотрите, сколько здесь людей; среди них дети, беременные женщины. Нет, вы и сами хотите жить, и им смерти не желаете. Или…

— Что? Ну, что, что? — она нервничала.

— Просто очень хотите привлечь к себе внимание.

— Я? — воскликнула она, глядя на Игоря, и лицо её обрело выражение не обиженного котёнка, а вполне осмысленное взрослое. Её темно-рыжие брови поднялись и большие миндалевидные глаза стали ещё больше.

— Как зовут вас, девушка с сиреневыми глазами и лазоревыми волосами? — спросил Самобытов.

— Алиса.

— Так это вы?

— Откуда вы меня знаете? — искренно удивилась она.

— Вас все знают. А в футляре — Чеширский Кот?

Она улыбнулась и сказала, подыграв ему:

— Вы не иначе как Гендальф.

— Для него я слишком молод.

— Тогда кто же?

— Зовут меня Игорь. Что у вас случилось, Алиса?

— Неужели так заметно?

— Думаю, что хотите привлечь к себе внимание, надеясь скрыть, что у вас что-то случилось. Угадал?

— Разведчик, что ли?

— Вы так отчаянно эпатируете окружающих, а сами хотите видеть всё в сиреневом цвете…

— Это только для цвета глаз.

— Ладно сапоги и перчатки, а волосы почему синие? Вы ж Алиса, а не девочка с лазоревыми волосами из «Пиноккио».

— А про перчатки откуда знаете? — ещё больше удивилась девушка.

— Ладно. Видел в аэропорту вас, — решил Игорь притормозить, чтобы не спугнуть соседку.

Она посмотрела в окно и увидела, что они летят.

— Знаете… — она немного помолчала и, опустив глаза, сказала: — Спасибо вам, Игорь.

— За что? Я вроде ничего не сде…

Алиса не дала ему договорить.

— Я страшно боялась, — тихо сказала она, — а вы меня отвлекли. Самолёты разбиваются на каждом шагу, — в общем, вечно с ними что-то происходит. Это мой первый в жизни полёт. До ужаса страшно, — выдохнула Алиса.

— Вот это да. Поздравляю с почином. Не может быть, чтобы ни разу не летали. Смеётесь надо мной?

— Признаться, мне совсем не до смеха…

Теперь Игорь торопился ей ответить, прервав объяснение девушки, почему-то хотелось её убедить перестать предвзято относиться к воздушным путешествиям.

— Понимаете, плохие новости гораздо дороже стоят. Разве вы не замечали, сколько всего плохого нам рассказывают по телевидению, по радио, в том числе и про авиакатастрофы?

— Прекрасно обхожусь без ящика.

— Откуда ж тогда страх?

Она, растягивая слова:

— Не зна-а-аю… Может, это моё когнитивное искажение?

— Что-о-о? Выходит, лететь на самолёте — это ваша иллюзорная корреляция? Наверное, скорее даже иллюзия асимметричной проницательности.

— А нельзя без особых терминов? Я ж стараюсь выражаться понятно. Давайте на обычном русском говорить. Ладно?

— Вам только кажется, что просто выражаетесь, — улыбнулся Игорь. — Интересуетесь психологией? А что, нельзя просто сказать, без когнитивных… Вроде бы нормально беседовали. Нет, я могу, конечно, и термины употреблять. Но тогда, может, сразу на английский перейдём?

— Ладно вам, согласна, что и правда загнула. А с английским у меня, если честно, не очень. Я французский изучала. Психологию — да. Подумывала даже в аспирантуру.

— Ничего себе. На самом деле самолёт — самый безопасный транспорт.

Игорь говорил, удивляясь себе всё больше и больше. После ранения это был фактически его первый разговор с девушкой, не только инициируемый им, но и наполненный содержанием.

«Надо же, психологию не забыл. Хотя… раз руки помнят сапожничество, — рассуждал он про себя, — то всё, что в голове осело, уж точно никуда не денется, если только не Альцгеймер, но это мне вроде бы не грозит».

Он убеждался, что и правда во сне проснулся.

«Вот это выдал фразочку…» — улыбнулся Игорь своим мыслям.

Вспомнилось, как обычно молчаливый Вардан Гургенович не сдержался, заявив ему во время рукопожатия перед отпуском:

— Что? Очнулись, Игорь? В обоих ваших глазах теперь я вижу по вопросу.

— А раньше что было?

— До того утра, с которого вы стали бриться каждый день, в одном из них я наблюдал безразличие, а в другом — равнодушие. Не знаю что, но с вами начинает происходить что-то, или просыпается в вас что-то, что заснуло когда-то… Я прав?

— Как же вы на мой отпуск согласились? Не любите ведь отпуск давать, — сказал Игорь.

— Верно. Не люблю праздного времяпрепровождения. Только мне видно, что вам сильно надо. А если надо, то я готов. И потом. Я же тоже могу ошибаться. Вдруг отпуск всё же необходим?

— Ладно. Работы много, надо до отъезда сдать несколько заказов, — проговорил тогда Игорь.

Первый раз с ним Аветян разговорился и даже начал шутить. И Игорь думал, что, видимо, действительно зря они раньше не говорили по душам.

— Вы ведь через Санкт-Петербург поедете?

— Да. Полечу, потом возьму машину на прокат и отправлюсь на Валаам, у меня там товарищ. Он монах.

— Не буду расспросами мучить, хоть и не терпится. Захотите, сами потом расскажете. В Питере живёт мой хороший знакомый. Вот его телефон. Мало ли что. Скажите, от меня. Он врач невролог и психотерапевт. Осип Ефремович Зыка. Не стесняйтесь, скажите, что вы от меня, этого достаточно. И заодно его жене передайте, — он показал на коробку, которая стояла на его столе в мастерской, — туфли я ей сшил.

— Какая фамилия необычная. Можно полюбопытствовать?

Вардан Гургенович открыл коробку.

— Отличная работа. Вот вы мастер! Рад у вас работать.

— Жду через две недели. У меня на вас большие планы. Вы же вернётесь?

— Посмотрим, посмотрим. А за контакт благодарю.

На фоне этих мыслей он слышал и Алису.

— Откуда вы столько про самоубийства знаете?

— Я бывший военный.

— Прям воевали?

— Это закрытая информация.

— Но я — никому-никому, честное-пречестное слово, — она говорила откровенно, снова глядя Игорю в глаза.

— У вас такой взгляд, что невозможно соврать. Воевал. А Чеширский Кот не выдаст?

Она засмеялась — в голос, как смеются маленькие девочки. Игорь рассуждал: значит, он не разучился смешить девушек. Вот это да! Мысленно обращаясь к Богу из своего сна с чем-то похожим на благодарность…

— Э-эй, вы здесь?

— Я бы не сказал, что полностью.

— То прям перебиваете, то уплываете куда-то… Что-то с вами тоже не так?

— Ага… Тоже. Расскажите, легче станет, — подловил он её на слове.

— Позвольте вопросом на вопрос.

— Идёт.

— Как вы догадались?

— И этот ваш прикид, и волосы как синяя лампа, какой-то немыслимый футляр с Чеширским Котом…

— Слушайте, опять вы про кота… А линзы я выну, немного погодя.

— Хотите сказать, что там виолончель?

— А вы думали?..

— Признаться, надеялся на кота… Что же вас терзает? Заинтригован. Может, смогу помочь?

— Помочь-то мне вряд ли кто-то сможет. А… ладно. Только, чур, уговор. Мой рассказ в обмен на ваш. Ну как?

— Я-то тщательнее скрывал, чем вы, но, видимо, не получилось?

— Так я ведь Алиса, меня не проведёшь, я вычислю, — улыбнулась она.

— М… Гу-у… моим же оружием? А давайте. Но раз я первый спросил, то сначала вы.

— Окей. Кем же работает бывший военный? Буду угадывать. Нам ещё лететь…

— Вообще-то, лететь нам не так уж и долго. Продолжаете бояться?

— Да, хотя не так сильно, как раньше. Так кем?

— Угадайте.

— Небось своя охранная фирма на Рублёвке?

— Почему на Рублёвке? И потом, я бы летел уж точно не экономклассом.

— Про экономкласс — это вы здорово подметили. Значит, холодно.

— Очень холодно, совсем не та область.

— Странно. В банке, что ли? В банке?

— Нет. Ещё холоднее, — сказал он, закрыв глаза левой рукой.

— Полицейский, что ли?

— Не угадать вам, без вариантов. Иду на помощь. Я сапожник.

— Сапо-о-ожник? Правда? Да ладно…

— Так удивились моей профессии. А вы, по всей видимости… виолончелистка. Вам года двадцать два — двадцать три?

— М-м-м, про первое несложно догадаться, а с годами сильно ошиблись. Двадцать восемь, тридцатого ноября двадцать девять стукнет. Преподаю в музыкальной школе при Гнесинке. А вам?

— С позиции моих лет без разницы, что двадцать два, что двадцать восемь, что двадцать девять. Мне тридцать восемь.

— Неужели сапожник? «Пьёт как сапожник» — есть же такое выражение. Всё-таки попиваете, признайтесь. Однако на свои годы и тянете. Значит, завязали?

— Слушайте. Определённо подрабатываете следователем? Или внедряетесь?..

— Хватит уже подкалывать… А вот скажите, откуда такое неравнодушие к сказкам, которое так активно демонстрируете. Мужчины ведь не любят сказок.

— Правда ваша. Чуть было не запил всерьёз, но вовремя остановился. А кто вам сказал, что мужчины сказки не любят? Вспомните сказочников-писателей. Кого больше — мужчин или женщин? — удивился он, ещё больше развернувшись к Алисе.

— Почему тогда вы, разбирающийся и в литературе, и в психологии, чините обувь? Не срастается. Скрываете что-то? — не унималась она в своих вопросах.

— Не только чиню, ещё и шью на заказ. Понял, что именно этим хочу заниматься. Поэтому меня заинтересовали ваши изумительные синие сапоги. Только я бы сделал каблуки пониже.

— Знаете, а у меня же…

— Каблук сломался? — продолжил Игорь.

— Вы определённо ясновидящий. Признаетесь, наконец?

— На этот вопрос отвечать не буду, — улыбаясь, сказал он.

— Тогда и я на один вопрос не отвечу, — сразу парировала Алиса.

— У вас классная реакция. Наверное, вам легко учителем работается. Снимайте.

— Что снимать?

— Сапоги ваши давайте снимайте. Есть во что переобуться? — уже по-деловому спросил Игорь.

— Достаньте, пожалуйста, мою сумку, — попросила она.

Алиса переобулась и сказала:

— Вынуждена вас попросить меня пропустить, Игорь. Пойду снимать линзы.

Чему быть, того не миновать

Игорь на всякий случай взял с собой самое необходимое для быстрого ремонта обуви, чему был несказанно рад, — а то как бы он доказал, что сапожник? Витание в облаках придавало Алисе шарма, а её загадочность, уживающаяся с детской непосредственностью и любопытством, ему настолько нравилась, что он, сам того не замечая, старался произвести на эту милую барышню положительное впечатление. Пока он чинил каблук, она отстояла очередь в туалет и вернулась без линз. Глаза у неё были такими синими, что Игорь не мог оторваться. Где-то он уже видел такие глаза. Точно. У кошки на крыше, такой же чёрной, как Алисино пальто. Вот на кого походила девушка. Игорь надеялся, что на крыше он всё-таки удержится. А может, уже упал?

— Ух ты… У тебя что? с собой целый набор цветных линз?

— Это мой родной цвет глаз, — ответила она, улыбаясь.

Ещё он сказал, что долго его починка не продержится, поскольку каблуки надо укреплять, а лучше вообще переделать. Они и не заметили, как перешли на «ты», превратившись в настоящих попутчиков, которым ещё легче стало рассказывать о том, что накипело на душе, и им не терпелось поведать друг другу свои истории.

Алиса начала первой.

В свой восемнадцатый день рождения она случайно узнала, что с сестрой они родные только по отцу. Причём догадалась, подслушав разговор бабушек, которые смотрели фотографии в семейном альбоме. Сопоставив факты, Алиса прямо в лоб спросила маму и папу одновременно, застав обоих врасплох, — они и признались.

Оказалось, что, когда сестре Софье исполнилось шесть лет, её мама, первая жена отца, заболела и скоропостижно скончалась. Через год он женился второй раз на молодой женщине, участковом детском враче. Осиротевшую без матери Софью новая супруга удочерила. Семья переехала из Твери в Санкт-Петербург. Там у них и родилась дочка, которой дали имя Алиса, потому что маму её звали Анисой. Правда о том, что она ей мама родная, а Софье неродная, хранилась под семью замками только для Алисы.

— Аниса — это же восточное имя? — спросил Игорь.

— Татарское. Папа русский, мама татарка. Более того, папа — православный христианин, мама — мусульманка. Сестру ещё в раннем детстве окрестили, а я ни там, ни там. Теперь, после моего стремительного исхода из семейного гнезда… Понимаешь, я тогда настолько была потрясена, что просто ушла из дома. Если честно, кому и в кого теперь верить, не знаю.

— Что, с родителями в контрах, что ли? Не общаешься?

— Ну, вроде того. Когда выяснился их глобальный обман, собрала свои манатки, взяла документы, написала записку, чтобы меня не искали, и ушла. Сначала к подруге, потом вообще уехала в Москву. Мои же все живут в Санкт-Петербурге. Мама и папа пытались меня уговаривать вернуться, — впрочем, я и слышать не желала, к тому же, став совершеннолетней, могла делать что хотела. Учёбу временно оставила, но ненадолго. Сразу устроилась на работу: есть-то надо. Через год перевелась в Москву, потом и работала, и училась, денег у них я категорически не брала.

— Сейчас-то пришла в себя? Общаешься? К ним едешь?

— Именно, общаемся. Поначалу они старались со мной снова сблизиться, найти общий язык, но я — нет. Не могла с ними. Еду к сестре. Её тоже долго не могла простить: она ж знала и молчала. Представляешь? Но когда мужа её посадили, я приехала, вроде и забыли всё. А с родителями так холодок и остался. Не могу принять их вранья тогдашнего. Сейчас только по делу созваниваемся.

— Денег просишь?

— Это нет, вообще не прошу, и никакой помощи от них мне не надо. Ещё чего. Сама справлюсь. Сестра тоже музыкант. Преподаёт игру на виолончели в консерватории. Вот, везу виолончель. Инструмент очень дорогой, Софья обещала помочь продать.

— Деньги нужны? — спросил Игорь, всё больше и больше поражаясь её рассуждениям — и детским, и взрослым одновременно.

— Кому они не нужны? А? — отвечала она, продолжая свою исповедь. — И ещё мне надо распрощаться с Лючией — так зовут мою виолончель. Только ты забегаешь вперёд своими вопросами. Имей терпение, вообще.

— Ладно. Так. А с родителями, значит, фактически врозь?

— С ними? По ходу да. Столько лет притворялись. Ведь меня учили, что надо не лгать. Ещё говорили: делиться нужно своими радостями и бедами. А сами? Предатели, мне врали и Софью принуждали.

— Понял. Про деньги ясно. Неужели не тянет с ними обняться? Кремень. Я б со своими сейчас поговорил бы. К мамочке прижаться… Только нет её в живых. Вот ведь какая штука. Не любишь их? Из-за этого взять и уйти? Может, ещё что-то есть? Ты ж вроде не глупая и не злая.

— Честно? Хочется и к маме, и к папе. Но теперь уже как-то… Вот приду я, просто так, без дела. А они мне — ну что? осознала? И вроде бы как они опять правы, в детстве так всегда и бывало. Они больше не инициируют, — видно, и без меня им хорошо. А я сама себе хозяйка. Нормально зарабатываю. Не прощу их. Никогда не прощу. Лицемеры.

— Стой. Хорошо зарабатываешь, успешная, с дорогой виолончелью, одета как принцесса из мюзикла. Не думала, что им, может, помощь нужна? Они, конечно, не правы, слов нет, надо было раньше рассказать, но все имеют право на ошибку, кроме сапёров и прочих экстремальных профессий, потому что цена ошибки — жизнь. Твоей же жизни ничто не угрожало. Более того, я уверен, что они и собирались рассказать. Только всё никак не могли найти подходящего момента.

— Во. Они тоже так говорили. Да только хотели бы — рассказали. Фу, противно. И у них же Софьюшка есть. У них же заговор против меня.

— Ясно. Проблема у тебя. И это то, из-за чего ты и под фею косишь, только какая-то смесь получилась, фея-вамп. Не находишь?

— Мне фиолетово, что там выходит. А если у меня личная трагедия? Не пойму только, как тебе удалось меня разговорить? Уж хотела с моста прыгнуть.

— Когда хотят спрыгнуть с моста, так не одеваются. Хорошо, допустим. С какого?

— С самого высокого.

— Если бы собиралась, то и спрыгнула бы — зачем перед этим лететь в самолёте, имея самолётофобию? Ты же хочешь, чтобы родители потом плакали, волосы на себе рвали. Поэтому и ушла тогда, и едешь сейчас именно туда, где они. Ты, дорогая моя, маленькая капризная девочка. Надо же. Получается, сестре тридцать четыре. Муж, ты сказала, в тюрьме. Из-за чего? И дети есть?

— Авария, и он виноват. В той машине семья ехала. Все погибли. Он тоже сильно пострадал. После продолжительного лечения его осудили надолго. Сын у них, Сашка, восемь лет, вот бы с кем я не расставалась. Мы с ним перезваниваемся и переписываемся. А помнишь уговор? Давай, твоя очередь.

— Татушек много? Раз, два… — говорил Игорь, глядя на руки Алисы.

На левом запястье с внешней стороны птицы летели по направлению к пальцам, а на правом — от пальцев.

— Хватает. Не заговаривай зубы. Прилетим, а я про тебя ничего и не узнаю. Интересно, что может случиться у мужчины твоих лет.

— Но ты ж остановилась на самом интересном месте, что-то же ещё с тобой приключилось. Потом, надеюсь, продолжишь?

Он рассказал сон в подробностях. Поведал своей противоречивой и растерянной синеглазке, как он её прозвал про себя, и о семье Голдика, и о первой своей любви, и про Григория Акжонина рассказал, упомянул про работу у Аветяна и об отношениях с возрастными женщинами решил не скрывать. Говорил и своих выпивонах в компании сантехников и даже про Сизого не забыл, с которым ему не хотелось рядом сидеть, и как решительно перестал с ними пить — тоже сказал. Трудно было описывать гибель ребят. Как-то явно снова это вспоминалось и переворачивало всё внутри. Раньше не с кем ему было делиться, и вот вдруг, ни с того ни с сего, девушка эта, сама с мятущейся душой, так его вдруг повела в дремучий лес его собственной, ещё совсем недавно казавшейся ему потерянной жизни. Не преминул рассказать и про своё тяжёлое ранение, как, вернувшись в мирную жизнь, категорически отказался от всех видов деятельности, хоть как-то связанных с его военными навыками, знаниями и воспоминаниями о них. Поделился и тем, как понял, что он сапожник, а не военный. Умолчал только про то, что ему сказали врачи по поводу возможности иметь своих детей. Удивляясь себе, до чего легко общаться с попутчиком в самолёте. Как-то вскользь упомянул, что его родителей без него хоронили, — об этом было труднее всего говорить.

После истории Игоря Алиса рассказала, что несколько лет встречалась с известным музыкантом, значительно её старше. Когда она о нём начала говорить, совершенно позабыла о том, что летит в самолёте, что рядом с ней малознакомый мужчина с тяжёлым прошлым и не очень ясным будущим. Игорю это стало очевидно, когда она рассказывала о знакомстве с музыкантом и о начале их отношений. Впервые такая молодая и симпатичная женщина делилась с ним своим сокровенным. Ему очень захотелось поговорить с тем крутым чуваком, как Игорь прозвал его про себя. Сам-то он избегал молоденьких, боясь обмануть их жизненные ожидания.

«Как же надо войти в доверие к девушке, — думал Игорь, — чтобы она захотела родить ребёнка?»

Тот против этого вроде бы не возражал. Только попросил повременить, пообещав жениться после того, как выздоровеет его супруга. Так Алиса ещё и согласилась подождать. Вроде бы обычная схема вырисовывалась, казалось бы, но с какой нежностью она говорила об этом человеке, которого Игорь сразу невзлюбил. А встретила она того мужчину на своём выпускном экзамене в музыкальной академии. Он, как пианист-виртуоз, входил в состав экзаменационной комиссии. И был настолько восхищён игрой Алисы, что после того, как объявили оценки, подошёл к ней и предложил вместе выступать, помимо её основной работы. Девушка, ещё учась, начала преподавать игру на виолончели в школе при Гнесинской академии, а после получения диплома о высшем музыкальном образовании с ней должны были заключить постоянный контракт.

Заслуженный музыкант выступал и на корпоративах в крупных фирмах по приглашению руководителей, которым нравилась классическая музыка, что приносило ему неплохой дополнительный доход. Тогда он как раз подбирал себе виолончелистку такого высокого уровня, как у Алисы. Приятно удивившись, что Александр Николаевич, как его звали, выбрал именно её, она согласилась, не раздумывая ни секунды. Да разве можно было упускать такой шанс, когда её заметил маэстро в мире музыки? Вскоре они стали вместе выступать. У них получился прекрасный и необычный дуэт. И вот, спустя некоторое время, их пригласил на выездной корпоратив владелец крупной логистической компании, который дружил с музыкантом.

На роскошном банкете Алиса и пианист сидели за одним столом с хозяином компании. После великолепного выступления она выпила много шампанского. На том банкете девушка пользовалась ошеломительным успехом, все ей делали комплименты и хотели с ней танцевать. Но её интересовал только он, седовласый мужчина, который ей казался совершенством, явившимся из мира, где не было обмана и предательства близких людей, где звучала фантастически красивая музыка в лучшем исполнении, чтобы сделать её счастливейшей из женщин.

После той поездки они начали встречаться. Алиса чувствовала себя защищённой от всех бед. Она его стала звать Алекс. На первую годовщину их отношений музыкант-виртуоз подарил Алисе дорогущую виолончель, которую она сразу полюбила, даже дала ей имя — Лючия. Купила для инструмента бордовый лакированный футляр. А два месяца назад седовласого любовника сбил пьяный лихач, мчавшийся на красный свет, когда Алекс переходил дорогу. Смерть наступила мгновенно. Она, узнав об этом, сначала не поверила, но увы… Алиса столько слёз пролила, столько выпила валерьянки. Ни с кем не могла поделиться, потому что они тщательно скрывали свои отношения от всех. На похороны не пошла: боялась, что там разрыдается и выдаст своего любимого ненароком. Потом одна сходила на кладбище и долго там плакала. Ходила в чёрном недели две. Терзаясь, что не забеременела, — так бы у неё остался ребёнок, которого она назвала бы Александром или Александрой. Полтора месяца назад Алиса как-то себя неважно почувствовала, пошла к гинекологу, её положили на обследование, выяснилось, что у неё что-то непонятное. Она-то подумала про беременность, ан нет, ничего подобного, а совсем наоборот: какая-то странная аномалия с её женским здоровьем. Врачи намекали на то, что это вообще, скорее всего, психосоматика. Сказали-де, надо сменить обстановку. Вот она и решила продать виолончель для начала. Из больницы Алиса выписалась, немного поработала и взяла три недели оставшегося отпуска.

— Такая грустная жуть, сапожник-сказочник, — закончила свой рассказ Алиса.

Ей было всё равно, какое мнение сложится о ней у этого мужчины, который, скорее всего, врал про свою работу, как думалось ей. Однако каблук-то он починил… Но всё равно что-то с ним не так, хотя… про своё возможное бесплодие, которое у неё заподозрили, она не упомянула.

«Не могло же всё гадкое и несправедливое достаться одной бедной мне», — убеждала себя Алиса, одновременно продолжая повествование.

Игорь слушал молча, подперев подбородок правой рукой и сидя вполоборота. Ему казалось, что девочка попалась в сети, в которых ей было здорово, не догадываясь, что это ощущение нереальности обычно ведёт к разочарованию. Хотя, как знать, может, седовласый Алекс Николаевич и не врал… Но вроде, когда любовь, люди соединяются не только по выходным и после совместных выступлений. Так он рассуждал про себя и всё больше и больше проникался сочувствием к своей попутчице. Надо же, с лазоревыми волосами… нарочно и не придумаешь. Он вспомнил, как эту сказку они вслух читали у Аркадия Самуиловича на кухне, пока учитель выполнял очередной заказ по починке обуви, а Роза Марковна готовила что-то очень по-домашнему вкусное. Он так чётко тогда представил себе девочку и в начале сказки про Пиноккио, и потом, в виде феи, — и во время Алисиного рассказа примерял тот образ к сидящей с ним рядом в самолёте синеглазке. Почему-то, несмотря на её грустный рассказ, у него не возникло к ней той жалости вперемешку с неприятными ощущениями, которые он испытывал к женщинам, чьи желания удовлетворял в последнее время. Игорь радовался этой неожиданной и странной встрече в воздухе. Понимал, что Алиса ему не верит, — так никто и не обещал, что будет легко. Хотелось и остальные её татушки посмотреть. А ещё он представлял, как они играли с Алексом. Надо же, влюбилась в него.

«Видать, — думалось Игорю, — он и правда был виртуозом, раз такую девочку закадрил. Сам — на фортепьяно, она — на подаренной им же офигенной виолончели, а после концерта они тра…»

Нет, нет, нет, к ней это слово совсем не шло. Игорь про себя его и не договорил. И что это он, в самом деле. Может, тот мужик её и правда любил.

А вслух сказал:

— Алиса. Могу предложить только знаешь что? Давай…

Она — от возмущения не дав ему договорить:

— Во-о-от. Неужели ты, после всего, что мы тут друг другу… можешь предложить мне…

Она резко замолчала, закрыв глаза и снова сильно сжав кулачки.

— Слушай, — спокойно продолжал Игорь, не обращая внимания на её истерику, — хочешь, помирю тебя с родителями?

— Это как? — Алиса воскликнула, разведя руками, совершенно не ожидавшая такого.

— Давай выступлю как переговорщик. Я умею. Мне и эту работу предлагали, я отказался. Так что исключительно ради тебя готов. Соглашайся, пока не передумал, — сказал Самобытов.

— Тебе-то это зачем? Хочешь компенсировать то, что со своими при их жизни не увиделся последний раз? Они тебя, между прочим, не предавали. А мои… Знаешь, я, может, и потянулась к Алексу, потому что родители со мной так поступили. Да что теперь… Если бы ты только знал, что он делал с фортепьяно, оно у него так звучало! Как мы играли Besame mucho и «Историю одной любви», — говоря это, она закрыла глаза, затем, открыв, продолжала: — Иногда с ним вместе играли в голом виде. Можешь себе представить такое? Я на виолончели, а он на рояле, и больше в мире никого и ничего…

— Представить трудно.

— Неповторимо. Его друг уехал в Германию, там русских музыкантов с удовольствием всегда принимали. Квартиру в Москве он сдал Алексу, там мы и встречались. Как я скучаю, если бы ты знал, — у неё навернулись слёзы.

— Ладно. А про моих ты права. Честно говоря, терзаюсь, что не смог похоронить родителей. Я и не понимал тогда, как они, не вписавшись в новую страну, оказались не то чтобы не у дел. Нет, вроде бы работали оба. Но как-то угасали. Когда я в училище военное поступил в восемьдесят девятом, им обоим по сорок два было. А в девяностых надо было перестраиваться, чему-то учиться, они пробовали — не получалось. Видимо, растерялись, руки опустили. Друзей-то особо близких и не было. Я у них один. И в мирное время ушёл воевать. Они меня не останавливали, но и не советовали ничего другого. Ни разу не сказали, что им помощь нужна. А мне настолько не до них было… Мать заболела, когда я уже офицером стал. Отец за ней ухаживал. Я не мог ни приехать, ни позвонить. Да и не тянуло к ним тогда. Узнал не сразу. Такая служба была. Кого-то спасал, а своих… Что говорить. Мама умерла, пока я воевал. А папа… папа похоронил маму. Много выпил тогда и пошёл купаться. Утонул папа. Хоронили и её, и потом его без меня. А ты говоришь, что не простишь никогда…

— Как страшно. Господи, — прошептала Алиса.

Слёзы текли по щекам, и, когда её влажные ярко-синие глаза посмотрели на него, у Игоря собралась слюна в горле. Вставая, он её проглотил.

— Теперь я оставлю тебя ненадолго. Никуда не уходи. Ладно?

Защемило в груди, да так сильно, что он подошёл к стюардессе и попросил воды. Потом зашёл в туалет. Умылся. Поделал дыхательные упражнения. Отпустило. Из зеркала на него смотрел вполне себе приличный мужчина средних лет.

— Она же тебя на десять лет моложе… И уже раненая. Что ты можешь ей предложить? Свою бездетность? Да, для секса это даже удобно. Надо же, подумала, что я имею охранную фирму на Рублёвке. А я вот сапожник. У всех свой талант, как говаривал Аркадий Самуилович… и Бог, кстати.

Вспомнилось Игорю, как Алиса сказала, что выглядит он на свои годы.

— Хорошая девочка. Может, это она, та самая. А? — спросил он у себя.

Улыбнувшись, подумал, что он ещё ничего и форму не потерял. Значит, выдержала печень. Вот спасибо ей — похлопал он себя по месту, где предположительно у него была печень. Хорошо, что Аветян ему помог с пьянством справиться.

— Ну? — сказал он, глядя себе в глаза. — Оказывается, есть ещё порох в пороховницах. Могу и с девушками. Любовнику-то было лет сорок девять, может пятьдесят. А я? Упёрся в свою депрессуху, у других вона как. Так, мужик, собрался, подтянулся — и вперёд.

В точности Игорь не знал, что будет делать, но перво-наперво решил и правда помочь воссоединиться семье Алисы.

«Что же они так легко поддались выкрутасам восемнадцатилетнего подростка, — удивлялся он. — За девять лет не смогли помириться».

Даже интересно ему стало познакомиться с её родителями. Надо было им за ней мчаться, искать. Возвращать. Но тут же понял, что легко говорить со стороны. А его родители? И не пытались его с войны вернуть. А друг его? Он ведь тоже сразу после совершеннолетия уехал в неизвестном для всех направлении. Тем более надо познакомиться. А к Григорию когда? Так, может, с ней и поехать? Нет, нет, нет… Сначала надо самому. В общем, решится всё по ходу пьесы. Предки её, видимо, примерно такие же, как его родители. Прикидывал Самобытов, что им, видимо, около шестидесяти. Нестарые ещё. Такие мысли нахлынули. Игорь шёл по проходу, смотрел на бордовый лакированный чехол и на лазоревую голову Алисы. И явно он осознал, что направляется в свою новую Жизнь.

Подлетев к северной столице, самолёт стал кружить над городом. Игорь сразу заметил, но решил не говорить об этом Алисе, продолжая разговор.

— Скажи, этот чехол… Впервые такой вижу, его что, на заказ делали?

— Надеюсь, ты не будешь продолжать свои приколы про кота? И потом, у тебя что, так много знакомых виолончелисток?

— Два раза нет.

— Ты зачем-то заговариваешь мне зубы… Про виолончель я говорила, что она дорогая, у Алекса был знакомый мастер, который сделал её специально для меня. Живёт мастер в Италии, уехал из России туда, как только границы открыли. Он-то и произвёл на свет мою Лючию. А футляр мне сделали на заказ в Москве. Честно говоря, я Алекса сразу заприметила, как только увидела его в комиссии, ещё когда он был для меня Александром Николаевичем. Тогда и подумать не смела, что мы станем любовниками. Он так играл на фортепьяно… Когда мы с ним выступали, это было что-то вроде виртуального секса.

— До сих пор его любишь? Так рассказываешь о нём, о вас.

— Это тот самый вопрос, на который я не отвечу. Помнишь? — сказала она, как отрезала.

— Сильно.

Игорю стало неловко, и одновременно его это задело, но, не подав вида, он спросил:

— А почему виолончель?

— Считаю её королевой музыкальных инструментов. Я лет с четырёх мечтала стать виолончелисткой. Садилась на стул, как на коня, и линейкой играла на спинке, при этом пела, изображая звуки струнных инструментов. Все в доме затыкали уши, но никто мне не мешал хотеть играть на виолончели. Они мне во всём потакали.

— Вот ты им за это и устроила дочернюю ненависть с осложнениями.

— Сам спрашиваешь и не дослушиваешь. Родители отдали в музыкальную школу на виолончель при музыкальном училище. Потом в то училище и поступила. Когда уехала от них, год не училась, — кажется, это я тебе уже говорила. Позже перевелась в московское, окончила. А затем со второй попытки поступила в Гнесинку. Год в школе работала, и в кафе пела, и на гитаре в группе играла. Вернусь в Москву — выйду на работу, они меня ждут не дождутся. Я люблю преподавать. У меня такие талантливые дети учатся!

Алиса говорила, не глядя в окно, а Игорь слушал и видел, как самолёт заходил на третий круг, то есть почему-то не шёл на посадку. Вспомнился второй фильм с Брюсом Уиллисом про крепкий орешек. Он понимал, что будет до смешного обидно, если и правда что-то с самолётом произойдёт. Сам тут ей, значит, про безопасную авиацию…

И в тот момент, как он об этом подумал, раздался голос из динамиков:

— Уважаемые пассажиры, с вами говорит командир корабля. Просим не волноваться. По техническим причинам мы вынуждены оставаться в воздухе ещё какое-то время. Наш самолёт в очереди на посадку.

Алиса спросила, сжав руку Игоря:

— Вот в чём дело… Игорь, ведь всё будет хорошо? Ты обещал. Скажи! Всё же будет хорошо? Мне страшно.

Он накрыл её руку своей и стал поглаживать. Впервые за свою жизнь без войны он почувствовал себя нужным и ответственным.

— Не волнуйся, дорогая. Разумеется, хорошо. Сделаем ещё пару кругов и пойдём на посадку.

— Давно ты заметил, что мы кружим над городом?

— Сразу, как только увидел в окне что одно крыло поднялось… Уж я налетался на самолётах и на вертолётах. Тебе и не снилось. Чего только с нами не было на войне. А это мирная авиация, гражданская. Не бойся, девочка, будем жить долго. Всё нормально.

— Почему ты так уверен?

— Потому что иначе не может быть. Вот ты лучше расскажи, почему у тебя птицы слетают с левой руки, а на правую залетают?

— Так я же левша.

— А на виолончели тогда как?

— Как все, правой. Родилась левшой, а в результате игры на виолончели теперь одинаково владею обеими.

— То есть стреляешь с обеих рук?

— Можно и так сказать, только стрелять я не умею.

— Научу, если пожелаешь.

Они так и сидели — он держал её руку, а она не убирала.

Через некоторое время прозвучало:

— Наш самолёт прибывает в Санкт-Петербург. За бортом температура…

Алиса прижалась к Игорю. Вскоре они приземлились и ещё какое-то время сидели в самолёте.

В аэропорту встретились с Алисиной сестрой. Та немного удивилась, увидев их вместе, но ничего не сказала. Узнав, что познакомились они в самолёте, старалась вести себя спокойно и непринуждённо. Она была значительно ниже ростом, чем сестра, и про себя Игорь её прозвал толстушкой. Он заметил, что у неё глаза карие и тёмные волосы.

— Я жду, жду, волнуюсь. Вылетели вовремя, а посадку не производили. Знаю, как ты боишься летать.

— Больше не боюсь. Всё прошло. Это ж самый безопасный транспорт. Разве ты не знала?

Софья заинтересованно посмотрела на Игоря.

Именно в тот момент он и попрощался с сёстрами, ссылаясь на неотложные дела.

Созвонившись с другом, он предупредил, что задержится на пару-тройку дней.

На следующий день авиапопутчики встретились около Исаакиевского собора. Игорь подъехал на взятом в аренду автомобиле. Алиса села в машину. Теперь она не походила на фею-вамп. В этот раз на ней была белая куртка и джинсы, на ногах — кроссовки. Чёрная обтягивающая шапочка полностью скрывала её волосы немыслимого цвета. Но благодаря этой шапке и ярко-синим глазам сходство с чёрной кошкой из сна Игоря стало ещё более сильным. Они отправились в район города, где жили её родители.

Встреча с семьёй Алисы в целом прошла неплохо, если не считать обилия слёз, что его ничуть не удивило: всё-таки воссоединение родственников после стольких-то лет. Оказалось, что дети и родители давно так все вместе не собирались, тем более не обсуждали длившуюся годами натянутость отношений. Игорь Самобытов, как и обещал, выступил переговорщиком, в связи с чем оказался доверенным лицом. Ему столько всего рассказали, что человек без опыта захотел бы бросить эту затею и сбежать, не добившись нужного результата, потому что несколько раз всё просто висело на волоске. Однако бывший спецназовец справился с поставленной самому себе задачей, что ещё больше помогло поднять самооценку. Они долго сидели за столом, и всё было так вкусно, что он даже слегка захмелел от домашней еды. Вспомнились ему тогда не мама и не папа, а сапожные посиделки у Голдиков. Родители Игоря не умели вкусно готовить, возможно им просто было не до того. Зато жена Аркадия Самуиловича всегда кормила их собственноручно приготовленными лакомствами, хотя, быть может, Игорю, тогдашнему мальчишке, её еда такой всего лишь навсего казалась, из-за того, что в доме Голдиков он чувствовал себя уютно и спокойно, а дома — тревожно и почему-то одиноко. В семье же Алисы было не просто вкусно, а очень вкусно и изысканно.

Родители её были людьми обеспеченными. Мать из детского врача переквалифицировалась в гомеопата и работала в частной клинике, а отец занимал должность главного архитектора в крупной строительной компании. Они очень хотели помочь обеим дочерям. Переживали из-за мужа старшей дочери, хорошего семьянина, доброго человека, который вот так, по неопытности вождения, попал в то страшное ДТП, в результате которого погибли двое взрослых и ребёнок. Пока лечился после аварии, он и вся семья надеялись, что удастся избежать длительного заключения. И адвокат очень старался поспособствовать, чтобы максимально сократили срок. Но, учитывая ужасные последствия произошедшего, решение суда было неумолимым, и получил он большой срок. Отбывать наказание мужу сестры оставалось ещё несколько лет, и она его терпеливо ждала, чем сразу очень понравилась гостю. Много впечатлений навалилось на Игоря Самобытова, но ему было хорошо, тепло и очень «посемейному» с этими людьми, которые, несмотря на все свои перипетии, не разучились смеяться и шутить, быть внимательными к людям и совершенно не жаловались на жизнь.

Конец ознакомительного фрагмента.