Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман

Рона Цоллерн (2024)

«Все мы идем дорогой тёмных открытий. Истинный смысл нашего опыта утаивается от нас до поры…» Роман для истинных ценителей, влюблённых в литературу, наполнен игрой слов и культурными аллюзиями. Многогранная история, полная страсти и приключений, заставляет читателя исследовать тайны души в захватывающем интеллектуальном повествовании с глубоким психологическим анализом поступков героев.Братья Цоллерны обнаруживают в земле нечто такое, что вынуждает их покинуть дом и возлюбленных и отправиться за разгадкой опасной тайны, которая изменит их жизнь. Но главные тайны — у каждого в сердце, а история Каина и Авеля не теряет актуальности. Ведь по-настоящему история человечества началась, когда появились братья! Уникальное сочетание детектива и броманса, семейной саги и философского романа с яркой чувственностью и изящной языковой палитрой не оставит никого равнодушным. Секреты, скрытые между строк, — изысканное лакомство для тех, кто обожает разгадывать загадки литературных произведений.

3 глава, в которой старинные музыкальные инструменты предстают оружием, а библиотекарь желает выпроводить из дома гостей

Бывают лица, словно проваленные внутрь: выступают скулы, надбровные дуги, подбородок, а глаза, маленький рот и нос покоятся на дне неглубокого оврага. Сквозь пыльное стекло лицо было словно присыпано пеплом. Андре краем глаза видел в зеркале, что девушка разглядывает его, пытаясь разобраться в своих впечатлениях.

Ренэ рассказывал. Словно выполнял долг, давал отчет о своей жизни, но похоже было, что даже он слушает себя вполуха.

— А ты где работаешь? — наконец спросил он.

— Дома.

— Дома? Те, кого я спрашивал о тебе, сказали, что ты библиотекарь.

— У меня очень большое собрание древних книг, издатели платят мне за возможность переиздания какой-нибудь из них, за слайды, снятые со страниц. Библиотека — детище нашего рода, хранитель книг — древняя семейная профессия.

— И где эти книги?

— Часть здесь, в этих шкафах. Остальные в других комнатах.

— Весь дом заставлен книгами?

— Да… неинтересно. Зато есть неплохое вино, давайте немного посидим, а потом… мне нужно поработать. До города недалеко на такси. Доедете вместе с Этель, ладно?

— Не боишься отпускать такую девушку со мной?

— Ренэ в школе был просто дон жуаном, и как назло, если мне нравилась какая-то девочка, вскоре она становилась его подружкой. Именно она. — Андре сказал это с некоторым нажимом и был доволен тем, что наугад придумал такую фразу, и это не встретило возражения. «Ну давай, приглашаю в эту игру. Можешь думать, что я сказал тебе комплимент, буду не против, если ты станешь его подружкой и вы займетесь друг другом, а меня оставите в покое».

— Да, просто у нас вкусы во многом совпадают, но я гораздо активней. Знаешь, Андре, пить как-то не хочется, еще много дел сегодня, лучше пойдем на экскурсию.

— В другой раз, Этель будет скучно, — этим словом Андре снова подчеркнул свое желание избавится от них обоих.

— С такими мужчинами не заскучаешь, — ответила она. И взяла Ренэ под руку. — Куда пойдем сначала?

Они прошли в южную башню. Андре объяснил, что каждая из комнат посвящена какой-то одной культурной эпохе. В южной башне были сирийский, арабский и провансальский залы. Сейчас они поднялись в провансальский. Центр круглой комнаты занимало средневековое кресло, с наброшенным на него подбитым мехом плащом, в простенках было развешано оружие и старинные музыкальные инструменты.

— Да, оружие на стенах встречается часто, но вот это… — Ренэ изучал нелепые обесцвеченные временем струнные.

— Кроты и ребеки это тоже оружие, — почти перебил его Андре.

— Конечно, если больше ничего нет, этим можно врезать сопернику по башке, так?

— Нет. Этим пронзают насквозь сердце. Ты слыхал о любовной магии трубадуров? Об их темном языке? О том, какое влияние слова и музыка оказывают на человека, общество, вселенную?

Андре знал, что не сможет справится с собой, не сможет говорить об этом как обычный человек, а не как одержимый. Он помрачнел, но то состояние, которое подступало сейчас, несло с собой не только муки, но и эйфорию.

— Ну это в том случае, если дама не сочтет твое жалкое бренчание оскорблением для своего слуха. Этим ты завоевал Этель?

Андре усмехнулся. Он стоял, прислонившись к стене и ощущал, что весь вибрирует от напряжения, от того, что входит сейчас в его затылок и перетекает в руки.

— А ты можешь сыграть что-нибудь? — спросила девушка, словно ей были видны те магнитные поля, которые сейчас набирали силу, заставляя его подойти к инструментам.

— Нет. Слушай, сделай одолжение, там, кажется, кто-то топчется у крыльца, спустись, скажи, что меня нет.

— Ладно, — она видела, что он смахнул пыль с лютни. Недовольно и медленно пошла к лестнице.

— А теперь запри дверь, — отрывисто проговорил Андре.

Рене повиновался с удивлением, когда же он снова повернулся, его друг сидел на кресле, накинув на плечи плащ, в обнимку с лютней.

Первые сухие звуки совсем не порадовали гостя, но вот более глубокий бас глухо отозвался где-то внутри Ренэ, в нем задрожали какие-то неведомые струны, все нервы теперь оплетались вокруг этих струн и под ритмичный звон верхних тонов он впал в состояние небывалой сосредоточенности на каком-то одном предмете, когда все остальное затуманивается, отступает. Поначалу остались только руки, совершавшие со струнами некое ритуальное действо. Андре запел. Его голос оказался довольно высоким и немного дрожащим. Его нельзя было соотнести ни с мужчиной, ни с женщиной, это было то существо, называемое певец, которое скорее сродни птичьей, нежели человеческой плоти, человеческой речи. Языка Ренэ разобрать не мог, но понимал значение всей песни, звуки, которые составляли слова. Лютня и голос Андре, его дыхание — все пело о том блаженстве любви, когда она, заставляя разлюбить все кроме себя, переходит в другую сферу, куда разум не в силах за ней последовать на своих восковых крыльях. Андре был бледен, казалось, он дышал с трудом, чудовищная усталость сковала его пальцы, застывшие на струнах, но вот он улыбнулся, и не дав Ренэ опомниться вновь заиграл и запел. Ренэ недоумевал, как одна старая лютня может наделать столько лязгающего шума, как один голос способен разлиться в целый хор разных голосов, поддерживающих или перебивающих друг друга. Бушующий народный праздник захватил его, и всеобщее ликование вливалось в грудь как хорошее вино, и жажда не утолялась, а распалялась все сильнее. Звонкий хохот и стук башмаков, красные юбки крестьянок, широкие рукава и войлочные шляпы мужчин — все закружилось вокруг Ренэ и сам он, вовлеченный в общее движение, безвольно поддался этому заводящему ритму, этому бесшабашному веселью, заставляющему задирать подол девчонкам и смеясь прикладывать ладонь к щеке, на которой пылает крепкая оплеуха. Но вот звуки оборвались, вздрогнув от тишины, Ренэ взглянул на своего друга. Лицо Андре тлело смутным румянцем, он расстегнул воротник. Скоро он снова коснулся струн, и первый резкий аккорд неприятно задел слух. Но вот послышался глухой звук далеких шагов. В пустыне на горизонте закружилось облако пыли, и надвигаясь широкой полосой, из этого облака вышли пехотинцы в латах, выехали тяжело вооруженные всадники. Рты, казавшиеся окаменевшими, скупо шевелились, и из них, как из трещин, вылетали резкие звуки, черные от пыли и крови лица становились все суровей и мрачней. В угаре полудня и жажды, в пекле раскаленных лат мысли туманились и перед взором стояло лишь одно — распахнутые раны, полные крови, как листья бывают полны влаги после дождя.

Андре тронул друга за плечо, и по дикому взгляду, какой кинул на него Ренэ, понял, что не следовало эту песню оставлять напоследок.

— Ну, пойдем, пойдем, Рене, позвал он, выходя на лестницу.

Этель стояла за дверью, тоже несколько ошарашенная и помрачневшая. Но первую песню она слышать не могла… наверное, не могла.

Они обошли еще несколько залов, собирались и уже вернуться.

— Здесь мы не выйдем из восточной башни, нужно перейти по этажу к лестнице северной.

— Здесь же есть лестница.

— Я не хожу по этой лестнице, — тихо ответил он. — Сколько себя помню, двери на лестницу были закрыты, видимо в них что-то повредилось, не было никакой возможности сдвинуть их с места. Но потом, когда я вернулся сюда после университета, я все-таки приоткрыл одну из дверей и стал подниматься. То, что я нашел, поубавило во мне желание проходить там.

— Что это было?

— Трупы. Высохшие трупы — мужчина и женщина в старинных одеждах. Они сидели на ступенях, привалившись к стене.

— Откуда они там взялись?

— Не знаю, это чей-то скелет в шкафу… не знаю, что он делает на моей лестнице, — пошутил Андре, к нему вновь вернулось его ироничное настроение. — Сидят там с 14 века, ну, судя по костюмам.

— С какого?

— Дому около 800 лет, так мне говорили родители.

— Жаль я не познакомился с твоими родителями…

— Да, все умерли…

— Почему ты играл без меня? — спросила девушка, когда улучшила возможность.

— Нельзя, чтобы это было меж нами.

— Что это?

— То, что несут в себе эти песни…

Книга открыта. Вложенные страницы. Диктовка вторая. Поэт

Лодка и парус трепещет

Хлещет волна седая

Сердце поэта отыщет

Свой виноград для вина

Мука чудовищной краски

Черная строчка бела

Корзина кисточек, масло,

Холст натянут. Чернил

Нужно вылить в их сердце

На шкуры леопардов и змей

В нежные лотосы, в грязь,

В солнце и ночь под глазами.

Серый дом — земля

Звонкие лопаты

Как стихи стальные

И вечным надгробьем — облака

Река и трава с метелками

Глаза не закрыты — зарыты телами

Стена. Пуля. Мечтал ли он?

Самоуверенный и наивный

Мальчик грубый с темной головой

Кровь и вино — одно

Рука ломает хрящ

Нужно крепким быть

Пить соль и рот не кривить

Голь, городская рвань

Он растворился в ней

Чтоб не кричать о себе

Жемчужина в скорлупе

Почему душа так легка?

Тлеет свеча на бумаге

Рука дрожит от слез

Облако пеплом плывет

Костер потух. Умирает.

Лампа тиха. Пулемет

Дремлют слова на листе

Окна хмурь — ерунда.

Плевки на мостовой озябшей

Вечерние песни и свист

Камни глодают подошвы

Груды мертвых и трупы

Актеров телегой раздавленных

Мощь нарастает выпростав

Пальцы, ручищи, ступни

Махровые шишки с бульбами

Звезд. Козни милых

Грязь по колено. Зубы сжимаются

Скрежет и жесть, пожатая наспех

Мельница жизней замелет

Зачем только? Комет мокрота

В огонь — и взорвется

Улицы муторны, голодны, выпиты

Скрябно и курно журчит поток

Удивляешься настырности жизни

Урывающей обнищалый хлеб

Со стола совести.